Город

Юрий Неклюдов

Моё школьное детство прошло в городе Хвалынске. Для тех, кто не бывал в этом городе и ничего о нем не знает, скажу, что Хвалынск - самый северный районный центр Саратовской области и один из старейших городов Поволжья. Он основан аж в 1700 г., почти одновременно с закладкой Саратова, является одним из пяти гербовых городов Саратовской губернии.

О небольшом этом городе существует обширная литература: и научные исследования, и стихи, и поэмы, и высокохудожественная проза. О хвалынских скитах старообрядцев упоминается у Мельникова-Печерского. Воспоминания о своем детстве, прошедшем в Хвалынске, оставил К.С.Петров-Водкин (широко известная повесть «Хлыновск»). О Хвалынске периода Гражданской войны писал К.А.Федин. Писали и другие.

Вышло несколько историко-краеведческих трудов, в числе которых следует назвать две книги, вышедшие к 300-летнему юбилею города. Это - В.А.Непочатых «Хвалынск», Саратов, 2000; и «Хвалынск. Портрет города», изданную в Москве в 2001 году в серии «Русские города». К ним я и отсылаю всех, кого более глубоко заинтересует история и география Хвалынска.

Полностью сознавая, что не обладаю сколько-нибудь заметными способностями к литературному творчеству, не владея метафорами, гиперболами, аллитерациями, первым и вторым планом, но имея некоторый профессиональный опыт в составлении протоколов, «документов, содержащих точное описание произведенных действий и установленных фактов», решился изложить свои воспоминания именно в таком варианте. И именно поэтому и назвал их «Протоколы хвалынского детства».
Они не содержат ничего, кроме личных воспоминаний и восприятий событий, которые сформировались в голове ребенка школьного возраста.

Я соглашусь с вероятным упреком, что данные записки имеют излишнюю привязку к конкретным точкам Хвалынска. Наверно, это придает им некий «местечковый» характер, который будет понятен только жителям города и не имеет смысла для иногородних читателей.

Но этого требует выбранный жанр протокола.

***

Хвалынск, прижатый к берегу Волги самыми крупными горами Приволжской возвышенности, к тому же покрытыми густыми реликтовыми лесами, оказался изолированным от внешнего мира гораздо больше, чем другие соседние города. С первых лет его существования это стало причиной массового скопления в Хвалынске и его окрестностях гонимых старообрядцев, возникновения рядом с городом многочисленных старообрядческих монастырей и скитов, где старообрядцы достаточно надёжно скрывались от «гонителей веры» вплоть до установления Советской власти, которой, единственно, они не смогли противостоять в открытую.

В значительной степени изолированность эта сохранялась и в описываемый период - первое послевоенное десятилетие.

Может показаться странным: расположенный чуть ли не в центре Европейской России, не самый мелкий районный центр с прекрасной, притягательной для многих природой, при широком развитии железнодорожного и авиационного транспорта в стране в середине ХХ века, и вдруг - изолирован от остального мира. Но, тем не менее, это так.

Только летом он Волжской артерией, как длинной пуповиной, был связан с остальной страной. Тогда жизнь в городе бурлила. Мимо города сновали многочисленные пароходы и баржи, на пристани постоянно что-то грузили-выгружали: видимо, нужно было запасти для города множество всяких товаров на зиму, вывезти продукты, заготовленные зимой основными производителями: консервным комбинатом и маслозаводом.

С весны начиналось значительное увеличение населения города, съезжались на летний отдых друзья и родственники местных жителей, просто любители здешних мест, арендовавшие на лето жильё. Приезжали на длинные летние каникулы выпускники местных школ, поступившие учиться в различные вузы, училища и техникумы страны, нередко привозя с собой студенческих друзей. Тогда ведь ещё не было строительных и сельскохозяйственных студенческих отрядов, и каникулы длились всё лето.

Но вот осенью все гости города, как перелетные птицы, возвращались на свои зимние квартиры, и после ледостава контакты хвалынцев с внешним миром сильно и резко замедлялись. Самолеты, даже самые мелкие «кукурузники» в Хвалынск не летали из-за отсутствия хотя бы минимальной ровной площадки, пригодной для их посадки и взлета. До ближайшей железнодорожной станции - около 40 километров. Автобусы или какой-либо другой регулярный транспорт туда не ходили. В слякотную осень, пока не установится санный путь, невозможно было добраться туда и гужевым транспортом. Да и что на санях можно перевезти на такое расстояние? Разве что почту. Для промышленных и продовольственных товаров нужны были бы специальные обозы, а таких, помнится, в то время в Хвалынске не было. Но и зимой, по санному пути, добраться на лошадях до станции «Возрождение» можно было не всегда. После снегопадов и вьюг снежными заносами напрочь забивались дорожные подъемы на Богданихе и Ташах, и только отчаянные возницы решались с испытанными лошадьми пробиваться на станцию в случаях крайней нужды. Периодически по городу волнами ходили слухи о гибели таких смельчаков от замерзания в «трубе» Ташей или на серпантине Богданихи.*

Значительно позже, уже в студенческие годы, мне пришлось испытать все прелести и тяготы зимнего пути в Хвалынск. Однажды я пригласил свою невесту провести зимние каникулы в Хвалынске, а точнее, в «Черемшанах-1», где моя мама работала главным врачом. Мама это решение приветствовала и сообщила, что нас будут встречать на станции Возрождение. Это «встречание» было настоящей эпопеей.

