Распадок Глава 1

Алексей Печкуренко

Если подняться на срединный хребет и посмотреть на север, то вдалеке, за отрогами Киши, на правом склоне речки, в ясную погоду, можно видеть распадок уходящий вверх; вершина его закрыта массивным и крутым отрогом, который зимой резал глаз утренней белизной далеких снегов, а осенью окрашивался в жёлто-коричневые тона. По сравнению со своими соседями этот распадок был широким и самое главное, в средней части его, сохранялся живой хвойный лес в виде тёмно-зеленого, зимой и летом треугольного пятна, напоминающего оволосение на лобке женщины; в сильные морозы это пятно покрывается белесоватой накипью изморози, но после лёгкого ветерка опять становится вызывающе контрастным. На моём участке зелёного леса почти не осталось, всё было уничтожено ежегодными пожарами так, что то тут, то там виднелись рваные зелёные рощицы, я их знал наперечёт, да вдоль речки тянулся редкой полоской ельник. А так везде растёт берёза в разных стадиях своего развития, от молодого кустарника до более или менее крупных деревьев. Здесь пушнины я никогда много не добывал, местный соболь почти не держался, а проходной бывал не каждый год, но крупный копытный, да и не только копытный зверь любил эти места и лицензию я всегда реализовывал, иногда прихватывая и сверх неё. Закон тайга…

До дальнего распадка я никогда не доходил, моя последняя зимовуха стояла довольно далеко от него, когда я приходил зимой сюда, то сил только и оставалось, что приготовить немудреный ужин, да завалится спать, под треск поленьев в железной печке. А утром всегда находились дела не позволяющие сбегать и посмотреть зелёный лес. Прямо около зимухи начинался крутой подъём на так называемые сосиски, которых имелось, пять, наподобие растопыренных пальцев рук и с каждой из них открывались великолепные прострелы, метров до пятьсот, шестьсот, эти прострелы я никогда не пропускал. Юго-западная сторона сосисок прогревалась солнцем даже в лютые морозы, да и снега на крутых склонах было не в пример меньше, чем внизу; изюбрь любил держаться здесь и я частенько их видел, иногда стрелял, иногда удачно…

У основания сосисок, параллельно речке, уходила вверх заброшенная лесовозная дорога, если верить карте, то она заканчивалась километров через 30; как говорили старики в деревне, до войны там были лагеря и зэки вручную пилили лес, спуская его по крутым склонам к этой дороге, потом лес лошадьми волокли до жилухи, это ещё километров 20. Сейчас дорога была абсолютно не проезжая, только зимой, при желании по ней можно было пробиться на «Буране», да и то не всегда, мешали сильные снега. "Бурана" у меня не было, с осени я ходил пешком, а где то со средины ноября на лыжах, подбитых камусом и кроме моей лыжни и следов зверя снег ничего не показывал. Редко, редко ко мне в дальнюю зимуху приходил сосед, дядя Ваня, но я с ним виделся в основном при сдаче пушнины в городе, а о его посещениях узнавал по следам у избушки, а если после дяди Вани падал снег, то не мой порядок в избе, говорил мне о бывшем госте.

У дяди Вани Кречета участок был не в пример моему богатый, верховья Киши переходили в их семье из поколения в поколение, хорошо опромышлялся, иногда в особо удачные годы Кречеты сдавали пушнины на очень крупные по тем временам деньги. Вообще при Советах охотники из русских были людьми зажиточными, можно сказать даже богатыми, пять соболей сдал по плану, семьдесят пять продал из-под полы, плюс мяско дикое, плюс икорка кетовая из нерестовых речек… Природу охраняли в основном государевы люди, но оклады у них были мизерные. Короче, никто никому не мешал, тайга всех кормила, только не надо в ней наглеть, подчистую грести. Местные охотники, кто не пил, жили так же хорошо, а кто пил, так это как у всех, одни разговоры, да планы на будущее, и дома и в тайге. Местное население постепенно сокращалось, спиваясь и умирая от болезней, их родовые места переходили пришлым русским—так, и я много лет назад очутился на этом участке заменив старого нанайца Киле.

С Кречетами сначала отношения не складывались, я плохо знал спорные места границы, иногда залазил к ним, а изредка и они зверя гоняли у меня, однажды Петька Кречет с братом Серёгой, захлопнули часть моих капканов недалеко от первой зимухи. Я пришёл к ним через неделю поздно вечером, Шёл снег и светящееся слабым желтым цветом окно Кречетовского зимовья, появилось внезапно, хотя запах дыма от горящей печки я чувствовал уже минут пятнадцать. Изба была небольшая, с двухскатной, пологой, покрытой полуметровым слоем снега крышей, дверь полуоткрыта, на снег падала желтая полоса, звучал негромкий разговор. Потом он внезапно стих — меня услышали. В зимухе было трое - дядя Ваня и два его сына Петька, и Сергей, долговязые парни моего возраста. Я заночевал, мы долго говорили, спорили, много рисовали на старой тетрадке, путаясь в хитросплетениях ключей и марей, сопок и распадков. Границы были определены чётко, соседство постепенно стало доброжелательным. Лет через несколько, Пётр и Сергей уехали на заработки в низовья Амура, да там и остались, прижившись вместе с жёнами и детьми. Жена старшего Кречета внезапно умерла позапрошлым летом. Дядя Ваня погоревал, погоревал да и женился на молодой, разбитной бабенке; через год появился пацан, дядя Ваня в нем, как говорят, души, не чаял, мужик он был видный, высокий, жилистый с широкой костью, выглядел гораздо моложе своих немалых лет, на классического дедушку он никак не тянул.

