Сутки пяти повешенных (записки судмедэксперта) Эпизод 2-й

Юрий Забусов

Продремал я менее часа. Настало время постоянной опергруппы, и меня разбудил звонком «ночной прокурор», «стервятник».

На арго прокуратуры ее сотрудники делятся на «хищников» (борьба с хищениями соцсобственности), надзорников, зональных, «уголовников» (прокуроры-криминалисты) и еще кого-то, во всяком случае в описывае-мое время. Есть еще и малая группа – четверо так называемых «трупарей» или «стервятников». Это ночные (с 18 до 9 часов), а также на субботу и воскресенье дежурные прокуроры их опытных следователей, выезжающие с судебным врачом на все трупы, подозрительные на насильственную смерть, а также на «мохнатый грабеж», как здесь именуют изнасилования.

А разбудил меня старик Иванов. Раньше он был удачливый сыщик, все помнили громкие раскрытые им дела и расколотых искусно злодеев, но, дослужившись до немалого чина старшего советника юстиции (а это около полковника) Борис Владимирович Иванов был резко понижен в должности из–за выраженной любви к бутылке и стал «стервятником».

Жизнь его сложилась крайне несчастливо. Старший сын, алкоголик, умер молодым от некроза поджелудочной железы. На вскрытии я не был, но изучал под микроскопом эту кровоподтечную омертвевшую железу и ужасную печень, жирную, как кусок маргарина. Это было пять лет назад.

А еще через год опергруппе (другой прокурор, другой судмедэксперт) случилось выехать и на квартиру самого Иванова, вернее его второй жены. Шел из школы десятилетний Коля Иванов, потерял ключ, полез домой через форточку (этаж был первый), разбил нечаянно ногой стекло, да так несчастливо, что ножевидный осколок, как стилет, прорезал ему бедренную артерию, и беспомощный мальчик истек кровью на полу кухни.

Сейчас Иванов на пенсии и имеет привычку спать на скамейках в окрестностях речного порта.
Не забыть мне многого, не забыть и этого нервного, пахнущего одеколоном и портвейном остролицего седого человека с красивым решительным носом, чуть красноватым на самом кончике.

Как-то летним жарким утром мы приехали к бытовке водоканальцев (фургон на колесиках) у цветочного магазина. В фургоне лежал старик, зарубленный топором, и рои мух завывали над лужей крови и кусками мозга. А за минуту до осмотра замочек на дверце фургона нам открыл сменщик убитого, невидный мужичок с угреватыми обвислыми щеками.

– Эй, ты, – неожиданно остановился Иванов, – а чего у тебя руки дрожат, твое дело, а?
– С похмелюги я, – пробормотал угреватый, озираясь, – чего зря вешаете-то?
– Где-то я тебя видел, паскуду, – задумчиво протянул Борис Владимирович, – Ной Лейбыч, ты бы взял его, проверил. Особенно одежонку, да не ту, что на нем, а ту, что он где-то в хате спрятал… Вряд ли успел замыть.

И шеф районного угрозыска Ной Злотник увел со своими ребятами угреватого пьяницу.

Через полгода был суд, где я еще раз увидел угреватого убийцу, похудевшего и робкого. Оказалось, что на 35 лет судимостей у него всего 49 лет жизни. Иванов, конечно, знал его в лицо. Убийцу приговорили к расстрелу.

Помню я Бориса Владимировича и другим. В один из дежурных вечеров, ушибленный портвейном, орал он по пустякам на дежурного по УВД, на шофера Хрудыну и на меня даже. Но к середине ночи стал иным. Приезжали мы в некий трущобный дом, явную воронью слободку, где за картонной перегородкой померла от всех болезней и старости сразу ничья бабушка. Порасспросил размякший прокурор старых квартирных ворон насчет усопшей, которую и хоронить-то некому. Прямо-таки слезами заплакал.
Это было год назад. А сейчас садимся в постоянный, на всю жизнь УАЗ–десятку, уютный и привычный, как кабинет.

– Далеко?
– Не очень.
– Висит?
– Висит.

Стандартный диалог, вносящий, как ни странно, успокоение. Так уж мы скверно живем, что ни юрист, ни врач самоубийством не обеспокоены, а скорее успокоены, так как дело предстоит чаще всего формальное, а если нет криминала, то и трудовых усилий больших не потребуется, а время дежурное идет.

