Семья, дом, товарищи

Юрий Неклюдов

В Хвалынске наша семья поселилась в 1944 году, когда мне было шесть лет и моей сестре - три года. Родители мои после окончания Саратовского медицинского института почти весь период Отечественной войны проработали в Питерской районной больнице. Отец мой, в то время успешный хирург, не был мобилизован на фронт по серьезной болезни, которая в последующем резко отразилась не только на его профессиональной деятельности, но и на жизненной судьбе.

Осенью 1944 г родителей перевели на работу в Хвалынск, что, как я теперь понимаю, было большим повышением по службе. Ещё шла Великая Отечественная война, и до её окончания был едва ли не целый год. Но войны я совсем не помню: и Питерка, и Хвалынск были далеко от полей фронтовых сражений. Из того, что как-то связано с войной, помню как в конце зимы родители водили меня в сквер в центре города смотреть на огромные скульптуры из снега и льда, изображающие советских воинов-победителей и карикатурных побежденных фрицев. Были там и какие-то снеговые крепостные (а может быть - кремлёвские) стены, были и какие-то механические приспособления на скульптурах, так что некоторые части наших «бойцов» двигались и советский воин бил кулаком по голове фашиста.

Из связанного с войной помнится ещё молчаливая колонна военнопленных немцев в мышино-серых шинелях, которую регулярно водили по нашей улице куда-то в сторону «Просвещенца» на работу и обратно. Да ещё разговоры мамы о двух старших братьях, погибших на фронте, и рассказы двух братьев отца, приехавших к старшему брату после демобилизации по окончании войны. Вот, собственно, и все мои «военные» воспоминания.

Вскоре после приезда семья наша получила постоянное жильё во врачебном микрорайоне. Не знаю, случайно ли это получилось или кто-то сделал так специально, но квартиры многих врачей оказались сконцентрированными около районной больницы. Во всяком случае, все дома по ул.Революционной от роддома до ул. Коммунистической занимали семьи врачей. Все они были примерно одного возраста, и дети их, естественно, были почти одногодки, что и предопределило наше длительное компанейство.

Родителям было чуть более тридцати лет. И только значительно позже я четко представил их положение в новом городе. Оба - на профессиональном взлёте. Мама - директор дома ребенка (еще одно сиротское учреждение города), потом - главврач детской больницы. Отец - активный и популярный хирург. Все - в работе, с утра до вечера. А тут - дети: дочь дошкольница и сын - первоклашка. Воспитывать, кормить - стирать надо!

Бабушек, тётушек или других помощников в семье не было. Бабушки вообще-то были, но у них было еще по пять-шесть других детей, разлетевшихся по всей стране, и немеренное количество внуков, которым тоже необходимо было уделять внимание. Бабушка по маме – Дарья Степановна оставалась жить в родной деревне Сталинградской области. Другая бабушка - Катя, жила в семье старшей дочери в Новочеркасске.

Ни оттуда, ни оттуда не придешь в Хвавлынск сварить внукам суп к обеду. Приезжали они к нам в гости, посмотреть, как дети устроились, и, посмотрев, уезжали. Домашние проблемы во многих домах, подобных нашему, решались в те времена путем приглашения домашней помощницы, домработницы. Тогда это делалось довольно просто - в окрестных селах было много молодых девушек и женщин, которые были готовы на любую работу, чтобы только вырваться из деревни. (Хвалынск, хоть и маленький городок, но для деревенской округи - настоящая столица). И родители мои прибегли к их помощи. Как-то там, через знакомых или другим путем, находили согласную на работу по дому, она переезжала из своего села к нам в семью, ей выделялся спальный «угол» и она жила в доме, выполняя всю домашнюю работу на условиях проживания, совместного питания и какой-то минимальной оплаты. Это властями разрешалось официально, и они работали вполне легально. Вроде бы в «собесе» им выдавали даже трудовую книжку, им шёл трудовой стаж.

Таких домашних работниц в нашей семье перебывало несколько. Первые две, молодые девушки, долго у нас не зажились. В городских условиях у них довольно быстро «образовались» женихи, они вышли замуж и нас, естественно, покинули.

А вот третья, Анюта, у нас задержалась надолго. Маленькая, неказистая внешне, но, главное, с серьёзной врожденной аномалией кишечника, на женихов не рассчитывала и быстро стала начальницей в нашей семье.

Была она невесть какой кулинаркой, готовить пищу не любила, относилась к этому с больщим неудовольствием и готовила самые что ни на есть простецкие блюда типа «щи-да-каша». Когда вся семья оказывалась, например, к обеду в сборе (а это бывало, в основном, по воскресеньям), она возвещала о готовности к обеду громогласным призывом: «Господа сенаторы (с ударением на «о»), кушать подано!». Собравшиеся за столом сенаторы ловили почти бросаемые ею тарелки с едой и безропотно начинали обедать.

Когда дежурные комплексные обеды надоедали, мама выбирала время и готовила что-нибудь иное сама. Но насколько Анюта не любила кашеварить, настолько же она была чистюлей. Грязи, даже в самом придирчивом понимании, она не терпела. Всё время что-то мыла, чистила-блистила, совершенно не воспринимая советов вроде «Да брось ты..., и так хорошо». Но зато очень агрессивно защищала результаты своих трудов, очень ругалась, когда мы грубо пачкали выстиранную ею одежду и т.п. Я до сих пор помню и теперь уж никогда не забуду один случай, произошедший вот уж более пятьдесяти лет тому назад. (Прошло полвека, а я всё еще ощущаю!).

