Волга

Юрий Неклюдов

Вся жизнь Хвалынска была намертво связана с Волгой. Хвалынск тех лет (и конечно - всех предыдущих) без Волги и представить невозможно. После постройки Балаковской ГЭС Волга у Хвалынска изменилась резко и вся: как внутри, так и снаружи. По сути, реки не стало, река была уничтожена. Появилось море, озеро, баклуша, назвать можно как угодно, но реки - не стало. Теперь уж и простую географию Волги у города помнят только старики. Нынешние поколения жителей, глядя на Волгу, видят совсем-совсем не то, что было спокон веку. Взрослые помнят, а молодежь знает с их слов, что против города располагался остров. Был он довольно большой, разделял Волгу на два рукава. Справа остров отделялся от крутого берега и от города протокой, которая называлась Воложкой. Слева, со стороны Духовницка, проходил основной рукав - Коренная Волга, который все называли просто - Коренная.

Основное движение судов, барж, плотов, и вообще - грузопотоков, проходило именно там. Непосредственно в Хвалынск пароходы заходили только в период от начала навигации до спада воды после половодья, а грузовые суда в этот период - лишь при наличии хвалынского груза. Как только вода спадала, Воложка мелела, километрах в трёх выше города посередине неё появлялся песчаный Середыш, и навигация у города прекращалась. Пристань отводили за семь километров в Ивановку, где она, с надписью «Хвалынск», стояла до конца навигации.

А Воложка в этот период становилась свободным пространством для неспешного передвижения на весельных лодках, на лодках под примитивными самодельными парусами из мешковины, для групповых заплывов на остров. В самое высокое половодье против южной части Хвалынска существовал ещё один остров. Несколько ниже по течению от базарной площади весной и в начале лета Воложка делилась на два рукава. Небольшой, шириной метров 50, и очень мелкий рукав проходил непосредственно у крутого берега набережной улицы до самого маслозавода, где снова соединялся с Воложкой. Этот рукав отделял остров, поросший мелким кустарником и травой. Остров был небольшой, необитаемый и никак населением города не использовался. К середине лета рукав пересыхал, оставляя высохшее песчаное дно, на котором никакая растительность не успевала появиться до зимы. Так что жителям южной части города, чтобы искупаться в Волге, приходилось довольно долго идти по глубокому рыхлому песку. Хотя желающих купаться в этом месте было немного - у берега было обширное мелководье, на берегу - ни кустика и в сильную жару некуда было спрятать голову. Но зато это мелководье с ровным и чистым дном было у подростков любимым местом для ночной рыбной ловли с помощью бредня.

* * *

Верхняя точка главного острова была километрах в семи-восьми от города. На правом берегу, чуть ниже вершины острова, прямо на крутом склоне, располагалась небольшая деревня Ершовка, вошедшая в историю края из-за огромного оползня, случившегося где-то в самом начале ХХ века. Тогда почти все дома деревни разрушились, а несколько полностью и глубоко ушли под воду. Помню, на этом примере наш учитель географии рассказывал об этом стихийном бедствии, случающемся в природе. Следы оползня мы воочию могли наблюдать и сами при своих экспедициях на Коренную. После этого оползня Ершовка стала хиреть. В наше время там уже было совсем немного жилых домов, а последние семьи с этого места были расселены на плоскогорье и в другие деревни перед затоплением водохранилища.

Берег от Просвещенца до Ершовки назывался «Бечевой» с времен древних, когда здесь ходили бурлацкие ватаги, таская на бечеве, длинной и прочной веревке, баржи с грузами. В точности так же и мы с друзьями поднимались к середышу и с дядей-Витей при поездках на Коренную на рыбалку, за дровами и за грибами.

* * *

Расположенный чуть ниже Ершовки «Середыш» был довольно большой, целиком песчаный. Поскольку значительную часть года он находился под водой, на нем ничего не росло. Но зато это было излюбленное место для гнездования чаек. Их на острове и в воздухе над ним было великое множество. При первом посещении середыша меня сильно поразил способ гнездования чаек. Собственно, никаких гнезд и не было. Просто чайкой делалась небольшая плоская ямка, и прямо на голый песок откладывались яйца. Величиной с голубиные. Мы с нашей мальчишеской компанией несколько раз снаряжали экспедицию для сбора этих яиц, нужных нам вовсе не для еды, и не для коллекций, а - страшно сказать для чего. Но об этом - позже.

* * *

У кромки воды в черте северной половины города почти вплотную друг к другу стояли наполовину вытащенные из воды лодки, в основном вёсельные. Они были прикованы цепями к тяжёлым береговым якорям, в качестве которых чаще всего использовались огромные коряги толстых деревьев, иногда с начальными частями их корней. Корни как лапы настоящих якорей, торчали в разные стороны и хорошо цеплялись за берег. Эти береговые якоря лежали на берегу свободно и передвигались вверх-вниз в зависимости от уровня воды.