Санаторий в зимнее время не работал, почти весь персонал распускался до следующего сезона. Оставалось лишь несколько человек, поддерживавших основные службы в жизнеспособном состоянии и несших охрану. Связь их с городом осуществлялась гужевым транспортом, руководителем которого был черемшанский конюх по прозвищу «Федя-Лохадь». Вот он то и согласился нас встретить. За сутки до прибытия поезда он отправился на станцию в санях-розвальнях, захватив себе сухой паек, положив в сани трёхдневный запас сена для лошади, две пары больших валенок, два огромных тулупа, ещё какую-то меховую полость.

Добравшись до станции к вечеру, Федя переночевал у знакомого местного жителя и утром следующего дня встречал прибывающий поезд из Саратова. На нас надели валенки, тулупы, и мы неспешно двинулись к городу. Вскоре поднялся небольшой ветер и запуржило. Федор заметно встревожился, уложил нас на охапку сена в санях и заставил накрыться полостью с головами. Так мы и ехали лёжа весь день, выглядывая наружу то одним глазом, то другим. Невеста моя, абсолютная горожанка, никогда не бывавшая за пределами центральных улиц Саратова, была в полном восторге от такого романтического путешествия.

Пурга, к счастью, не разошлась больше, и мы к вечеру благополучно были дома.

Дорогу, какую-никакую, но в проезжем состоянии изо всех сил старались поддерживать всю зиму: нужно же было возить хотя бы почту.

Нормальной автомобильной трассы вблизи Хвалынска не было где-то до 80-х годов. До этой поры была грунтовая или частично вымощенная гравием дорога через Ивановку, Алексеевку, Широкий Буерак и далее на Вольск, которая использовалась автомобильным транспортом, но и она в зимнее время, помоему, практически не действовала. Да и автомашин-то в городе было очень мало, а в личном пользовании, считай, и не было вовсе. И чего уж точно не было совершенно, так это транзитного движения. Поэтому и в летнее-то время не сильно оживленное движение автотранспорта по улицам города в зимнее время практически останавливалось.

Два промышленных предприятия города – консервный завод и маслозавод - коптили слабо, и снег оставался всю зиму белым и пушистым, и его, помнится, всегда было много. Утром после снегопада шли в школу по улицам и через площадь, утопая в снегу по колено, пока не протопчется тропинка. Если утром по дороге в школу на такой тропинке собиралось несколько учеников, то редко кто удерживался, чтобы не столкнуть соседа в глубокий снег, так что многие в такие дни приходили в школу с порядочными порциями снега в валенках и за пазухой.

За зиму сугробы набирались огромные и весной половодье было бурным. Потоки талой воды мчались через площадь по канаве, параллельной роддому, пересекали булыжную мостовую на ул.Революционной и через двор детдома № 1 неслись в Волгу. В этом потоке пацаны запускали разнообразные «плавсредства», которые загодя самолично вырезали из толстых кусков древесной коры или делали из бумаги. В особенно бурные дни этот поток разделялся на несколько рукавов, один из которых мчался по нашему огороду, через двор, отрезая выход на улицу. Тогда мы с сестрой вообще не выходили из дома и кораблики запускались прямо с крыльца. И сейчас не могу понять, откуда бралось столько воды? Но вода с гор скатывалась очень быстро, склоны и неровности сразу же высыхали, вода нигде не застаивалась, и скоро, без грязи, на улицах становилось сухо. Впрочем, особой грязи на улицах города, по крайней мере - центральных, и не было никогда. Дореволюционными купцами вымощенные булыжником, к тому же выложенным с большим мастерством, главные улицы в проезжей своей части всегда были сухими, так что пройти по ним в обычной обуви можно было всегда. Брусчатка стояла прочно. Например, её не размывали весенние потоки, мчавшиеся каждый год поперек улицы Революционной у нашего дома. Это уже позже, где-то в 60-70-е, годы её постепенно стали разбивать всё чаще появляющиеся грузовики и даже гусеничные трактора.

Летом весь город утопал в зелени. Это отмечали все, кто писал о Хвалынске в разные годы. Во всех дворах имелись сады, но почему-то на улицах плодовых деревьев почти не было. На улицах, в основном, росли вязы. Они были посажены часто, имели кроны густые, которые, переплетаясь с соседними, почти закрывали дома. Так что если стоишь посреди улицы и смотришь вдоль неё, то получаешь ощущение, что находишься в каком-то зеленом и длинном туннеле.

Так было примерно до, боюсь соврать, начала 60-годов, когда на город свалилось настоящее несчастье. На хвалынские вязы напала какая-то зараза и они буквально в два года засохли по всему городу. Сухостой, естественно, спилили, и город резко сменил облик. Наружу вылезли все дефекты: гнилые углы фасадов домов, пыль и серость от неё повсюду. Каждый, кто возвращался в город после некоторого перерыва (мы, например, - на летние каникулы), и видел впервые эту картину, не мог воспринимать её без содрогания.

Потом зелёные насаждения на улицах стали возрождать, но вязы уже не высаживались. Сажали, в основном, тополя, многие из которых не прижились, а прижившиеся, хоть и заполняли по весне пухом весь город, обнажившиеся уличные плеши полностью закрыть не смогли. Они и до сих пор не закрыты.