Полы у нас в квартире были деревянные и доски не красились. Это требовало особой чистоты обуви и периодического занудного скобления досок острым ножом или осколком стекла. И вот однажды летом, во время весёлых наших каникул, но в рабочий день у родителей, Анюта занялась капитальной чисткой квартиры, и уже заканчивая работу, на корточках находилась у порога около таза с грязной водой и мокрой половой тряпкой в руках. А мне, разгоряченному уличными играми, срочно понадобилось что-то взять из дома, и я вламываюсь в дом, спотыкаясь через её голову и согбенную спину. Раздается резкий звук протеста и одновременно - шлепок мокрой половой тряпки по моему лицу. Это был - ужас!! Ничего омерзительнее этого ощущения мокрой грязной половой тряпки, облепившей лицо, я никогда более в жизни не испытывал!

И даже, когда в последующем приходилось сталкиваться с чем-то противным, я, вспоминая это, говорил себе, что бывало в жизни и хуже.

* * *

Вечерами вся семья собиралась и после ужина обычно проводила время за чтением. Растапливалась голландка, я обычно сидел у топки, следил за огнём, шевелил угли. Отец стоял, прислонившись спиной к крашеной черным лаком голландской печи, сестрёнка Татьяна и Анюта располагались кто где, а мама брала книгу и читала вслух. Чтение иногда прерывалось эмоциональными репликами слушающих, проходил обмен мнениями и чтение продолжалось. Читали, в основном, классиков или другие книги, вызывавшие интерес. Особенно любили читать толстые книги, читали несколько вечеров, «с продолжениями».

Короткие рассказы популярными не были. Очень большой интерес вызывали передачи по радио, В то время вечерами нередко шла передача «Театр у микрофона», где передавали в полной записи постановки столичных театров, и мы всей кучей прилипали к репродуктору, который у нас долгое время был в виде допотопной черной картонной тарелки. Надо сказать, что эти передачи пользовались огромной популярностью не только у нас в доме.

Иногда в нашем доме собирались гости. Друзья и приятели родителей. Во время застолья отец любил рассказывать о своем хулиганистом саратовском отрочестве, проходившем в районе табачной фабрики и драматического театра. Садик вокруг театра когда-то назывался «сад Северье», и поэтому их компания звалась «северьёвские ребята». Они постоянно враждовали с парнями агафоновскими, и на бои ходили с громкой песней: «Разбегайтесь кочки-ямы: северьёвския идут пьяны!».

Особенно он любил рассказывать, как он из такой компании, окончив в школе семь классов и работая слесарем в мастерских железнодорожной станции «Саратов-2», поступил в медицинский институт. По его словам выходило, что он поступил в институт «на-спор».

Один «умник» из их компании долго и нудно готовился к поступлению и - поступил. И был очень этим горд. Ходил среди бывших друзей, задрав нос и отпуская обидные слова и шуточки в их адрес. И однажды отец не выдержал и возмутился: «Чего это ты так задаёшься? Чего это ты такое особенное сделал? Подумаешь, в институт поступил! Да это каждый может сделать!». А на удивленно-издевательский возглас: «Кто это - каждый? И ты что ли?», отвечал «Запросто!, спорим?». «Спорим!». И поспорили при многих свидетелях на литр водки. После этого бате деваться было некуда и пришлось подать заявление на рабфак (подготовительное отделение) мединститута.

С особым интересом рассказывал как он сдавал вступительный экзамен по литературе. Между ним и экзаменатором состоялся примерно такой разговор:
«Что Вы читали из Пушкина?». Молчание.
«Ну, Евгения Онегина - то читали?».
«Читать не читал, а оперу видел» (хотя видел только афишу у оперного театра).
«Слышал».
«Да, слышал».
«Ну, и кто Вам больше понравился: Татьяна или Ольга?». На что после долгой паузы был найден ответ: «Вы знаете, они обе ничего себе».

Последовал взрыв хохота всей экзаменационной комиссии и - положительная оценка, которая и обеспечила поступление на рабфак. На рабфаке и в институте он, видимо, очень постарался, институт успешно закончил, к тому же на последних курсах почти выбился в отличники, и уже в первые годы работы имел большие успехи в практической хирургии. Здесь ему очень повезло: в течение нескольких лет работы в Питерской районной больнице его наставником был эвакуированный из Харькова профессор-хирург Генкин, которого отец всегда потом вспоминал как учителя с большой любовью и признательностью.

Надо сказать, что мы с сестрёнкой очень не любили эти вечеринки. Не любили, когда гости отлавливали нас и начинали с умилением говорить: «Ах, какие дети! Да какие они большие! Да какие, наверно, умные!» и гладить по головке. Мы с Татьяной всегда в таких случаях забивались под кровати в темной нашей спальне и, лёжа там в темноте, шепотом ехидно комментировали происходящее в гостиной.

Во второй половине застолья дело доходило до гитары: отец неплохо пел и хорошо играл на гитаре, гости всегда требовали «что-нибудь исполнить». Просить долго было не надо, он сам любил это дело. Но репертуар его был довольно узок и своеобразен. Начинал он с приблатненных песен своей юности, эту часть своего выступления он заканчивал коронным исполнением песни «Медвежонок», длинным повествованием о жизни воров-медвежатников.