На кормах причаленных лодок часто располагались мальчишки, самодельными удочками с ореховыми удилищами ловили всякую рыбью мелочь: цаклю (верхоплавку), иногда - чехонь, и ершей (со дна). Верхоплавок ловили на мух, которых, кстати, во всех домах было великое множество, и их можно было поймать в кулак сразу по несколько штук одним резким движением руки. Мухи для рыбалки должны были быть живыми, поэтому у пойманных экземпляров аккуратно отрывалось одно крыло, и муха заталкивалась в слегка приоткрываемый спичечный коробок.

Хозяева лодок мальчишеской рыбалке обычно не препятствовали. С моторных лодок, конечно, гоняли, но их было совсем немного, да и дети знали, что будут гонять, и не злоупотребляли. Вторая и, может быть, главная, особенность этого участка берега была в подводной его части. В то время мы не задумывались о причинах этой особенности. Только позже, после неспешного размышления, стало понятно, что она имела «рукотворное», искусственное происхождение. Наверно, это была своеобразная пристань, к которой в прежние времена подходили купеческие «сухогрузы» и производили разгрузочно-погрузочные операции.

Кромка берега на всем протяжении от ОСВОДа до эстакады была ровной, без галечных гряд и суводей. Берег углублялся плавно, дно было плоское, покрытое мелкой галькой. Всё это создавало особые гидрологические условия. Вода здесь текла ровно, без завихрений и рывков, не было и подводных ям. Этим всем создавались очень благоприятные условия для рыбалки в проводку. Причем, такого варианта рыбалки в проводку, который применялся в этом месте Хвалынска, я не встречал нигде больше и даже не встретил его описания в самых подробных руководствах и справочниках по рыболовству.

Рыбалка шла с лодки, которая устанавливалась на глубине около трёх-четырёх метров параллельно берегу на якоря или просто на обвязанные веревками камни. Нужно было, чтобы лодка стояла прочно, чтобы корму не водило из стороны в сторону. Удочка использовалась самая простая: удилище, желательно, бамбуковое, длиной метра два-три, леска средней толщины, без поплавка. У нижнего конца лески - большое, с мизинец, продолговатое свинцовое грузило и сантиметрах в двадцати от него - крючок, тоже средней величины с удлиненной ножкой. Причем, жало крючка не должно было отклоняться ни вправо, ни влево, все части крючка должны были находиться в одной плоскости.

Установив лодку, начинали промер глубины для определения нужной длины лески. Эту процедуру приходилось делать каждый раз заново, потому, что абсолютно точно встать повторно на то же самое место было, конечно, невозможно, а крючок удочки всегда должен был двигаться около самого дна.

Промер делался так: из плотной глины лепился шар величиной с теннисный мячик, в него закреплялась нижняя часть грузила. Удилище, удерживаемое одной рукой, ставилось в рабочее положение, а глиняный шар с воткнутым в него грузилом прицельно бросался другой рукой на кончик удилища с таким расчетом, чтобы, сносимый течением, груз лег на дно точно напротив рыбака. Если при этом кончик удилища утаскивался под воду, нужно было увеличить длину лески, если при натянутой леске он оказывался слишком высоко над водой - убавить. Нормальной длиной считалась такая, когда кончик удилища при таких промерах оказывался в пяти-десяти см от поверхности воды.

Далее следовало приготовление приманки. Для неё заранее набиралось одно-два ведра глины и ведро прикорма. Глина добывалась здесь же, на берегу, отчего берег, освободившийся после половодья, был весь изрыт довольно глубокими ямами и, прямо-таки, шурфами, отрытыми рыбаками. В качестве прикорма использовались разные каши, несъеденные дома, распаренная цельная пшеница или другое зерно, но оптимальным прикормом был размельченный в порошок подсолнечный жмых.

Из глины лепился шар поменьше футбольного мяча, шар плотно обминался в ведре с прикормом, в нем пальцем делалось несколько дырок, которые тоже забивались кашей или жмыхом. Такой шар-приманка бросался в воду так же как при промерах глубины. Грузило выдергивалось из лёгшего на дно глиняного шара, при этом было понятно, куда он лёг. После некоторой паузы можно было делать первый заброс.

В качестве наживки использовались энергичные красные дождевые черви, добытые возле навозных куч, благо коровы были во многих дворах. Но чаще использовалось крутое тесто с разными добавками. Рыбаки твердо верили в эффективность добавок и упорно искали всё новые и новые, изобретали различные сочетания старых. Тесто использовали и в обычном виде, и делали красным, добавляя в него школьные красные чернила, прибавляли в качестве ароматизаторов подсолнечное масло, анисовые капли и всякое-другое.