Из замечательных мест города, на которых протекало наше детство, следует назвать прежде всего Соборную площадь. Бывшую Соборную площадь. Тогда её уже не называли Соборной, для нас это была просто – «площадь», хотя тут ещё лежали остатки разрушенного в тридцатых годах собора. Все мы знали, что раньше здесь был собор («церковь») и что он был когда-то разрушен, но относились к этому факту в лучшем случае нейтрально, без эмоций. Во-первых, нам казалось, что это произошло в незапамятно далёкие годы, а во-вторых, (начинающие атеисты!) считали: и правильно сделали, потому, что из церковных кирпичей была построена в тысячу раз более полезная школа, расположенная здесь же, и в которой учились все девчонки нашего города (женская средняя школа № 4).

Площадь была покрыта какими-то сорными травами, но - травами стелющимися и жесткими, прокаленными солнцем. Образовывалось подобие газона. Во всяком случае, когда толпы пацанов носились по площади туда-сюда в своих играх, пыли почти не было. Здесь постоянно шли, что называется, подвижные игры: в забытые ныне лапту и штандер, постоянно резались во всевозможные виды футбола: в полноценный футбол на двое ворот, с судьёй; неполными командами в одни ворота и т.д., в зависимости от количества собравшихся. Несколько позже, ближе к старшим классам, на площади стараниями нашего любимого школьного учителя физкультуры были размечены беговые дорожки, обустроены яма для прыжков и волейбольная площадка, и на площади стали проводиться уроки физкультуры и спортивные состязания городского масштаба.

На этой же площади, несколько в стороне, находились остатки собора - огромные блоки из кирпичей, которые так и не удалось разбить разрушителям собора. Большим нагромождением эти блоки так и лежали возле четвертой школы вперемешку с мелким битым кирпичом. Это место у нас звалось – «Камни» и среди них мы иногда пытались спрятаться при игре в прятки.

В начале 50-х годов площадь стала помаленьку благоустраиваться: «камни» были засыпаны землей и там соорудили клумбу, почти напротив клумбы построили деревянную трибуну в форме кремлёвских башен. На ней в праздничные дни стояли отцы города и принимали демонстрации трудящихся. А в промежутках между праздниками трибуна плотно обрастала бурьяном и иногда использовалась пацанвой как «военный городок» или спортивная полоса препятствий при наших играх в догонялки.

***
Из городских мест, которых нынче уже нет, вспоминается «Козлиный садик».

Там, где улица Интернациональная упиралась в Волгу, сразу «под школой № 1», после ледохода ставили хвалынскую пристань. По левую руку от спуска к пристани, на самой кромке берега он и располагался, этот Козлиный садик. Отгороженный ветхим и низким штакетником от проезжей части Набережной улицы (им. Степана Разина), он протягивался на полквартала в сторону ул.Коммунистической. Состоял он из двух рядов чахлых кустов желтой акации. Деревьев не было, цветников - и подавно. Прожаренные на солнце, пропыленные кусты акации и сухой бурьян из последних сил цеплялись за жизнь. Когда-то там были и лавочки для вечерних отдыхающих у берега Волги, для зевак на пароходы и встречающих гостей города, но мне вспоминаются лишь их руины.

Садик этот, кроме сказанного, был ещё и местом, где традиционно собирались любители сыграть в орлянку или чику. В орлянку, или как мы называли «в орла» играли по обычному. Но и при игре по-обычному участники быстро входили в азарт, и чтобы поиграть более или менее длительное время, нужно было иметь порядочно денег. Поэтому в орла играли, как правило, более старшие подростки. Особенно отличались «ремеслушники», учащиеся довольно крупного городского ремесленного училища. У них и деньги водились почаще - они что-то мастерили там у себя в училище для подпольной продажи. Кастеты, например, и другие нужные вещи.

Пытались и мошенничать в орла. Ходил, например, слух об одном умельце, который сточил наполовину две монеты со стороны решек, а затем очень аккуратно соединил их в одну так, что получилась монета с двумя орлами, обеспечивавшая ему постоянный выигрыш. Подделку довольно долго не замечали, но когда умелец, увлекшись, стал пользоваться ею необдуманно часто, он был разоблачен и побит.

Здесь же, в Козлином садике, было строение, называвшееся «ОСВОД». Деревянное строение, прилепившееся прямо на урезе берега, лицевой стороной было обращено в сторону Волги. ОСВОД по периметру имел широкую террасу. Задняя её часть находилась на уровне набережной и Козлиного садика, а передняя, опираясь на серию свай, метра на три была приподнята над уровнем берега. Под ОСВОДом, таким образом, летом образовывалось значительное крытое пространство, где хранились шлюпки, весла и какие-то ещё причиндалы. На ОСВОДе дежурили важные люди в морских фуражках, иногда и с биноклем. По идее они должны были постоянно наблюдать «за акваторией» и в случаях, когда кто-то начнет тонуть, - прийти на помощь. Но поскольку именно в этом месте, на глазах дежурных тонуть никто не хотел, дежурные были заняты, в основном, охраной своего пункта от вездесущих мальчишек. Они гоняли нас с террасы очень активно.

Весной, в самое половодье, вода затапливала лицевые сваи ОСВОДа и выходила почти на уровень террасы, и тогда наши самые отчаянные купальщики с разбегу ныряли с террасы в почти ледяную воду и мгновенно выскакивали обратно как ошпаренные.