Во «втором отделении» шли цыганские и какие-то другие романсы, и вот тут-то наступал самый противный для меня момент. Под одобрительные возгласы гостей отец вытаскивал меня из-под кровати и заставлял ему помогать. Расчищался угол стола, гитара ставилась боком на голую столешницу, отец наваливался сверху на гитару грудью, а я должен был трясти гитару за конец грифа определенным образом. Из-за этой тряски гитара издавала какие-то плавающие, вибрирующие звуки, что сильно нравилось слушателям.

А мне всё это очень не нравилось, стала не нравиться и сама гитара, из-за чего у меня даже и мысли не возникало научиться на ней играть. Позже, в юности, я стал об этом весьма сожалеть: такой был учитель ...

* * *

А еще у нас в первые послевоенные годы была корова. В те, очень не изобильные годы, когда даже хлеб выдавался по карточкам, без коровы семье с двумя малолетними детьми прокормиться было, конечно, очень трудно. И коров держали не только мы, но и многие другие, и врачи, и учителя, и прочие служащие. Во всяком случае, когда на рассвете пастух, нанятый вскладчину, начиная двигаться с южной стороны города, оглушительно «стреляя» длиннющим кнутом с косичкой из конского волоса на конце, и доходил до нашего двора, он вёл уже стадо, которое заполняло всю улицу на квартал вперед.

Выпас был где-то за кладбищенской горой и «Просвещенцем». Вечером стадо возвращалось обратно и коровы сами, без какого-либо принуждения, разбредались по домам. Но обычно неподалеку от двора их встречали хозяева, да и нас, малых детей, нередко подряжали на это. Коровы нас знали и охотно сами шли на дойку, освободиться от молочной тяжести. Корова наша считалась удойной, давала, на мой взгляд, молока много - целое или почти целое ведро за вечернюю дойку. Так что в те годы мы всегда были с молоком и молочными продуктами, даже с маслом, которое делали сами с помощью так называемой пахталки. Это был такой деревянный цилиндр с крышкой и поршнем с дырками. В цилиндр наливались сливки и этим поршнем начинали двигать вверх-вниз бесконечно долго, пока на нем не образовывались кусочки масла. Нас нередко заставляли делать эту работу, которую мы страсть как не любили и всячески от неё отлынивали.

Корова содержалась в сарайчике во дворе, пристроенном к кирпичной стене склада родильного дома (бывшей конюшни купца Солдаткина). Это было простейшее сооружение со стенами в одну доску, без всякого утепления. И мне было очень жалко нашу корову зимой, в морозы, когда я ходил посмотреть на неё и видел её всю покрытую инеем. Но взрослые утешали, говоря, что она привычна к такому. Может быть, порода её была какая-то морозоустойчивая. Во всяком случае, зиму она переносила, помнится, без больших потерь, а однажды в конце зимы даже «принесла» теленка, которого мы потом отогревали и некоторое время содержали у себя на кухне. Естественно, на зиму корове заготавливалось достаточное количество сена, которое складировалось в виде большого стога на крыше сарая.

У нашего дома был земельный участок, длинной полосой доходивший до самой поликлиники. Использовался он под огород и засевался тем, что не требует регулярного полива, в основном картошкой и, что интересно, - дынями. До сих пор мне непонятно, почему дыни («колхозницы», «коноплянки») в нашем огороде завязывались в большом количестве и, как ни странно, вызревали. Ближе к осени, когда собирался урожай и зрелые дыни закатывались под кровати в темной спальне, весь дом бывал долго пропитан дынным ароматом. И с тех пор я очень люблю хорошие дыни.

Эти воспоминания детства много позже заставляли меня делать неоднократные попытки вырастить дыни на даче под Саратовом, но, несмотря на то, что дача находилась на 250 км. южнее Хвалынска, ни разу не удалось мне вырастить дыню размерами более кулака и довести её до зрелости. А вот в хвалынском дворе они росли легко и обильно.

С этими дынями связано еще одно интересное воспоминание. Как уже говорилось, мои родители происходили из многодетных семей и у них было много братьев и сестер, а стало быть - и племянников. Двое из них, Игорь и Валера, проживали в столицах. Жизнь в Москве и Ленинграде в первые послевоенные годы, конечно, была нелегкая, и двух моих двоюродных братьев, на год помоложе меня, несколько раз привозили летом в Хвалынск, где кроме чистого воздуха всегда было молоко, яблоки-фрукты и те же самые дыни.

Столичные мои братцы, ступив на нашу деревенскую землю, с первых шагов повели себя по особенному. Тогда еще не было в ходу слово «пижон», ещё не родился «стиляга», поэтому вся наша уличная компания скоро стала называть их «воображалами». Они действительно мало обращали внимания на местных сверстников, в основном, были заняты чем-то своим и демонстративно проявляли интерес к местным красавицам.

Особой популярностью пользовалась у них рано созревшая, большегрудая и ярко рыжая Гета Гольдштейн. Часто их не было дома до глубокой ночи, и когда я спрашивал их, где они болтались так долго и чем они занимались вне нашей мальчишеской компании, они шептали, что были в обществе Геты, при этом закатывали глаза, делали умильные рожи и полупрозрачные намёки. Как-то, в один из первых их приездов, который был приурочен к созревания урожая, мама предложила братьям пойти в огород и самим выбрать самую хорошую и спелую дыню. Они ушли, и что-то долго их не было. Меня послали посмотреть, чем они там занимаются. Выхожу, и вижу: ходят они по бахче, берут растущую дыню и, не отрывая её от плети, вырезают из неё ломоть, как будто дыня уже лежит на тарелке, откусывают мякоть, пробуют, выплевывают (не понравилось!), кладут дыню на место и идут к следующей. А по их маршруту лежит уже с десяток таким образом взрезанных дыней. Попробуйте объяснить, почему это они так выбирали? Я не смог, а они, повзрослев, напрочь отрицали такое событие.