Рыбак сидел на корме лодки, забрасывал грузило и крючок с наживкой максимально далеко против течения, кончик удилища удерживался над водой и течение несло наживку мимо и рядом с приманкой. Когда наживку сносило окончательно, следовал новый заброс. И так, в постоянных перебросах, шел весь рабочий период рыбалки.

На этом этапе добычливость зависела от остроты реакции рыбака. Почувствовав поклевку в виде легкого толчка, в виде едва ощутимого толчка, а иногда и - толчка, воспринятого интуитивно, рыбак должен был мгновенно произвести подсечку. Если он хоть чуть-чуть зазевается, подсечка будет холостой, наживки на крючке не останется, и - начинай сначала. Если же подсечка была без зевка, то она почти всегда оказывалась эффективной.

Что это именно так, я убедился на собственном опыте. Когда мой дядя Витя стал меня брать в свою лодку на такую рыбалку, он готовил для меня и снасти и приманку в точности так же, как себе, и даже лучше. Но он, сидя на корме, таскает одну рыбу за другой, а я , сидя на носу, всё никак не могу подцепить хоть одну. К концу рыбалки у него - полный садок всякой-разной рыбы, в котором моих - три-четыре штучки. А когда я, со слезами на глазах, стал обвинять снасти и “рабочее место”, он поменялся местами и удочками, после чего я сразу понял, что был неправ. Он стал с прежней регулярностью вытаскивать рыбу за рыбой, а я по-прежнему махал пустым крючком.

Место это было очень популярным и добычливым. Последнее можно объяснить, пожалуй, и тем, что здесь в течение многих десятилетий многими рыбаками оставлялось на дне огромное количество приманки. Каждый рыбак каждый раз оставлял на дне от половины до двух ведер размоченных пищевых отходов, пареной крупы, жмыха и т.п., налепленных на глиняные шары. Это потом придумали помещать прикормку в сетчатые мешочки, которые по окончании рыбалки поднимались с её остатками наверх, и использовались затем повторно. А те шары оставались на дне, приманка с них размывалась течением и со временем здесь образовалась широкая и длинная полоса притягательных для речной живности питательных продуктов. А условный пищевой рефлекс вырабатывается даже и у холоднокровных рыб. Они и стали сюда стремиться.

Поэтому все, кто имел хотя бы малейшую возможность, стремился здесь порыбачить. Острым любителем, прямо-таки фанатиком такой рыбалки был мой дядюшка Виктор. Он жил прямо на берегу Волги, в ближайшем к эстакаде доме. Лодка его стояла на берегу прямо против дома, и он рыбачил в летний период иногда аж по два раза в день. Он вставал на рассвете, отводил свою лодку метров на двадцать от берега и начинал рыбачить. К семи-восьми часам утра его садок часто бывал уже заполнен уловом. В это время на берег выходила его тёща, он оставлял ей лодку и улов, шел завтракать и отправлялся на работу. Дальнейшей обработкой рыбы занималась тёща.

После работы дядя Витя обедал, спал часок и нередко выходил на рыбалку снова. Конечно, его гнала не страсть к наживе, а любовь к процессу и возможность побыть в стороне от семейных разборок. Хотя и материальная выгода была существенной: в зиму у него в погребе оказывалась большая бочка с засоленным «крупняком», а в сарае - пара мешков с сушеной мелочевкой: плотвой и густёркой.

Было много и других любителей. В выходные дни они выстраивались в плотную цепочку друг за другом от эстакады до пристани, и начинал работу своеобразный рыбацкий клуб. Находясь в непосредственной близости друг от друга, они вели беседы и дискуссии о деталях процесса и оснастки, вспоминали интересные случаи прежних лет, развивали новейшие теории. А когда кто-то подсекал крупную рыбу и это было видно по биению удилища, все вскакивали в своих лодках и громогласно болели за счастливца. К ним присоединялись и знакомые рыбаки, наблюдавшие за их действиями с берега, и даже бабульки, сидевшие на стационарных скамейках на краю улицы им. Степана Разина. Ловились обычно густера, подлещики, крупная сорожка, берши, судаки, лещи. Иногда попадались крупные, в один-два килограмма сазаны, жерехи и др.

А вообще в Волге у Хвалынска в те времена водились и теперь уже экзотические рыбы. Не было редкостью поймать на донку хорошую стерлядку (а как-то я поймал одну в суводине на бечеве прямо голыми руками), на особые снасти попадались довольно крупные осетры.

Однажды, когда мы купались на городском берегу у эстакады, обратили внимание на сильное людское оживление у пристани, несколько ниже по течению. И разглядели, что в окружении порядочной толпы от кромки воды на грузовой тележке что-то поднимают в гору, на набережную. Было видно, что на тележке лежит что-то белое, цилиндрическое и большое. Мы все решили, что это из воды вытащили утопленника и стремглав бросились смотреть. Оказалось, что поднимают в город огромную белугу, пойманную каким-то образом неподалёку.