На два квартала выше по течению от ОСВОДа и пристани (в начале ул. Пугачевской) у берега были небольшие зерновые склады, а от них в сторону Волги тянулась сооруженная из брёвен эстакада с транспортером для загрузки зерна в баржи. Во все времена, кроме половодья, эстакада не функционировала. Летом она оканчивалась даже не доходя нескольких метров до кромки воды. И только в половодье «ноги» эстакады уходили в реку. Вот тогда-то, в течение всего-то нескольких дней, к ней успевали подчалить небольшие баржи и загрузиться зерном, свезенным из окрестных сёл. Хвалынская округа - не очень зерновой район, но всё-таки что-то, немного, но вывозила.

Этот участок берега длиной в два квартала, от ОСВОДа и пристани до эстакады, был особым местом в Хвалынске. Во-первых, ровная поверхность широкой тропы по самому краю берега и прекрасный вид на излучину Волги, открывавшийся оттуда, делали этот участок любимым местом для приятных вечерних «моционов» взрослых юношей и девушек. В первую половину лета обозримый участок Волги просто кишел пароходами, баржами и прочими «плавсредствами». По краю набережной было несколько врытых в землю простейших лавочек, всегда вечерами занятых отдыхающими на свежем воздухе бабушками, проживающими по соседству.

На несколько метров от кромки берег спускался вниз под углом примерно в 45 градусов. В этой части он никогда не затапливался половодьем и густо зарос разнообразным бурьяном. Затем, градусов под 30 к уровню воды, шел берег регулярно весной затапливаемый, покрытый галькой. В этой части берега было много крупных и глубоких ям с узкой горловиной. Здесь рыбаки добывали глину, необходимую для изготовления приманки при ловле рыбы в проводку.

***

Примечательным местом города была (и остается) городская церковь. Конечно, в те младенческие годы мы не понимали, что хвалынская церковь - церковь особенная: других-то мы не видели. Да и интереса к ней у нас не было никакого, росли мы в абсолютно атеистической обстановке как в школе, так и дома. Даже у нашей старенькой бабушки, приезжавшей к нам на побывку, не было никаких икон, кроме маленького образка. Она, хоть и молилась потихоньку, в церковь никогда не ходила. В церковь, мы считали, ходят совсем уж безграмотные и отсталые старухи.

А церковь хвалынская, как мне теперь кажется, действительно особенная, особенная и по расположению, и по архитектуре. Во-первых, церкви на Руси всегда располагались на открытом месте, на площади, на вершине холма, чтобы церковные купола и кресты были видны отовсюду. (Кстати, два разрушенных в тридцатые годы хвалынских собора, располагались именно на широких площадях). Сохраненная же церковь оказалась плотно зажатой: с двух сторон производственными зданиями плодового комбината, построенными, кстати, ещё до эпохи марксизма-ленинизма, с двух других - растущими прямо из-под стен высокими деревьями. И буквально в десяти-пятнадцати метрах от церкви находился городской “парк”, который парком-то можно было назвать с большой натяжкой: кусты и деревья на участке длиной в один квартал и шириной в неполную ширину улицы.

Но, тем не менее, там находился летний кинотеатр, где с началом сумерек проводился один киносеанс, а затем начинались танцы, на которые стекалась вся «наличная» молодежь города. Музыка танцевальная на полную мощь звучала до поздней ночи, конечно же, заглушая всякие службы в церкви. Богомольные старушки, бочком проскальзывая на вечернюю службу, не могли называть всё, что вокруг происходит, иначе как вертеп или бедлам, но сделать, конечно, ничего не могли. Ещё и спасибо должны были говорить, что церковь не закрывают.

А в этом «вертепе» происходили иной раз события и покруче, чем просто танцульки. Поэтому у танцплощадки всегда дежурил наряд милиции.

Кстати, о танцах. На них всегда присутствовал ещё один наряд - наряд комсомольских активистов, которые бдительно следили за, так сказать, морально-этическим климатом на площадке. Всё должно было происходить так, «как положено». Нас учили, что в человеке всё должно быть прекрасным: и одежда, и мысли, и…телодвижения. Если кто-то появлялся на площадке в грязной или рваной одежде, его выводили вон, не снисходя до объяснения причин. Если кто-то появлялся в чистой, аккуратной одежде, но необычного фасона, или кто-то в танце начинал «откалывать» необычные коленца, их выводили вон, обзывая стилягами. Такое клеймо в то время могло повлечь серьезные последствия и разборки по комсомольской линии, поэтому никто особенно не сопротивлялся, справедливо опасаясь подключения наряда милиции.

Но вернёмся к церкви. Даже нас, школьников младших классов она привлекала сложнейшей и замысловатой кладкой красного кирпича, повзрослев, я увидел, что она имеет ещё одно крупное отличие от многих православных церквей. У неё нет колокольни и обычных куполов. По четырем её углам расположились маленькие, почти микроскопические куполочки, да собственно крыша стилизована под купол, но именно - стилизована, не более. А вот колокольни, части, которая у некоторых церквей составляет едва ли не основную часть, нет вовсе. И когда, одно время, были разрешены колокольные звоны, на крыше церкви было сооружено подобие деревянной беседки, где и были развешаны колокола.