А через пару лет уже я получил от московской тетушки, Игоревой мамы, приглашение в Москву, где Игорёк покажет мне самые интересные достопримечательности столицы. И я приехал. По этому случаю даже Валера подтянулся из Ленинграда. Встретили они меня очень тепло и даже радостно. Чем меня, признаться, весьма озадачили. Я же помнил, какие они были в Хвалынске «задавалы» и «воображалы». А тут вдруг с видимым удовольствием показывают мне метро, улицу Горького, Красную площадь, парк «культуры и отдыха», недавно открывшуюся выставку достижений народного хозяйства и др. Мне стало неловко и даже стыдно за мои предыдущие мысли. Везде, куда мы приходили, мы отмечались посещением фешенебельных (по тому времени) кафе, кафе-мороженых и других «увеселительных» мест. Заказывали, не стесняясь в выборе, конечно, они, а расплачивался, конечно, я. При таком подходе к делу мои не очень-то большие финансы, выделенные мне мамой, кончились на третий или четвертый день. И произошло это, как сейчас помню, в летнем кафе у одного из красивых павильонов ВДНХ. Когда я стал расплачиваться за лакомства, они увидели, что у меня в кошельке остались единичные рубли, поинтересовались нет ли у меня заначки дома в чемодане, и получив отрицательный ответ, как-то сразу помрачнели. Через некоторое время они вдруг вспомнили о каком-то срочном деле, вскочили из-за столика и, рассказав как мне добраться до дома, исчезли. Больше я их не видел. Третьяковку, Оружейную палату и выставку подарков И.В.Сталину показывала мне уже сама тётушка. Увиделись снова и стали видеться регулярно мы, три двоюродных брата, значительно позже, когда стали совсем взрослыми.

* * *

О друзьях-приятелях. Главным нашим уличным руководителем, заводилой и безусловным авторитетом в первую половину школьного периода был Вовка Мигунов, сын главврача районной больницы. Во дворе его дома, в его дворовом сарае был организован наш первый штаб, он придумывал все наши забавы и руководил ими вплоть до своей трагической и нелепой гибели. В соседнем доме жил Гога Балаков, его сарай с «балками» долгое время был нашим штабом после изгнания из сеновала Вовки Мигунова. Отец Гоги во время войны был офицером то ли СМЕРША, то ли какого-то иного подразделения военной контрразведки (у нас говорили со страхом и почтением: «Шпионов ловил!»). Он закончил войну в звании майора, в самом высоком офицерском звании среди других вернувшихся родственников нашего окружения. Запомнилось, как вскоре после демобилизации к его дому однажды подъехал огромный «Студебеккер» и привез с ближайшей железнодорожной станции несколько контейнеров с трофейной мебелью и другим имуществом, среди которого был огромный и красивейший пневматический пистолет с очень сильным боем, полная внешняя копия какого-то настоящего боевого пистолета.

Гога изредка выносил его во двор похвастаться перед товарищами, иногда мы стреляли из него, но родители редко выпускали пистолет из запертого ящика. Из этого же пистолета мы с Гогой расстреляли Лаврентия Берию. Как только по радио пришло сообщение, что враг народа, английский шпион и муссаватист Л.П.Берия трибуналом приговорен к расстрелу и приговор приведен в исполнение, мы вырвали из отрывного календаря листочек с портретом Берия, прикнопили его к одной из дверей внутри Гогиной квартиры и из положения лёжа изрешетили изображение свинцовыми пульками, радуясь каждому удачному попаданию.

После этого родители Гоги крепко нам «ввалили» за испорченную филенку красивой двери. Одно время, в возрасте восьми-девяти лет мы с Гогой были самыми закадычными друзьями и однажды поклялись в вечной дружбе до гробовой доски, а для пущего её укрепления дали друг другу клятву: как только вырастем - перекрестно поженимся на наших сестрах: он - на моей Татьяне, а я - на его Галине.

* * *

Моими лучшими школьными друзьями с самого первого класса были «Строганчики» - братья-близнецы Борис и Василий Строгановы. Интересные были близнецы, даже внешне. Совершенно не похожие друг на друга: один - Борис, - брюнет с прямыми волосами, смуглой кожей, худой и с заостренными чертами лица, другой - Василий - заметно ниже ростом, полноватый блондин с вьющимися волосами и с небольшим округлым носом. Сильно отличались они и по складу характеров и интересам. Борька был больше склонен к физической активности, Васька - к спокойным размышлениям. Что у них было общим, так это врожденный порок сердца, из-за которого они имели освобождение от уроков физкультуры. Родители старались оградить их от всех видов физической активности и по этой причине они не принимали участия в наших уличных буйствах, а когда мы всем классом заигрывались в футбол, учитель, входя в класс, обнаруживал только двух Строганчиков, смирно сидящих за первой партой, аккуратно, как учили, сложивших ладошки. Поэтому они считались абсолютно идеальными учениками, которых нам, балбесам, постоянно ставили в пример и призывали на них равняться.