Поэтому при необходимости всегда можно было раздобыть кусок осетровой рыбы или то или иное количество черной икры местного «производства». В связи с этим вспоминается забавный случай с моим дядюшкой Иваном, гостем из Москвы, отцом упоминавшегося брата Игоря. Важный гость из Москвы, полковник в отставке, доцент кафедры политэкономии авиационного института, приехал как-то навестить периферийных родственников. А когда он уезжал, мои родители подарили ему литровую банку осетровой икры местного производства, закрытую какой-то герметической крышкой. И сказали ему, что банку лучше бы держать в относительной прохладе.

Заняв каюту первого класса на пароходе «Баранов», он в каюте открыл кран в умывальнике, поставил банку с икрой под струю волжской воды и вышел на палубу обозревать окрестности. Через некоторое время в каюте прогремел порядочный взрыв: «взлетела на воздух» охлаждаемая (нагреваемая?) банка с икрой. Банка потом была обнаружена совершенно пустой, а стены, потолок, и все остальные поверхности в каюте были покрыты ровным слоем осетровой икры.

* * *

В черте города какого-либо пляжа или просто особого места для купания не было. Купались кто где хотел. Но излюбленным местом был остров. Собирались мы довольно большими группами, загружались в чью-либо лодку и на вёслах переезжали на остров, где купались почти весь день. Когда при этом никуда не спешили, и время позволяло, то на пути на остров или обратно, обычно кто-то изъявлял желание испытать свои силы в переплывании через Воложку. Этому никто не препятствовал, но при этом соблюдались жёсткие правила. Пловец держался в нескольких метрах от лодки, а на веслах лодки сидел гребец, в задачу которого входило не удаляться от пловца на большее расстояние. Остальные внимательно следили за состоянием пловца, давали советы, дружески «подтыривали». Совершенно нормальным считалось, если пловец устанет и заявит о прекращении заплыва, вытащить его в лодку без всяких насмешек и укоров. Кто выдерживал и самостоятельно доплывал до берега, справедливо считал себя героем.

Заплыв такой давался не очень легко не только из-за большой ширины Воложки, но и из-за того, что нужно было бороться с быстрым течением, а для этого плыть не под прямым углом к берегам, а градусов под 45 против течения. Несколько подобных заплывов делал и я, а однажды, ободренный прежними удачами, чуть было из-за этого не утонул.

Как-то я приотстал от нашей компании, собравшейся на остров, и они уехали без меня. Когда я появился на берегу, они уже подъезжали к острову. Посидел я на корме чужой лодки, с тоской поглядывая на остров, мокнулся в воду, спотыкаясь о камни, представил как они там резвятся на пушистом песочке, и мне невыносимо захотелось туда же. Других компаний, собиравшихся на остров, видно не было. И тут-то пришла мне в голову мысль добраться туда вплавь. А что, думаю, переплывал же я легко рядом с лодкой, причем неоднократно, почему же не переплыть и в этот раз?

Сложил я свои вещички стопочкой на лодке, где сидел, и - поплыл в одиночку. Сначала всё было великолепно, и я ощущал себя чемпионом по плаванию. Но после середины почувствовал некоторую слабость в руках и ногах и, к тому же, понял, что меня сносит ниже, чем я хотел. Возвращаться было уже поздно – проплыл больше половины. Поэтому я взбодрился, изменил «угол атаки» на течение, сменил стиль и заметно приблизился к берегу. Между тем снесло меня ещё ниже, уже ниже места, куда причаливал паром комбината и где кончался песчаный берег. В тех местах мы уже никогда не бывали.

Течение здесь у берега становилось заметно сильнее, оно, вымыв весь песок, подточило берег, и береговые кусты свисали в воду. Тут я почувствовал, что сил больше нет. Руки-ноги стали тяжеленными, продвижение мое к берегу почти прекратилось, ноги стали уходить вниз, и я уже еле-еле удерживался на поверхности. Ощутив усилившееся течение, я отчетливо понял, что сейчас меня пронесет мимо острова и вынесет на самую-самую середину коренной Волги. И тут я запаниковал. Наверное, я бы заорал о помощи, но, во-первых, сил не осталось и на это, а во-вторых, я точно знал, что на этом участке острова никого не бывает. Тело мое было уже в вертикальном положении, ноги почти не двигались и бессильно свисали вниз, и вдруг что-то коснулось кончиков пальцев. В первый момент я даже испугался, но тут же понял, что это - дно.