Кстати сказать, звоны были очень красивые, звонарь был высокого класса, и на его работу все обращали внимание. Правда, это продолжалось не очень долго, и звоны были вновь запрещены.

Пожалуй, самым популярным местом города в те годы был кинотеатр «Горн». Он как стоял, так и стоит себе на том же самом месте. Но значение его для жителей города тогда было несравнимо с теперешним. В те времена, в дотелевизионную эру, кино было единственным видом всенародного искусства и пользовалось бешеной популярностью. Желающих попасть на сеанс всегда было много, и свободных билетов в кассе почти никогда не было. А уж если шел фильм популярный, то достать билет становилось целой проблемой.

Не знаю почему, но предварительная продажа билетов тогда не практиковалась. В кинотеатре ежедневно шло три - четыре сеанса во второй половине дня, и касса открывалась за один-два часа до начала первого. Причем в это время нельзя было купить билет на следующие сеансы, нужно было ждать, пока не продадут билеты на предыдущий.

А вот чего уж точно не было у потенциальных кинозрителей, так это желания стоять в очереди. Ведь если стоять в очереди, так ведь можно и не успеть обилетиться до скоро начинающегося сеанса, особенно, когда некоторые нахально начинают пренебрегать очередью. Чем меньше оставалось времени до начала сеанса, тем больше накалялось нетерпение, и в конце концов «в предбаннике» кассы начиналась жуткая давка. Все стремились пробраться к заветному кассовому окошку любыми способами и не жалея сил. При этом пробиваться с помощью локтей было делом самым неуспешным. Пробивающийся по центру «предбанника», продвинувшись вперед на полметра, быстро и обязательно оказывался отброшенным назад выбирающимся из толпы счастливчиком, добывшим билет. Этот счастливчик совсем уже не церемонился с окружением. Он опирался поднятыми на уровень живота ногами в стену с кассовым окошком и начинал выталкиваться из толпы спиной вперед. После первой подвижки он опирался таким же образом во всё, что оказывалось «под ногой»: бока, спины, задницы и, наконец, взмокший и растрёпанный, вываливался на свет божий с зажатыми в потном кулаке билетами и денежной сдачей.

К заветному окошку с билетами наиболее успешно можно было добраться, двигаясь вдоль стен «предбанника». И вдоль них, справа и слева, само собой образовывались цепочки плотно спрессованных людей, основной задачей которых было протолкнуть впереди стоящих. В эту цепочку можно было вписаться, только встав последним. В середину её, даже если там стояли друзья-приятели, втиснуться было невозможно из-за могучего давления сзади. А вот вылететь из этой линии можно было запросто. Точнее - не вылететь, а быть выдавленным в сторону. Это бывало так обидно и этого все так боялись, что цеплялись за спину впереди стоящего изо всех имеющихся сил. И все вместе давили вперед. Это давление иной раз достигало такой силы, что некоторые «слабаки», почти задавленные насмерть в углу на подходе к кассе, начинали издавать истошные «предсмертные» вопли. Тогда все несколько осаживали назад, несчастного выбрасывали из давки на свежий воздух и всё начиналось по новой.

Некоторые делали попытки пролезть к кассе понизу, по полу, между ног стоящих в «предбаннике», но это почти никому не удавалось. Ему все сопротивлялись и, брыкаясь вслепую, затаптывали сразу же. А вот ловкачи, которые лезли поверху, по головам плотной толпы, добивались успеха гораздо чаще. Очень запросто они забирались на плечи стоящих последними, обычно с помощью друзей-приятелей, и быстро-быстро по-пластунски, пробирались к кассовому окошку, не обращая ни малейшего внимания на возмущенные крики тех, на чьи головы они грубо опирались. Задержать их, сбросить вниз было некому, потому что у всех руки были внизу и сдавлены спрессованными телами. Добравшись до окошка, такие ловкачи просовывали руку вниз, в окошко, с суммой кратной числу нужных билетов. Кассирша, абсолютно равнодушная к происходящему, всовывала в протянутую руку соответствующее количество билетов, и добытчик так же по головам вылезал на улицу.

Сейчас, почти через шестьдесят лет после описываемых событий, я задаюсь вопросом: а почему никто из взрослых зрителей, кассир в кассе, руководители кинотеатра, милиция, наконец, даже и не пытались навести элементарный порядок? Ответа не нахожу.

Среди тех, кто «жал сало», добывая билеты, это рассматривалось как своеобразное соревнование - прототип сегодняшних «боёв без правил», «борьбы сумо» и т.п. В этих боях и борьбе были свои герои, активисты и любители, которые уже посмотрев идущий фильм может быть раз десять, тем не менее вызывались достать билеты другим желающим, причем - бескорыстно. Подходят, к примеру, к кинотеатру «пожилые» (для нас это - старше тридцати лет) зрители, оторопело смотрят на то, что творится у кассы, стоят в нерешительности. А тут подходят молодые, спрашивают: «Что? Билеты нужны?», берут деньги и через некоторое время вручают билеты.

Ажиотаж спадает, как только начинается сеанс. Но необилеченные никуда не расходятся, и как только через несколько минут начинается продажа билетов на следующий сеанс, всё повторяется сначала. Ну, конечно, такая картина наблюдалась, в общем-то, только тогда, когда в прокате шли уж очень популярные фильмы, такие как «Подвиг разведчика», «Тарзан», «Чапаев», «Волга-Волга» и т.п.