По той же причине они и учились почти лучше всех, по крайней мере они всегда выучивали все уроки. Обычно таких сверстников не любят, но здесь было иначе: они не стали «секретными сотрудниками» учителей, они всегда, без жлобского ворчания, давали списать выполненные уроки не успевшим это сделать, и, к тому же, проявляли искреннее желание присоединиться к нашим забавам. Но мы сами их отстраняли, понимая, что этого им делать нельзя. Поэтому в свободное время они оставались дома или в своём дворе, и мне постепенно всё больше и больше нравилось бывать в их обществе, проводить время в «интеллектуальных» беседах или в тихих настольных играх типа «трик-трак», шашки. У них я учился играть в шахматы.

Родители Строганчиков были гораздо старше родителей наших одноклассников. Их первенец был старше близнецов лет на двенадцать, давно уж закончил школу и институт в Саратове, работал где-то на Севере, и его как бы и не было вовсе. У Строгановых был хорошо ухоженный сад, с какими-то редкостными сортами яблок, с виноградником и большой пасекой. Одно время держали и корову. Этим хозяйством, по-моему, семья и жила. Мать Строганчиков, тётя Поля, большая женщина с очень крупными чертами лица, нигде не служила, вела хозяйство и постоянно носила на базар выращенный урожай и полученные продукты.

Отец, Вениамин Петрович, был полной противоположностью своей супруги. Маленький, худющий и какой-то скрюченный, хозяйством совсем не занимался. Он был активным руководителем драмкружка при хвалынском доме культуры, единственным режиссером и постановщиком всех спектаклей. Видимо, он получал в доме культуры какую-то зарплату, но она была, конечно, минимальной.

В последние наши школьные годы он совсем отошел от дел. Все время лежал в небольшой темной комнатенке за печкой, не переставая курил какие-то вонючие папиросы и беспрерывно кашлял. Когда мы, дети, не толкались в комнатах, он иногда принимался за свои любимые занятия: живопись или подготовка к охоте. Он неплохо владел техникой живописи масляными красками, которых у него было великое множество.. Но рисовал он не оригинальные картины, а делал копии с репродукций некоторых известных полотен. Работал он очень медленно, надолго бросал работу, так что законченных копий было немного.

Так же долго, в течение нескольких лет, и также бесплодно, он готовился к охоте. Все боеприпасы он делал сам: доставал свинец, плавил его, из специального приспособления лил расплавленный свинец в воду - готовил дробь, обкатывал каплевидные дробинки в круглые между двумя чугунными сковородками, готовил пыжи… В общем, всё до самой мелочи делал самолично, причем постоянно переделывал, если что-то на его взгляд получилось не так. При этом, рассказывали Строганчики, он постоянно фантазировал: когда, куда и как он пойдет на охоту, что добудет….

Всё это ему, конечно, доставляло большое удовольствие, но этим всё и ограничивалось. Он ни разу так и не вышел на охоту. По крайней мере, на моей памяти.

Ни сам, ни присоединившись к какой-нибудь компании. Всякий раз в последний момент что-то случалось, и все планы смещались на следующий год. Борису, который давно мечтал сходить с отцом на охоту, это, наконец, надоело. Однажды, в восьмом классе, посчитав себя уже взрослым, он, конечно, с разрешения отца, взял ружьё, патронташ, встал на лыжи и в компании со своим соседом - сверстником из параллельного класса, отправился охотиться на зайцев и лисиц.

Потом выходили на охоту довольно часто. Они, по-моему, ни разу ничего не добыли, но рассказывали о своих походах настолько интересно, что я стал упорно проситься в их компанию, и однажды они меня взяли.

Шли мы на порядочном мороз е довольно долго, поднялись за Таши на плоскогорье, в район селекционной станции. И там, в поле, действительно увидели мышкующую лисицу. Азарт охотничий вспыхнул в нас с новой силой, и мы, стараясь делать это максимально скрытно, стали к ней приближаться. Но, конечно, лиса нас сразу же заметила: где же спрячешься в открытом поле? Однако, она и не убегала совсем. Как будто не обращая на нас внимания и занимаясь своими делами, она четко держала дистанцию, так что, как мы ни старались, нам так и не удалось подобраться к ней на расстояние прицельного выстрела.

Вернулись мы домой в вечерних сумерках еле живые от усталости.

* * *

В те годы вдруг оказалось, что порок сердца у Строганчиков куда-то «самоустранился» и физические возможности их восстановились. Правда, Василий остался прежним книгочеем, продолжал копаться в разных справочниках, самостоятельно изучать политическую географию мира, сохранил стремление к всяческим рассуждениям и философии. Особого стремления к физической активности по-прежнему не проявлял. А вот Борис как будто решил наверстать упущенное. Стал ходить на лыжах в длинные походы по окрестностям города, на охоту, принимать участие в уроках физкультуры. А в последние два школьных года мы с ним увлеклись классической борьбой. Началось всё с простой мальчишеской возни, потом пошли на принцип: кто кого положит на лопатки. Потом заинтересовались техникой борьбы, стали изучать по добытой где-то книжке различные приемы: в стойке, в партере, разные захваты и контрприемы. Всё это происходило в главной комнате дома Строганчиков. Дожидались, когда тётя Поля уйдет «в город», сдвигали мебель в углы и на освободившемся пятачке начиналась напряженное сражение двух «Амбалов» (в десятом-то классе!) при судействе рассудительного Василия.