На радостях попытался встать на полную стопу, но нос и рот сразу погрузились в воду. Не успев захлебнуться, немедленно опять встал на пальцы и только вытянув губы вверх, едва смог дышать. И так, как балерина на пуантах, смог стоять, сносимый течением. И это оказалось моим спасением! Я слегка отдышался и отдохнул, после чего стал на цыпочках продвигаться к берегу. Но не продвинулся я и на несколько сантиметров, как с ужасом почувствовал, что дно под пальцами опять исчезло, и я снова оказался на плаву. Но случившейся передышки всё-таки хватило, чтобы я смог преодолеть оставшиеся метры и подплыть к самому берегу. Подмываемый течением берег оказался такой, что даже на ходясь в двух-трёх метрах от спускающихся в воду кустов, я не ощущал дна. Из последних сил я, наконец, зацепился за кусты и долго-долго висел на них, пока, немного отдохнув, смог выбраться на сушу.

Об этом случае я никому не сказал, ни друзьям, ни, тем более, родителям. Но с тех пор я очень четко осознаю роль случайности в жизни человека. Так сказать, на собственной шкуре это прочувствовал. Ведь это же чистая случайность, что в самый критический момент я попал на самый край песчаной косы, что глубина здесь оказалась ровно такой, чтобы мне, вытянувшись в струнку, не захлебнуться. Проплыви я ещё один-два метра и я бы проплыл эту косу, оказался бы опять на глубоком месте и до берега я бы уж точно не добрался. Чуть-чуть придя в себя, медленно побрёл я по острову к нашему обычному месту. Друзья ещё были там, и я, уже свежий, появился среди них, мало обратив на себя внимания: ну переплыл - и переплыл. Молодец.

* * *

После долгой, почти бесконечной зимы, после односторонних контактов с внешнем миром только через радиоточки, большинство жителей ожидали приход весны и начала навигации с большим напряжением. И вот однажды ночью, обычно в самом конце апреля, раздавался над Волгой гул от первой трещины во льду и вскоре начинался ледоход. Сильным течением льдины уносились довольно быстро, через несколько дней шел уже верховый лед, прижатый течением к горному берегу. Вместе с ледоходом, естественно, начинался весенний подъём воды, постепенно затапливался остров, Воложка углублялась, и очень скоро у Хвалынска появлялся первый пароход. Это было настоящим событием года. Весть о приближающемся пароходе немыслимым образом мгновенно разносилась по городу. Занятия в классах тут же обрывались, и все ученики высыпали на берег.

Вместе с ними, вроде бы вяло, вроде бы лишь поддавшись сокрушительному напору учеников, выходили и учителя. Пароход, подваливающий к берегу, «подливал масла в огонь», издали давая долгие и звучные гудки. Пристани ещё не было и пароход, подойдя к ОСВОДу, становился на якорь. От ОСВОДа к нему направлялась гребная лодка (ОСВОДовцы её, конечно, называли шлюпкой). С парохода спускалась небольшая лестница (трап!) и по ней в лодку сначала сгружались какие-то вещи - чемоданы, узлы, а затем и два-три пассажира. Однажды, помниться, на каком-то тросе опускали кресло со старушкой. Вся большая толпа на берегу за всем этим зорко наблюдала, комментировала, строила догадки – к кому это такая нетерпеливая старушка с первым пароходом прибывает?

Гордые ОСВОДовцы доставляли всё это на берег, а пароход, подняв якорь, отправлялся дальше. В период скоротечной навигации многие жители, особенно дети, с интересом рассматривали проходящие пароходы и обсуждали их особенности и достоинства. Эти пароходы заслуживают особого разговора. Все они были продукцией дореволюционного Российского пароходостроения. К сороковым годам Сормовские заводы, по-моему, еще не делали новых кораблей, занимались ремонтом существующих. Малогабаритных, скоростных судов типа ракета и метеор к тому времени, наверное, не было даже в чертежах.

Пароходов было много и ходили они по разным линиям, были местные и транзитные: Москва-Астрахань, Горький-Астрахань, Камская линия, позже - Мосва-Ростов и т.д. Линии эти обозначались циркулярными полосами различного цвета на пароходной трубе. У мальчишек считалось особым шиком расшифровывать эти полосы и определять маршрутные линии.

Из транзитных особой популярностью пользовался «Спартак». Удивительный был пароход! Мало того, что он пробегал по Волге целые 100 лет, он был всё это время самым быстроходным и ходил по самым протяженным маршрутам. Однако дети выделяли его и, можно сказать, обожали совсем за другое: он давал самые высокие, прямо-таки огромные волны. Если «Спартак» показывался на горизонте, то первый его
увидевший громогласно оповещал об этом округу, и дети, случившиеся поблизости, немедленно бросали все дела и, срывая с себя на ходу верхнюю одежду, с гиканьем мчались в воду, чтобы успеть покататься на его волнах. Кстати, этот «ритуал» сохранялся на Волге до самых последних дней курсирования «Спартака».