* * *

Смело можно сказать, что большое влияние на формирование нашего мировоззрения и возникновение долговременных и серьёзных увлечений оказал наш хвалынский краеведческий музей. Он уже тогда существовал в очень цивилизованном виде. Все мы, мальчишки соседних улиц, знали, что раньше в этом доме жил какой-то важный человек (не говорили - буржуй, хотя для нас все, кто жил в таких домах до революции, был буржуем!). То, что дом принадлежал потомкам А.Н. Радищева, для нас, мальчишек восьми-, девяти-, десяти-летнего возраста мало что меняло. Главное, что в музее были экспозиции, постоянно нас привлекавшие.

В те годы там демонстрировалась огромная коллекция птичьих яиц, собранных когда-либо в окрестностях Хвалынска. И не только - здесь. Например, в экспозиции было яйцо австралийского страуса. Было выставлено и несколько хорошо выполненных чучел представителей местного пернатого царства.

Второй привлекательной коллекцией музея была большая коллекция монет дореволюционной России и более древней Руси. А когда мы в школе начали изучать историю древнего мира, нас водили в музей и показывали хорошо выполненные и очень нас впечатлявшие фигурные композиции - панорамы на темы жизни доисторических пещерных людей. Потрясали нас и страшенные вериги старообрядческих фанатиков Хвалынска. Экспозиции музея оказывали влияние на формирование наших личных увлечений или, как бы сейчас сказали - наших хобби. Так, наш вожак и идеолог Вовка Мигунов сам стал активно собирать собственную коллекцию птичьих яиц. Его родитель, главный врач районной больницы, явно ему в этом помогал – у Вовки дома были специальные шкафы с выдвижными ящиками, в которых были ячейки с ватой на дне для хранения яиц-экспонатов. И мы все, члены уличной команды, старались добыть для него из гнезд яйца всех замеченных пернатых. Ходили для этого даже далеко за город, в леса у Ташей и Богданихи в поисках гнёзд орлов и других хищников.

При этом, надо отдать должное, при обнаружении гнезда оно не разорялось, из него аккуратно забиралось только одно яйцо. Дома в добытом яйце с двух полюсов прокалывались дырочки, через которые из яйца осторожно выдувалось содержимое, а пустая, подсушенная на солнце скорлупа помещалась в коллекцию.

Вторая коллекция музея, коллекция монет, дала корни моему увлечению: я решил собирать коллекцию денег, которая, как узналось позже, называется нумизматической коллекцией.

Начинать коллекционирование такого рода во второй половине 40-х годов было совсем не трудно. Только что окончилась Отечественная война, в город вернулось много солдат и офицеров, воевавших в Европе, и многие из них привезли в качестве сувениров монеты и купюры стран, где они побывали. В 1947 году я стал нумизматом. До сих пор в доме где-то лежит «кубышка» с собранными тогда монетами и хранится «Альбом для рисования», в который я тогда стал вклеивать попадавшиеся купюры Европейских стран, с такой, например, подписью: «Один Марк».

Откуда мне, девятилетнему пацану, было знать, как называются денежные знаки Германии? Как написано, так и называются. А в музей ходили иногда еще и только для того, чтобы посмотреть на огромного медведя, чучело которого стояло в конце лестницы на площадке второго этажа. Смотрели мы на него и удивлялись: неужели же на нашей Богданихе когда-то водились такие экземпляры?

* * *

Но особой приметой Хвалынска тех лет было большое количество детей. В городе с населением около четырнадцати тысяч местных жителей было аж десять детских домов, в которых росли сироты только что закончившейся войны. Были они, в основном, с Украины и Белоруссии. Под приюты были отданы наиболее крупные жилые дома, каждый детдом обычно занимал несколько рядом расположенных зданий.

Например, на «нашем» перекрёстке, на пересечении улиц Коммунистической и Революционной, три угловых дома из четырех принадлежали детдомам. На этом же квартале, против родильного отделения располагался комплекс зданий самого крупного, санаторного детдома № 1. На улице Революционной, на горе, в сторону «Просвещенца», был комплекс зданий третьего детдома, а вплотную к зданию музея, располагался уже четвертый.

Учились детдомовцы в городских школах, вместе с местными детьми, так что и школ было много. Правда, средних было всего две: мужская № 1, и женская - № 4. Мальчики и девочки все десять лет обучались раздельно. В обычные дни, особенно летом, во время длинных каникул, город просто кишел детьми. Никто из них не сидел по домам, все жили улицей.

Местные и детдомовцы особенно не дружили и общались мало, хотя и не враждовали. Стенка на стенку не ходили. Бывали мелкие стычки между отдельными личностями, но, в общем, жили спокойно. Каждые сами по себе. Воспитатели детских домов из каких-то своих педагогических соображений не приветствовали какие-либо контакты их подопечных с местными сверстниками. И даже в выпускном классе, когда один из наших парней начал было встречаться с одной детдомовской девчонкой, её воспитатели так встревожились, что переполошили и родителей парня, и учителей, в мужской и женской школах. Пригласив на беседу, начали «жениху» так весомо втолковывать, как нужно бережно обращаться с хрупкой девичьей душой, какую большую ответственность он берет на свои плечи, что он ясно понял, что его хилые плечи не вынесут такой тяжести, и прекратил свидания.