Родители Строганчиков не очень возражали против наших состязаний до тех пор, пока мы не сокрушили диван, рухнув на него в тесном обхвате после какого-то приема из стойки. И хоть схватки наши стали более редкими, я продолжал являться к Строганчикам почти каждый день под предлогом «сверить ответы» в решенных задачах по математике, а попросту говоря, - списать выполненные ими сегодняшние уроки.

* * *

Вовка Шамлов, основной и главный наш отличник, один из двух медалистов нашего класса. Несмотря на это, он вовсе не был пай-мальчиком и активно участвовал во всех наших школьных хулиганствах и «шалостях». У него во дворе, под руководством его
отца мы обучались делать разнообразные «ледянки» для катания с гор по рыхлому снегу.

С двором и домом Вовки Шамлова у меня связаны два запомнившихся психологических потрясения. У Вовки была здоровенная и очень злая собака. Жила она в почти всегда закрытом сарае, но приходилось её видеть и во дворе, когда она, едва удерживаемая хозяевами, остервенело лая, рвалась из их рук, желая в клочья растерзать пришедшего к Шамловым гостя. Я очень её боялся. И когда Вовка приглашал заходить к нему домой по всяким разным делам, приходилось объяснять, что и рад бы, да ведь собака сожрёт! На что Вовка говорил, что боимся мы напрасно, собака у него мирная, просто не надо от неё убегать и махать на неё руками. Во что верилось с трудом.

Но однажды какая-то нужда заставила нанести Вовке визит. Долго я стоял на улице, прислушивался и в щелочку высматривал, где находится собака. Не услышав и не увидев её, я решил, что она заперта в сарае, и решился войти во двор. Но не прошел я и половины двора, как откуда-то выскочила эта собачина и с жутким лаем пулей помчалась на меня. Я чуть не умер от ужаса. Во всяком случае, почти потерял сознание от страха. Но, помня наказы Вовки, сумел удержать себя на месте: вытянув руки по швам и зажмурив что есть силы глаза, я буквально превратился в столб. С закрытыми глазами слышу, что лай внезапно оборвался где-то совсем рядом, почувствовал толчок в плечи и ощутил горячее дыхание прямо у меня на лице. Я продолжал стоять не шевелясь, пока не услышал голос Вовки, отзывающего собаку. Чуть приоткрыв глаза, я увидел прямо перед своим лицом разверстую пасть со свисающим языком, а затем и собачьи лапы на своих плечах.

Долго я потом приходил в себя.
Отец Володи погиб на Волге, когда мы учились ещё в начальных классах. Мать его была женщиной тихой, и заправилой в их доме стал значительно более старший Вовкин брат Гришка. У того была своя компания, и они жили своей жизнью. Но вот как-то раз, миновав во дворе собаку, захожу в главную комнату их дома и натыкаюсь на такую картину: комната почему-то почти пуста, на полу лежит голый полосатый матрас, вокруг матраса, поджав под себя по-турецки ноги, сидит несколько Гришкиных друзей, в зубах у них зажженные папиросы, на матрасе разбросаны карты, какие-то мятые деньги, в комнате дым коромыслом ... Играют то ли в очко, то ли в какую другую картёжную игру на деньги. Прямо шалман какой-то.

Оба этих события стали определенным тормозом, сдерживавшим мои поползновения лишний раз навестить Вовку Шамлова, хотя бы для того, чтобы «сверить» у него, первого отличника в нашем классе, ответы на задачи по алгебре.

* * *

Женька Титов, второй медалист нашего класса. Во второй половине школьного периода и мы сами, и все окружающие считали нас закадычными друзьями. Мы сидели несколько лет за одной партой и всё это время ревностно отстаивали право сидеть вместе и отбивали, почему-то постоянные, попытки нас разлучить. Особенно, непонятно почему, стремился этого добиться наш учитель литературы по прозвищу Кот. Он несколько раз вызывал в школу моего отца и тихо, на ушко, объяснял ему, какую он, родитель, совершает ошибку, разрешая своему сыну сидеть с этим нехорошим мальчиком - Женькой Титовым, и что он, родитель, должен немедленно добиться «отселения» своего сын, избавив его от «тлетворного влияния». Всё это было мало понятным: ведь Женька был, если не самый первый, то уж второй - это точно! - ученик во всей нашей школе. Он и закончил школу вместе с Вовкой Шамловым с медалью, вдвоём изо всех многочисленных выпускников четырёх десятых классов.

Справедливости ради надо сказать, что Женька был одним из самых частых нарушителей дисциплины в классе, он часто устраивал в классе «бузу», которую не всегда поддерживали остальные одноклассники, часто получал неуды за поведение, взбучки от родителей, но оставался неисправимым. Надо сказать, что и мы с ним, рьяно и ревностно отстаивая наше содружество, постоянно ссорились и даже несколько раз дрались. Я неоднократно приходил в полное отчаяние из-за того, что он, с моей точки зрения, не понимает очевидных вещей, а не сумев убедить его устно во время словесных «разборок», начал даже писать дневник, где излагал все свои аргументы и обосновывал свои точки зрения.

Тем не менее, мы продержались за одной партой до самого конца, до выпускного вечера, и потом многие годы поддерживали дружеские контакты, несмотря на очень отдаленные места, в которые разбрасывала нас жизнь в зрелом возрасте.

* * *

Алька Ровнин. Появился в нашей школе, когда мы учились уже в четвертом классе. Его отец, бывший летчик, командир авиационного полка, поселившись в Хвалынске, получил под застройку целую городскую площадь, от которой после этого остался узенький Типографский переулок. Алька отличался от всех нас каким-то особым интересом к животному царству, интересом на научной основе. У него был редкий, а вполне может быть и единственный в Хвалынске четырехтомник Брэма «Жизнь животных» и Андрей нередко приглашал нас порассматривать эти великолепные фолианты, почитать о редкостных заморских зверях.