Даже мои внуки так же отмечали в середине 90-х годов его прохождение мимо нашей дачи пониже Саратова. Все горожане знали и встречали, как родных, пароходы «Память Маркина», «Память Азина», «Парижская Коммуна». Большинство пароходов были колесными. Колесными были и буксиры, таскавшие на длинном «шнурке» грузовые баржи разной величины и назначения. Самоходные баржи - сухогрузы и танкеры («нефтеналивные»), а также буксиры-толкачи появились позже и поначалу вызывали недоумение.

Но вот самыми редкостными пароходами были два - «Изумруд» и «Малахит». Эти два парохода я помню очень чётко. На каком-то из них я даже был, походил по палубам, а между тем, почти никто из моих сверстников, как это выяснилось гораздо позже, эти пароходы не помнил. Что-то подобное можно увидеть в фильме «Волга- Волга». Это была довольно большая плавучая платформа, над которой на высоких столбах располагалась вторая. На второй платформе были какие-то пассажирские каюты, капитанская и рулевая рубка и что-то ещё. Первая, нижняя, платформа, открытая со всех сторон, была грузовой. Кучами бывали сгружены какие-то мешки, бочки и тюки. Перевозились там целые гурты крупного и мелкого рогатого скота. Но самой главной особенностью «Изумруда» и «Малахита» (названия-то какие!) был их двигатель (движитель?) - огромное, высотой на все две платформы, широкое, во всю ширину судна, единое колесо, расположенное на корме. Ось колеса находилась чуть выше уровня воды, (судя по видимой верхней части, оно и вниз, под воду, уходило сильно глубоко! ). Колесо вращалось медленно, но за счёт большой площади плиц - довольно эффективно.

Были разговоры, что еще раньше ходило по Волге не два, а четыре парохода такой конструкции. И названия их были аналогичными, по именам драгоценных камней. Вроде бы - «Аметист» и «Алмаз». Но этих двух на моей памяти, на Волге уже не было.

* * *

Все транзитные пароходы, делая короткие остановки, пролетали мимо, мчались дальше. Хвалынцы, надо сказать, ими пользовались мало, нужда поехать далеко, За пределы области, возникала редко. Почти всё завязывалось на Саратове, реже на Вольске и совсем маленьком городишке Балаково. И вот на этом местном маршруте любимым, родным был пароход «Баранов». Кто такой Баранов никто не знал, да и мало кто интересовался. «Баранов» ходил много лет по маршруту Саратов - Хвалынск - Саратов. Шел долго, едва ли не сутки. Выходил из Саратова вечером, шел всю ночь и приходил в Хвалынск к обеду. Сказать «шел всю ночь», пожалуй, будет неверно. Он не столько шел, сколько стоял у пристаней по маршруту (Маркс, Воскресенск, Вольск, Балаково, Широкий Буерак, Алексеевка) на разгрузке - погрузке. Бригады грузчиков с помощью специальных наспинных приспособлений таскали огромные ящики, тюки, катали здоровенные пузатые бочки.

Все пароходы, и «Баранов» тоже, имели пассажирские места четырех классов. Первые два занимали верхнюю палубу и имели вид хорошей гостиницы: стенные панели коридора и высокие входные двери в каюты отделаны под красное дерево, ковровые дорожки на полу, чистота и вежливые, но строгие и непреклонные проводницы. Первый класс размещался в передней, носовой части корабля, второй - в кормовой.

Чем в смысле удобств они отличались друг от друга, мне было непонятно, всё вроде бы было одинаково. Пассажиры этих классов сразу после отчаливания от Саратова забивали ресторан на верхней палубе. Вскоре одни, плотно «вкусившие», и другие, в меру попившие пивка, сладко спали в своих комфортабельных каютах на чистом белье. Кто-то из пассажиров засиживался в носовом салоне, где обязательно стояло фортепиано, были оборудованы шахматные столики, имелись журналы, да и просто мягкие диванчики перед стеклянными... даже не окнами, а - стенами, через которые наблюдались ночные волжские пейзажи, проходящие навстречу ярко освещенные пароходы и всё, что попадалось на пути.

Всё это, конечно, удобнее было рассматривать с палубы, на свежем воздухе, что и делалось при хорошей погоде. На верхней палубе стояло много плетеных кресел, скамеек, на которых нередко можно было до самого утра наблюдать целующихся-милующихся влюбленных, мало обращающих внимание на слоняющихся одиночек.

Почти никогда не спали и были постоянно на своём посту только проводницы. Их основной задачей в ночное время, казалось, было следить, чтобы молодежь с билетами третьего и четвертого классов, не дай бог, не просочилась на верхнюю палубу. Пассажирские места третьего и четвертого классов разительно отличались от первых двух. Третий класс располагался в носовой части парохода, а четвертый – в кормовой. И там, и там были двухъярусные нары, с жесткими деревянными ничем не обитыми сидениями. Отличие, пожалуй, единственное, но очень значимое, заключалось в том, что в третьем классе места были нумерованы, каждый пассажир этого класса имел право занять своё, хотя бы и сидячее, место (а на втором ярусе - так и лежачее), и никто не мог согнать его.