Вскоре подрулили к пятиэтажке на улице Д. Мокрый снег, очень замерзшая земля и клочки голубого неба: все это как-то контрастирует, не сочетается, дискомфортабельно…

У меня в такую погоду обидно и больно ноет тазобедренный сустав. Иванову 59 лет, у него одышка – от портвейна, надо думать. Мы не любим многоэтажек, где лифты по ночам не работают, а ночные происшествия случаются на самых высоких этажах. Бывало, ползем и на 12-й и на 16-й. Одышка после 5-го этажа, ватные ноги после 9-го, а далее подъемная сила духа и долга.

И здесь высокий пятый этаж. Третий подъезд. На площадке три женщины. Одна (бледна, отечна, заплакана) – вдова самоубийцы.
– Как хотите, я в квартиру не пойду. Видеть его не могу. Всю–то жизнюшку мне отравил и напоследок не пожалел. На развод подала, квартиру делить… Суд завтра, а он… всем я обижена.

Нет, не всем она обижена. Обстановка выше среднего: финская стенка, многовато ковров, да и хрусталя лишку. Телевизор дорогой…
Инженер-сантехник 43 лет висит на крюке возле кремовой гардины, касаясь нетертого паркета рваными носками. Труп переносят на пунцовую софу и нечесаные мертвые лохмы робко касаются выхоленного атласа подушки. Тишина.

На кухне вдова и сосед пишут «объяснения», помалкивает участковый. На полированном серванте стыдливо ежится повестка в нарсуд. Ее Иванов «приобщает» как причину (или повод?) для самоубийства.

Причина? Повод? Да, мир заметно опустел бы без пьяниц и без разведенных.

И, как всегда, от таких мыслей, о непримиримости читанного с видимым ежедневно, от запутанности причин, поводов, случайностей, влияний и следствия, от необратимости следствий и последствий – начинает тупо чесаться затылок. Всякая смерть, в конце концов, как-то объяснима, но необъяснимо, почему она приходит именно в тот миг, а не вообще, и именно к этому человеку, а не к сотням других, находящихся в тех же обстоятельствах.

Кто, собственно, задвинул проблему на темные малообитаемые задворки психиатрии? Кто засекретил в 1927 году, сразу после выхода тома «Моральной статистики» профессора Гернета, статистику самоубийств? Бог знает, какая она была с тех пор, но с 1974 года, это уж точно, упорно лезет вверх⁷ и превзошла, наверняка, западные страны с их пресловутыми безработицей и наркоманией⁸.

Хоть бы кто спохватился, что петля уносит жизнь много раз более, чем трагический рак легких, причина которого, говоря некстати, не только курение, всеми обличенное, а мерзкий автомобильный смрад и разноцветные промышленные дым и копоть, терзающие наши бронхи⁹.

Осматривая труп, думаю почему–то о профессоре–криминологе М.Н.Гернете. После краха его уголовной статистики, которую он называл «моральной», ему все же повезло, так как до самой смерти своей в 40–х годах, старик спокойно писал свои пять томов «Истории царской тюрьмы», а не познал на практике реальности ГУЛАГа.

Квартира трехкомнатная, общая комната блистательна, комната жены – образцовый будуар, а комнатенка покойного (он и висел у входа в нее) – полный контраст: окурки, бутылки, затоптанный пол, нечистая постель. Скажи мне, что ты читаешь, и я… Десяток старых сборников фантастики, пара детективов и … пять томов знаменитых фридмановских лекций по физике. Тома не новые, с закладками и пометками. Странный был сантехник-инженер.

⁸В наиболее развитых странах показатель колеблется между 15 и 25. В середине 80-х годов безусловный лидер Венгрия – 44,8. Но следует подчеркнуть, что нет никаких корреляций между уровнем самоубийств и общественным строем, благосостоянием страны. Скорее можно усмотреть связь со степенью урбанизации, уровнем образования и конфессиональными особенностями. В бедных неспокойных странах Африки, Азии и Латинской Америки самоубийств значительно меньше. Самый низкий уровень самоубийств, по данным Всемирной организации здравоохранения, в государстве Папуа – Новая Гвинея (Прим. авт.).

⁹В 1975 году мои студенты изучили протоколы патологоанатомических вскрытий трупов в нашем городе за 1865-1897 годы. Рака легких тогда не наблюдалось, хотя мужчины и тогда покуривали, может быть и меньше чем сейчас. Практически рак легких появился вместе с автомобилями, великие патологи 19 века его не знали. Есть явная пропорция: чем больше в данной месте сжигается угля и нефти – тем выше заболеваемость раком легких (Прим. авт.).