Но запомнился мне дом Альки Ровнина не только, и даже не столько этим, а тем, что там произошло моё первое знакомство с алкоголем, окончившееся серьёзным конфузом.

В дому у Ровниных было в обычае принять рюмочку-другую перед обедом, рюмашку портвейна наливали и Андрею. Не отнимали у него рюмку и по праздникам. В нашем же дому было категорически не так, и до этого события, случившегося в восьмом классе, я умудрился не попробовать даже пива.

На свой день рождения Алька пригласил человек десять своих приятелей, и меня в том числе. Приглашенные чинно расселись за праздничным столом, и мама Андрея налила всем по граненому стакану портвейна. Я очень обеспокоился таким количеством и спросил её, можно ли мне выпить так много вина, если я еще никогда вина не пробовал. На что мне было сказано, что - можно, мы все уже взрослые, вино не очень крепкое и т.д. И я, увидев, как все мои друзья лихо выпили свои стаканы до дна, последовал их примеру. Реакция не замедлила. Еще не допив стакан до конца, я почувствовал, что сейчас мне будет плохо. В глазах появился туман, уши как ватой заложило, я сразу схватил кусок пирога, чтобы закусить, но едва я откусил пару раз, как пирог выпал из руки и я повалился на бок.

Что было потом, помню частично. Помню, как меня держали над какой-то ямой во дворе и меня туда сильно и долго рвало. Потом меня, едва живого, положили в доме на ковёр на полу, вокруг меня улеглись в кружок гости и стали играть в какие-то настольные («напольные») игры. Ни о каком праздничном вечере не могло быть и речи, он был бесповоротно испорчен.

Толька Ашнин ворвался в мою жизнь неожиданно и остро, когда я учился в 7 классе. У жены моего дяди Коли в Сталинграде трагически погибла в автокатастрофе её вдовая сестра. У неё сиротой остался сын, ученик седьмого класса. И его тётушка Рая, оказавшаяся единственной родственницей на земле, взяла в свою семью.

Привезли его в Хвалынск, и мне объяснили, что вот, мол, твой родственник, почти что двоюродный брат, оказавшийся в трагической ситуации, и его надо всячески поддержать. Мы, вначале по желанию его родственников и моих родителей, а потом уж, сдружившись, и сами стали проводить почти всё свое свободное время вместе. И периодически ночевали то у него, то у нас в дому.

Не более чем через полгода, после окончания седьмого класса, Тольку определили в ремесленное училище. Он переехал в общежитие, но наши встречи продолжались с прежней частотой. Зимой мы обошли на лыжах все закоулки острова и окрестности Богданихи, а летом часто удалялись на Бечеву на рыбалку. Эти продолжительные прогулки вдвоём очень способствовали задушевным разговорам на всевозможные темы, и в первую очередь, о начавших сильно нас интересовать девушках и обо всем, что с этим связано. Он, на два года меня старше и, в основном, проживающий в мужском общежитии, все рабочее время проводивший в обширном мужском коллективе «ремеслушников» много чего мог рассказать об этом и просветить начинающего созревать родственника. Хотя, конечно, много информации исходило и от других членов нашей уличной компании. Надо сказать, что вообще «половое воспитание подрастающего поколения» у нас происходило исключительно в уличной среде. Ни родители, ни учителя в этом совсем не участвовали, ограничиваясь декларациями в том духе, что девочек и девушек надо уважать. Да еще в книжках читали, что кавалеры должны целовать дамам ручки, открывать перед ними двери, «делать ножкой» и проч. Это мы уж совсем презирали. («Это я перед Алкой сопливой должен дверь открывать?? Ха-ха-ха!»).

Примерно до 5-6 класса среди мальчишек считалось просто позорным дружить с девчонками. Так и бегали по улицам отдельными стайками. Считалось даже похвальным как то задеть девчачью стайку: дать легкого тумака подвернувшейся под руку девчонке, затоптать начерченные ими «классики» на первой весенней проталине. Если кто-то бывал замечен в общении с девчонками, его сразу начинали дразнить, да так обидно, что он немедленно прекращал всякие контакты с «лицом противоположного пола».

У девчонок были свои игры: какие-то дочки-матери, презренные куклы, «классики» и еще какие-то. Одно время они очень увлеклись игрой в фантики. Обертки от конфет складывались так, чтобы маленький уголок выступал из сжатых пальцев, а основная часть фантика скрывалась в кулаке. «Противник» по торчащему кусочку должен был угадать название конфеты. Угадал - фантик твой, не угадал - отдай свой. Существовала целая система ценообразования фантиков и взаиморасчетов в игре.

Или вот - коллекционирование «драгоценных камней». В высохших канавах от весенних ручьёв почему-то оказывалось приличное количество каких-то цветных камешков, изредка попадались мелкие обкатанные осколки битых тарелок, кружек и другой посуды. Девчонки собирали их в особые коробочки и потом долго, сидя в укромном месте, их рассматривали, высказывали догадки об их происхождении, обменивались друг с другом отдельными «бриллиантами». Особую ценность имели осколки с «золотой» полосочкой или частью какого-нибудь цветочка.