В четвертом классе места не нумеровались, и кто какое место успел (сумел) занять, так на нем и ехал, но при наплыве пассажиров его могли «уплотнить - подвинуть». Пытающихся сопротивляться урезонивали словами «расселся как барин», или «всем ехать надо». И если в третий класс продавалось билетов по числу «посадочных» мест, то в четвертый - сколько спрашивали. И когда таких билетов бывало, продано большое количество, начиналась ужасная давка у трапа, как только объявлялась посадка. Помню, как при этом однажды кого-то столкнули с трапа в воду, как парни прыгали через перила пристани на нижнюю палубу парохода и мчались внутрь занимать места. Не успевшие становились палубными пассажирами, но - пассажирами только нижней палубы. На верхнюю, где можно было найти, особенно ночью, свободное кресло, им доступа не было.

Мне часто пришлось бывать палубным пассажиром несколько позже, в студенческие годы, во второй половине пятидесятых годов. Острое желание навестить родной дом и родителей заставляло на всякие праздники, да и просто при внезапно появившейся возможности мчаться на два-три дня из Саратова в Хвалынск. И конечно, студенческие средства позволяли брать билет только четвертого класса. К тому же они всегда были. Иногда, не найдя места в «салоне», бродишь по пароходу не только в поисках «ночлежки», но и, в первые годы, с «обследовательской» целью. Например, мне ужасно нравилось наблюдать работу паровой машины парохода. Она находилась, естественно, в середине парохода, в трюме, ниже первой пассажирской палубы, имела застекленные стенки, отгораживающие паровое отделение от пассажиров, циркулирующих по пространству парохода.

Меня всегда завораживали огромные детали паровой машины, за которыми я неотрывно наблюдал при отчаливании парохода от пристани, при его движении на полных парах, при причаливании и даже на стоянках. Когда машина останавливалась, работник машинного отделения лазал по ней с огромной масленкой и смазывал разные трущиеся детали. А детали эти, сделанные из желтой латуни, всякие там шатуны, кривошипы, поражали воображение своими гигантскими размерами. Эти рычаги, приводившие во вращение колёса парохода, были более чем в человеческий рост. При отчаливании от пристани они двигались очень медленно под резкий свист откуда-то вырывающегося пара. Начинали они вращаться с такой надсадной натугой, что возникало желание подтолкнуть их руками. Но затем - их движения ускорялись, они становились легкими и быстрыми, и когда пароход набирал полный ход, эти гигантские детали летали-кружились с такой видимой легкостью, что теперь уже это вызывало недоумение и восторг. Я мог, уперев нос в стеклянную стену машинного отделения, чуть ли не часами наблюдать работу этой махины.

Но все-таки на всю ночь моей любознательности, конечно, не хватало, накатывал непреодолимый сон и приходилось отправляться на поиски ночного «лежбища». Иногда, когда уж совсем ничего не находилось, приходилось ложиться прямо здесь, у машинного отделения, на металлический рифлёный пол, прижавшись к стене машинного отделения, чтобы не перекрывать пешеходную «тропу» пассажирам, из последних сил продолжающим слоняться по пароходу. Прижавшись к стене машинного отделения, нужно было ещё прижать руки к туловищу, чтобы прохожие не наступали на них. Таких, спящих просто на полу, иногда было очень много, но надо сказать, что не спящие, бродящие всю ночь относились к ним очень бережно и ступали очень аккуратно.

* * *

Вспоминая Волгу тех времен, нельзя не сказать о бакенщиках, этих хранителях Волжской транспортной ков!

Сейчас, на рубеже ХХ и ХХI веков, сидя вечерами на даче у сложного участка волжского фарватера, нередко наблюдаю, как обслуживается поворотный бакен. Сам бакен - двухметровая конструкция в виде металлического конуса напичканная мощным аккумулятором, всякими там фотореле, и прочей электроникой и автоматикой. Самостоятельно вечером включается мощный фонарь и мигает с правильными интервалами, утром так же самостоятельно выключается. Такая конструкция, раз поставленная, может автономно работать, поди-ка, всё лето. Правда, иногда приходилось видеть как к такому бакену всё же подчаливал какой-то почти что военный двухпалубный корабль, наверняка оснащенный и эхолотами, и всякими там мобильниками, и люди что-то с бакеном делали. Аккумулятор, поди, меняли или маяк профилактировали.

