Сутки пяти повешенных (записки судмедэксперта) Эпизод 3-й

Юрий Забусов

Этот случай занял минут сорок. Лишь сели в «десятку», как радиоголос дежурного УВД шлет за 20 километров, на самый край города. Собственно, это уже и не город, а ближний железнодорожный узел, недавно включенный в городскую черту.

Темп убыстряется. В 19 часов берем на борт капитана-криминалиста из НТО. Он только что с квартирной кражи. Впечатления излагает кратко:

– Ну-у, вор у вора…
– Кто вор–то? Потерпевший что ли?
– И он. Видеомагнитофон японский – два! Наличных денег сколько взяли, не говорит, боится… Где-то как-то кое-кто у нас порой честно жить не хочет.
– Наша служба и опасна и трудна, – соглашается водитель Хрудына и начинает насвистывать из «Знатоков».
– Один отпечаток есть на шкатулке,– размышляет вслух криминалист, – может, и возьмем.
– Где-то, как-то, кое-где у нас герой,– бормочет Борис Владимирович ни к селу ни к городу.
– А я летом майора Томина видел,– вдруг вспоминает капитан.

Случай с майором Томиным, он же артист Московского какого–то театра Каневский, в милиции все знают. Теплой летней ночью он возник в дежурной части УВД в виде, свидетельствующем, что славный телесыщик внедрился в придонные слои общества, в оперативных целях предался пороку, наиболее характерному для этих слоев. Дежурный майор отнесся к телемайору с корпоративным сочувствием и находчивостью: устроил выспаться, а наутро усадил в московский поезд, от которого телемайор ухитрился отстать¹⁰.

Курс на северо-запад. Вечереет. Зажглись фонари и вывески.

Самое прочное, что осталось в памяти от этих дежурств, марафонских слаломных проездов от трупа к трупу – ночные огни: красные, желтые, синие, бело–ртутные, зеленые, всякие. Их мелькание в россыпях или многоэтажной геометрии, их свет в морозной дымке, тумане, в метели, в потоках дождя.

Светофоры на пустых перекрестках. Резкий вой сирены. И усталость на всю жизнь.

Доехали за полчаса. Улица Колымская. В этом невеселом зимой (летом тут, наверное, совсем неплохо) песчано–сосновом углу, где серые изъеденные сугробы припудрены свежим снежком в смеси с тепловозной копотью, а улицы с названиями ссыльно–каторжного уклона: Колымская, Тобольская, Чукотская, 1-я и 2-я Магаданские…

Двухэтажный дом старого путейского стиля. За забором весенняя луна, перестуки вагонов и железный голос: «Восьмой, восьмой, на десятый путь».

В коридорчике возбужденные соседи. Лавина информации.

Прокурор Иванов:
– Пьянствовал? (дышит в сторону).
Голоса:
– Пил раз в неделю, по субботам.
– Не, не пил он. Не на что пить было.
– Да через день напивался. Вдрызг.
– Врешь-ка. Ежедень пил, но ни в одном глазу…

Прокурор Иванов:
– Жена или кто из семьи дома?
Голоса:
– Да не женат он.
– Какая жена у голубенького?
– Была одна, да давно не видать.
– Нету у него родных.

Участковый (мне на ухо):
– Скорее поглядите, доктор. Боюсь мокроты¹¹. На груди кровь, на полу кровь…
Иванов (все еще в коридоре):
– Он где работал?
Голоса:
– Уж год не работает.
– Не, месяц только.
– Работал сторожем на складе, а раньше, слыхать, был машинистом в старом депо.
– Да нет, не склад, а детсад он сторожил. Шестьдесят рэ.

За широким окном станционные прожектора забивают застенчивую луну. В комнате очень холодно и чисто. Лужицы крови под старыми, но начищенными полуботинками висящего непонятного человека лет 45–ти. Кровь, как смородиновое желе. Аккуратно застлана койка, чисто вымыт пол, почти пуст шкаф. Свежие веселые обои. Синтекуртка на гвозде. Криминалист уже азартно лазит по углам, но безуспешно: ни брызги крови, кроме той смородиновой лужицы. Я нахожу под правой стопой висящего нож с кровавым лезвием, да не просто нож, а рамку¹². Фотовспышки. Нож бережно пакуют, но я уверен, что чужих отпечатков не будет.

Грудь висящего раскрыта, кровавые потеки через низ рубашки и брюки к ботикам. Умер он, судя по всему, около полудня, когда еще сияло неверное мартовское солнце в этой неестественно чистой комнате. На груди слева 13 ножевых ран – все неуверенные, поверхностные надрезы, но две раны поглубже¹³, сердце, наверное, не задето.

И так бывает. Есенин в «Англетере». «Взрезанной рукой помешкав, собственных костей качаете мешок».

Видел я хитрое и сложное устройство, что ударило своего создателя по темени топором с заранее рассчитанной силой, достаточной, чтобы погасло сознание, подогнулись колени и, чтобы автор с разрубленным черепом соскользнул с табурета и повис в заранее надетой петле.

Но было что-то свое – неприятное и пугающее в этой полупустой чис-той комнате, в соснах за окном, в ущербной луне, зеленящей край снегового облака, в перестуке вагонов и перекличке железных голосов, ясно слышимых за раскрытой настежь форточкой.
И это прояснилось, когда нетяжелое окоченевшее тело сняли с петли и положили на пол. Оказалось, что губы мертвеца касались новенькой аляповатой иконки Владимирской Богоматери, прибитой к оконному косяку, и кровянистая слюна засохла на ликах Богоматери и Младенца. Мало того, пониже иконки к тому же косяку прибита вырезанная из журнала «Мадонна с щегленком» Рафаэля с брызгами крови из груди…

Мы мчались лесом, снова – в середине марта – снежным и зимним. Та же ущербная луна отливала зеленью на желтом капоте УАЗа. Прокуров с криминалистом вяло переговаривались:

Иванов (выдыхая остатки «Агдама»):
– Просто алкаш.
Криминалист (сморкаясь):
– Псих он. Шизик.
Иванов:
– И тунеядец. Как он вам, доктор?

Я смолчал.

Все религии, кроме буддизма и индуизма, осуждают самоубийц. В православии их даже не отпевают¹⁴. А здесь чудовищная эклектика: самоубийца, свойская православная Богоматерь и чужеликая красавица Мадонна.

Сзади мчал грузовик. В ледяной пыли кузова подбрасывало застывающий труп поклонника Девы, и лунный свет не проникал в темные орбиты, припорошенные серыми снежинками…

¹¹Мокрота, замочить (жаргон) – т.е. убийство, убить (Прим. авт.).

¹²Складной нож с кнопкой, раскрывающийся щелчком, обоюдоострый. Это не орудие, как скажем, хлеборезный ножик, которым тоже можно убить, а орудие, изготовленное для того, чтобы колоть, резать, устрашать, как и финский нож (Прим. авт.).

¹³На вскрытии оказалось, что одна попытка разрезала сердечную сорочку, а другая точечно уколола сердце (Прим. авт.).

¹⁴В 1983 году Патриархия разослала по приходам текст заочного отпевания самоубийц, проводимого только по четвергам. В тексте молитвы нет главного – ходатайства перед Богом об отпущении грехов и поселении в «селениях праведных идее же все праведные успокоются, идее же несть печали и воздыхания, но жизнь вечная», то есть – ныне самоубийц по просьбе родных отпевают, не прощая смертного греха (Прим.авт).