Мы этим совершенно не интересовались и никого из них к своим играм даже близко не подпускали. Разве что, если игра требовала большого количества участников, лапта, например. Но, с другой стороны, совсем уж без контактов с девчонками обойтись было, конечно, невозможно. У меня, например, была младшая сестра Татьяна, с участием которой проходило всё домашнее время. У Гоги - тоже. Ну куда от них денешься?

Поскольку я был братом, да еще старшим, я, естественно, занял позицию покровителя и руководителя. Учил её защищаться от «обижаний» подружками, а однажды на Милке показал, как это следует делать, да так, что Милка чуть ли не до сорока лет втайне меня боялась.

В шестом-седьмом классе у мальчишек стал появляться тайный интерес к конкретным девчонкам, но именно - тайный, всячески скрываемый и маскируемый под любые иные интересы. Нельзя сказать, что к этому времени мы ничего не знали о «взаимоотношениях полов» и о тайнах деторождения. Конечно, никто уже не думал, что детей находят в капусте или их приносят аисты. Но всё это мы постигали сами, наблюдая «окружающую природу» и слушая комментарии более старших уличных товарищей. А наблюдали мы иной раз просто сногсшибательные вещи. Например, будучи ещё в первом классе мы наблюдали, как в соседнем со школьным дворе какие-то мужики (полные идиоты!) проводили случку лошадей, не обращая внимания на грозди малолеток, во время перемены просто облепивших заборы.

Довольно часто наблюдали собачьи свадьбы, в которых участвовали и наши дворовые собаки. А однажды, когда мы с Толькой, будучи в седьмом классе, ночевали у него в дому, утром с высоты русской печи, где нас уложили спать, тихой сапой наблюдали, как ЭТО происходит между моим дядюшкой и его тётушкой.

И, что интересно, эти наблюдения родили в нас убеждение, что для женских особей, как у животных, так и у людей, эти «половые отношения» ничего, кроме физической боли и мучений, не могут доставлять. Это было видно из того, как понуро и обреченно тихо стояла лошадь, пронзаемая насквозь огромным орудием жеребца, да ещё, к тому же, направляемым руками омерзительных конюхов. Это было видно по тому, как наша любимая дворовая Жучка, опустив уши и изо всех сил поджав хвост, старается убежать от наседавшей злобной стаи разномастных кобелей, которые постоянно схватываются в кровавых драках друг с другом. Особенно остро мы это чувствовали, когда видели то, что мы называли «собаки склещились». Тогда уж винили в этом исключительно кобеля и стремились его, мерзавца, доведшего Жучку до таких мук, немедленно наказать: хватали какую-нибудь хворостину и охаживали кобеля до тех пор пока они не разъединялись. И очень жалели Жучку.

И особенно непонятен был акт рождения: как через такие отверстия, которые есть в человеческом организме, может пройти такая огромная голова, как у новорожденного ребенка. Но - дети же рождаются! Женщина же должна при этом просто разделиться почти пополам! Так какие же фантастические боли испытывает она при этом!. Поэтому, когда у нас стали появляться сексуальные желания, мы были уверены, что они могут быть только у мальчишек, но никак не у девчонок. Эти наши желания, как-то сами собой считались проявлением чего-то скотского и постыдного, и когда с возрастом стало появляться некое шевеление в «причинном месте», старались его всячески скрыть даже от своих друзей-приятелей. И уж не дай бог, если вдруг это как-нибудь случайно увидит девушка! Допустить это - значит смертельно оскорбить её. Мы считали, что девчонки любят только чтобы за ними ухаживали, им нравится обниматься, ну - целоваться, но никак не более. А если женщина и соглашается на большее, то только из чувства сострадания к уважаемому человеку. Мужчина же должен воспринимать это как награду, и всю жизнь быть ей благодарным.

В последних классах школы (напомню, что учились мы раздельно) наша идеализация девчонок доходила до смешного. Мы видели в них только духовное начало, и как-то даже не думалось о грубой физиологии в их жизни. Показателен в этом плане случай с Васькой Строганчиком. После девятого класса он влюбился в сверстницу из женской школы. Стал вечерами ходить на свидания, поздно возвращался, заметно охладел к урокам, что, конечно, обеспокоило родителей. Они поделились своими опасениями со своим старшим сыном Леопольдом, который к тому моменту уже закончил институт и был женатым человеком. Приехал к родителям в отпуск. Выслушав родителей, Леопольд заверил их, что он Ваську вылечит наверняка и немедленно.
И ведь что, подлец, сделал! Отозвав Ваську в сторонку, стал потихоньку расспрашивать о его подружке. А когда тот стал подробно объяснять, какая она хорошая да замечательная, язвительно заметил: «Ах - ах - ах! Ну, прямо - ангел небесный! Просто - птичка райская: ни ест, ни пьет, одним нектаром питается! А, между прочим, она и ест, и пьет, и даже, как и ты, в уборную ходит». И далее с очень натуралистичными подробностями стал излагать, что с ней там происходит. Василий, в резком возмущении и почти со слезами на глазах, набросился на Леопольда с кулаками, а тот, зная, что дело своё сделал, не сопротивляясь, ретировался.

И ведь, мерзавец, действительно дело своё нехорошее сделал. Через некоторое время Васька перестал ходить на свидания. Позже, рассказав нам эту историю, он жаловался, что с тех пор, как только он видел свою любимую, у него перед мысленным взором вставала картинка, нарисованная Леопольдом, и моментально пропадал всякий интерес к продолжению свидания.

Читать далее "Волга"⇒