Но в случаях, когда местные сами нарушали нейтралитет, детдомовцы «играли мускулами» и показывали, что их лучше не трогать. Например, когда один из распоясавшихся местных мальчишек бросил в открытое окно детдомовского корпуса яйцо чайки и оно, разбившись, оставило мерзкую кляксу на стене. Это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения детдомовцев, которые к этому моменту уже достаточно натерпелись от мелких пакостей в их адрес, и они вышли «На Вы», о чем нашей компании было заранее сообщено.

И вот мы, направляясь всей группой на Волгу, видим как из-за угла выдвигается огромная толпа детдомовцев. Нам показалось, что их ужасно много, они угрожающе заполнили всю улицу от дома до дома и двинулись нам навстречу. Быстро оценив ситуацию, мы резво ретировались. Они нас не преследовали. С тех пор серьёзных конфликтов больше не было.

Была, правда, «перестрелочная история», продолжавшаяся несколько дней и в которой единственной пострадавшей оказалось нежданно-негаданно и ни в чем не повинная моя младшая сестренка Таня. Началось с того, что из детдома, который находился как раз напротив нашего двора, был брошен камень в нашу группу, чем-то занимавшуюся на своей стороне улицы. Камень ни в кого не попал, но упал рядом. Мы с возмущением бросили ответный, и завязалась перестрелка. Камни под нашими ногами скоро кончились и мы решили действовать «стратегиццки»: временно отступили, набрали вне зоны обстрела полное ведро камней, ссыпали их в нашем дворе за забором и под его прикрытием начали методический обстрел детдомовского двора. В ответ летели камни оттуда. Но поскольку все внимательно следили за вылетающими «снарядами», стрелки успевали от камней увернуться или спрятаться за забором, и раненых с обеих сторон не было.

Вдруг мы видим, что на «вражеской» стороне улицы, прямо у детдомовского забора возникает моя Танька со своей подружкой Милкой. Мы начали им кричать, чтобы они немедленно убирались оттуда, но они, ничего не понимая и разинув рты, продолжали стоять на месте. Тогда я, чтобы их испугать, совершенно неприцельно бросил увесистый камень в их сторону. А как только камень вылетел у меня из руки и только еще начал движение по траектории, я с ужасом почувствовал, что он точно попадет в мою Таньку. С вытаращенными глазами я следил за его полетом до того момента как он «тюкнул» её по темячку. И ещё до того, как Танька завопила благим матом на всю улицу, я уже мчался в глубь двора, а когда из дома на её крик выскочил отец, я уже перепрыгивал через далёкий забор поликлиники.

Надо сказать, что особой дружбы не было и среди местных парней в целом. Сколачивались, а лучше сказать, самопроизвольно образовывались, дружные компании по месту жительства, в границах микроскопических районов, в пределах одного-двух кварталов.

Это позже, во второй половине школы, стали дружить классами, а в начале объединяла улица, территория. (Что, оказывается, свойственно всему животному царству). Жители этих самых микрорайонов считали окружающую территорию своей собственностью и не приветствовали появления на ней чужаков и даже соседей. А те и не стремились без нужды туда попасть.

Особой замкнутостью и славой активной «самозащиты» отличались все три Слободки, Кучугуры, Маяк и Маркина гора. Если туда забредал чужак, его обычно встречали бдительные «аборигены» и дотошно выясняли, что он тут делает. Если он шел в гости к кому-то здесь живущему, правильно называл как того зовут и в каком доме он живет, то его пропускали беспрепятственно.

Такой «проверке на дорогах» пришлось подвергаться и мне. Мои одноклассники Рушан и Равиль Абдрашитовы, жившие в татарской Верхней Слободке, как-то зимой неоднократно с восторгом рассказывали, как они крепко парятся в своей дворовой бане, чередуя это с кувырканием в морозном сугробе. А когда я проявил интерес к такому занятию, они пригласили меня присоединиться к ним в очередной банный день. Я это предложение принял. И вот, когда я направлялся к ним, в самом начале Слободки был встречен местными «таможенниками» и подвергнут досмотру с пристрастием, но поскольку всё сошлось, то я был пропущен без ущерба.

Но если оказывалось, что «пришелец» оказался тут просто так, ему всякими обидными словами объясняли, что это он сделал зря. Выясняли, что у него есть в карманах, могли отнять, если находилось что-то интересное, могли и побить, если оказывалось сопротивление.

Но это случалось редко: «задержанный» понимал, что такое суверенитет, что он его нарушил, и не сопротивлялся даже, если у него что-нибудь отнимали. Такие порядки привели к тому, что обитатели конкретных микрорайонов постоянно в них и обитали, редко посещая более или менее отдаленные улицы или кварталы. Я, например, за всё время жизни в Хвалынске почти никогда не бывал далее ул. Плеханова (и то потому, что на ней жил мой школьный друг Женька). А в прибрежном районе далее бывшей мельницы вообще никогда не бывал.

В то же время были и открытые «коридоры» через «зоны». Был открыт выход к Волге и все выходы из города по основным дорожным магистралям. Если нужно было выйти в сторону Богданихи, идти следовало по Средней, но никак не по Верхней или Нижней Слободке. Выход в сторону Ташей был по ул. Революционнной и далее мимо «Просвещенца». За пределами города - иди, куда хочешь.