А лет пятьдесят тому назад тогдашние бакены были совершенно иными: невысокая трёхгранная пирамидка из лёгких досок ставилась на плавающий треугольник из брёвен и на вершине пирамидки крепился керосиновый фонарь особой конструкции, защищающей лампу от ветров. Обслуживались они бакенщиками, тихими, скромными, но очень самоотверженными отшельниками. У каждого был свой участок обслуживания. Жили они в небольших домишках летнего типа, построенных в каком-нибудь безлюдном месте, обычно около середины участка, на возвышении, чтобы не затапливался во время половодья. Около домика лежали на берегу запасные бакены, висели на столбах разнообразные навигационные знаки, стояла запасная весельная лодчонка. Иногда можно было видеть жену, занятую бытовыми хлопотами, иногда мелькали детишки. Домик бакенщика нашего, Хвалынского участка располагался на острове с Духовницкой стороны, но обслуживал он и Воложку. Моторных лодок тогда почти не было и бакенщики пользовались вёсельными.

Гребли бакенщики совершенно по особенному. Их манера работать вёслами сразу обращала на себя внимание, и сразу было видно - вот едет бакенщик. Он сидел прямо, грёб, не наклоняясь ни вперед, ни назад. Гребки делал короткие, без видимых мускульных усилий, и было такое ощущение, что он и не гребет вовсе, не работает, а так, лишь вяло создаёт видимость работы, нехотя выполняет ненавистную обязанность.

Идя на своей лодке параллельным с ним курсом, упираясь изо всех сил, преодолевая быстрину и обгоняя его, ликуешь: «Я, такой маленький, а его, старого, обогнал!». Но, полностью выложившись на быстрине или перекате, решив, что можно чуть-чуть отдохнуть, видишь, что он снова на одной с тобой линии. А, отвлекшись на что-нибудь на минутку, смотришь - а он уж к Ершовке подгребает!

И вот так, в лодке, проводил бакенщик большую часть светового дня. Каждого дня. Независимо от погоды и самочувствия. Ведь и в дождь, и в ветер нужно утром потушить, а вечером зажечь керосиновые фонари на всех бакенах своего участка, поставить на место сорванные огромными и неповоротливыми плотами бакены, переставить их по мере изменений уровня воды. Вода в реке ведь была не зарегулирована, её уровень в течение лета менялся очень сильно, и часто нужно было вручную делать промеры глубины. Да следить еще за состоянием береговых сигналов, створов и иного хозяйства.

Конечно, они досконально знали все рыбные, рачьи, ягодные, грибные и прочие места на своём участке и нередко допускали на эти участки своих друзей и знакомых. Однажды и мой родитель с компанией одним из бакенщиков был допущен в одно из таких мест.

Мне было тогда лет девять, и меня взяли в эту экспедицию. В каком точно месте мы были я, конечно, не знаю, но точно могу сказать, что это было ниже Ивановки. От микроскопического пляжика у домика бакенщика все мы прошли вглубь острова метров 100, не больше, и вышли к длинному и узкому озеру, берега которого сплошь заросли кустарником. Где тропинка упиралась в озеро, была привязана самая примитивная лодка.

В этом озере предстояло ловить рыбу с помощью бредня. При этом, из-за сплошного кустарника, растущего даже из воды у берега, нельзя было, как обычно, вытаскивать бредень на берег. Поэтому поступали так: ловцы тащили бредень неподалеку от кустов, а я в лодке следовал за ними на некотором отдалении. Протащив бредень некоторое расстояние, ловцы останавливались, и прямо в воде поднимали нижний его край, а затем смотрели, попало ли что.

Но очень часто поднимать бредень заставляло внезапно начавшееся резкое биение в сеть, и это оказывалась крупная щука. Всё, что выбиралось из поднятого бредня, бросалось в мою лодку. Очень скоро стало очевидным, что попадаются-то одни только щуки, разных размеров, но одни только щуки. Некоторые были, на мой взгляд, просто гигантами, длиной больше моего роста, и мне приходилось с ними бороться, как на борцовском ковре, чтобы удержать их в лодке.

И вот однажды в мою лодку было из бредня брошено настоящее чудовище: по первому взгляду вроде бы щука, но при втором взгляде брала оторопь: у щуки было два хвоста, хвост сзади и хвост спереди. Причем, практически одинаковых размеров!. Чуть позже внимательно рассмотрев чудовище, и даже вскрыв его брюхо, мы поняли, что к чему. В озере когда-то произошел мощный щучий выплод, и когда они, хищники, поели всё живое в озере, начался щучий каннибализм. Щуки стали питаться друг другом, причем иногда, как в нашем случае, едок и пища были почти одинаковых размеров, так что съеденный даже не помещался в съевшем, и хвост жертвы торчал из его рта. Когда этих щук разъединили и положили рядом, съеденная оказалась короче всего-то на длину хвостового плавника.

Читать далее "Остров"⇒