Надо отметить, что серьёзных стычек между микрорайонами не было никогда, Стенка на стенку, опять же, не ходили, и кровавых драк на моей памяти не было. Стычки между мальчишками, конечно, бывали, даже внутри дружных компаний. Но за святое правило было: «лежачего не бить» и «до первой крови». Бывали даже этакие рыцарские поединки, когда решившие подраться ставились друг против друга, а все остальные располагались по кругу возле них и наблюдали за соблюдением правил «битвы».

Но вот что особо хочется отметить, так это то, что среди мальчишек города совсем не было конфликтов на национальной почве. В нашей компании был и мордвин Васька Ротькин, еврей Левка Штерн, татары братья Рушан и Равиль Абдрашитовы. Лучшая подруга моей сестры на всю жизнь - хохлушка Милка Антонюк, здесь же, на нашем квартале жила ярко рыжая еврейка Гета Гольдштейн. Были, наверное, и другие, но мы на это не обращали абсолютно никакого внимания. Национальная принадлежность не имела никакого значения, и никто этим никогда и не интересовался. А среди детдомовцев, вообще, кого только не было!

Кстати, «межрегиональным третейским судьёй» в городе, по крайней мере - в северной его половине, был вовсе не местный коренной хвалынец, а выходец из Дагестана, Борис Алиев по кличке «Лезгин». Был он лет на пять-шесть старше членов нашей компании, учился в нашей школе № 1 класса на два постарше. Родители отдали его в школу позже обычного. Учился он хорошо, был красивым, крепким и сильным парнем, с завидной мускулатурой. Но несмотря на свою силу и смелость, он никогда не использовал их на плохие дела. Наоборот, он был для всех эталоном справедливости и честности. И даже не только он сам лично, но и одно его имя нередко наводило порядок там, где надо. Бывало, начнёт к тебе задираться кто-то на соседней улице и ты сам затрудняешься уйти от неприятностей, стоило сказать «Я вот Лезгину скажу, он тебе задаст!», как сразу гроза утихала. Сам Борис ни к каким группировкам не принадлежал. Были у него, конечно, друзья по школьному классу. Так как все они были старше нас, у них были уже другие интересы, но Борис, как мне кажется, с удовольствием занимался пацанами. Авторитет его среди нас был абсолютным и непререкаемым.

Родители Бориса оказались в Хвалынске или во время войны, или ещё раньше, в мрачные тридцатые годы. По русски говорили совсем плохо, жили очень бедно, отец был кустарем-лудильщиком, чинил хвалынцам прохудившиеся кастрюли и другую металлическую посуду, примусы-керосинки. Много ли на этом заработаешь? Жили они одно время в подвале дома вблизи Волги, наискосок от детской больницы. Летом мы, направляясь на Волгу купаться или на рыбалку, проходили мимо этого дома и наблюдали с интересом как отец Бориса работал со своим «горном-примусом» не в доме, а во дворе, видимо из соображений противопожарной безопасности.

Борис, окончив школу в 1953 году (в Хвалынске!), решил поступать в институт, и не в какой-нибудь, а в Ленинградский инженерно-строительный. Поехал - и поступил. (Какие там блаты и какие там деньги!).

* * *

С наступлением зимы город не то, чтобы впадал в спячку: школы работали, магазины открыты, люди болели и их лечили, вечерами читались книжки, слушалось радио... Но жизнь заметно притихала. Общих праздников и даже каких-нибудь общих дел не было. Определённая скука накапливалась, все начинали ждать ещё нескорой весны. Поэтому одно из традиционных зимних мероприятий жителями Хвалынска воспринималось с большим энтузиазмом.

В самом конце зимы, когда день становился заметно длиннее, солнышко светило ярко и чувствовалось уже приближение весны, но, вместе с тем, снег ещё был плотным, в городе проводились гонки лучших лошадей района. Они обычно приурочивались и какому-нибудь «красному дню календаря» - к выборам, там, ко дню Красной армии и проч.

Как сейчас говорят - номинаций, было немного. Вероятно - всего одна: легкие сани и лошадь. Многие колхозы и совхозы района заранее готовились к этим гонкам, весь год холили- лелеяли специальных лошадей. В Хвалынске, как известно, не было и нет ипподрома, а в то время не было и стадиона, и тут - вдруг - гонки конских экипажей. Поэтому шли они не по кругу, а по прямой, по ул.Советской, через весь город.

В назначенный день улица Советская закрывалась для движения, чуть ли не всё население города выходило на обочину, а мальчишки собирались с раннего утра. Старт гонки давался у маслозавода, финиш назначался у пожарки. Собравшиеся терпеливо ждали первого старта. Знатоки обсуждали перспективы. И вот прежде лошадей прилетал слух: «Пошли!». Через несколько секунд мимо зрителей проносилась кавалькада, за ней - огромный шар снеговой пыли, оседающей на собравшихся. Зрители, вытирающие мокрые от осевшего снега лица, начинали возбужденно спорить, чья лошадь промелькнула первой, чья - второй, делать другие комментарии. Через несколько минут - второй заезд, третий и т.д.

И вот за этими мгновениями, когда мимо мелькнет что-то окутанное снежной пылью, люди собирались и тратили в ожидании их половину выходного дня!

Читать далее "Семья, дом, товарищи"⇒