Была первая половина ноября. Снег лежал местами, по северным увалам, южные склоны полностью стаяли, днём, в полдень, солнце припекало так, что мне приходилось снимать суконную куртку и укладывать её в рюкзак. Почувствовав ложную весну, появились крупные, медлительные клещи, которых то и дело приходилось сбрасывать с одежды. Ходилось легко, все крутые склоны брались на одном дыхании, но охота больше походила на туризм с ружьём—отсутствие сплошного белого фона, на котором хорошо виден зверь, не позволяло его во время заметить, даже длительное наблюдение за подозрительными местами в бинокль ничего не давало; зверь лежит на солнцепеке, не шевелится, прикрыт чепурой, попробуй, увидь! Ежедневно я проходил от одной зимовухи до другой, их у меня четыре, вот и получается четыре дня в одну сторону, четыре—обратно, неделя прошла, четыре раза сходил и кончился отпуск.

Обычно я хожу по путикам, это такая еле заметная даже для хозяина тропка, по которой в удобных местах стоят капканы. Капканы ставятся стационарно и не снимаются на лето, а только захлопываются, а на следующую осень опять настораживаются. Ловлю я обычно на приманку, которой служит хороший кусок рябчика или зайца, подвешенный на проволочке над капканом, стоящим на жерди. Малое количество капканов ставится при хороших снегах под след, но это дело не надежное, придет пурга или пройдут изюбри и через неделю, другую отсутствия, найти свои капканы очень трудно, а если еще соболёк влетит и утащит капкан вместе с волоком немного в сторону—пиши, пропало, ничего не найдёшь.

В этот день я, после осмотра короткого путика с пустыми капканами, поднялся на третью сосиску, прямо от её подошвы, подъем начинался сразу и круто, вот была плоская как стол местность, с валежником и кустами, а вот через два шага – крутизна. Дело привычное. Шаг за шагом, потихоньку, главное дыхание не сорвать, медленно поднимаешься вверх. С каждым вздохом открывается новая картина, новый вид, вот появились вершины далекого Мяо-чана, серебряные, острые, на фоне тёмно-голубого неба, вот их становится больше, вырисовываются цирки, сероватые плеши каменистых осыпей, вот дальние отроги Киши проведенные четкими линиями; воздух так чист и неподвижен, что видно стволы деревьев с расстояния в несколько километров, вот вздыбились лбы перевального хребта, а вот и за ним, далеко-далеко, какое то плато с темнеющим густым синим лесом, детали уже не заметны, а все равно хочется туда пролететь птицей, глянуть, что там? Карта местности лежит у меня в кармане рюкзака и давно выучена наизусть, много раз ходил именно по этому склону, но каждый раз как в первый, сразу чувствуешь себя чужим, временным. Сколько людей здесь потело и мёрзло, вот этот серый с лишайником камень лежит здесь с сотворения мира, что он видел? Сколько охотников отдыхало на нем? Наверное, поэтому он так равнодушен и молчалив. Одним больше, одним меньше, ему разницы нет.

Через час я был на вершине, на полянке которую давно облюбовал, на солнышке, хороший обзор, есть дровишки для костра и мочажинка с незамерзающей зимой водой. Одной из особенностей географии Дальнего Востока является наличие болотистых участков даже на вершинах крупных сопок, так близки к поверхности грунтовые воды. Лезешь по косогору, на карачках, глядь кочка растет, желтеет, болотина. Поначалу удивлялся, потом привык, как будто так и надо. Место удобное, здесь я обычно пью чай. Так и в этот раз, кусочек бересты из кармана, несколько сухих веточек, пара коряжек покрупней, вот и костерок уже горит, не дымит, пламя растворяется в воздухе, а таганок стоит здесь уже несколько лет. Все делается автоматически, я все - таки, наверное, почти у себя дома, и в других жизнях я уже здесь сидел и делал то же самое. Солнышко перевалило разрез Чистого ключа, значит время уже около 3 часов, я притомился, шёл сюда с раннего утра, теперь попью чайку, осмотрюсь и вниз в избушку, где не был несколько дней.

В горах зверь чувствует себя в безопасности, он у себя дома, все привычно, где ни прилег, там и дом. Дым его не пугает абсолютно, в генетической памяти зверя заложены воспоминания о таких страшных лесных пожарах, давным давно бывших, что нам и не снилось. Тем более в тайге всегда что-то горит, даже зимой иногда наплывает сизая дымка с резким запахом гари, дальняя видимость исчезает совершенно, это горят торфяники, где-нибудь, а они загорелись, может быть несколько лет назад, и гореть будут еще много лет. Никто и ничто их не потушит. Зверь боится запаха врага, в первую очередь человека, меньше боится звуков непривычных ему. Совершенно не опасается звука выстрела. Естественно если стреляешь с достаточно большого расстояния. Эхо начинает гулять по распадкам, многократно возвращаясь с неожиданной стороны, после одиночного выстрела, кажется, что дал очередь из пулемета. А иногда звуки выстрелов звучат глухо, быстро тухнут, сам начинаешь сомневаться, а стрелял ли я?

Напротив меня стоял северный склон четвёртой сосиски, она по вершине довольно значительно изгибалась, меняя направление, и хотя склон был северный, но некоторые участки также хорошо прогревались солнцем. Белая простынь снега испещрена множественными коричневыми прогалами, густой подлесок, много жёлтой травы. Внизу между сосисками бежал ключик с редкими деревцами зелёных елей по берегам, я его сейчас не видел, но знал, что он существует, там у меня стояло три капкана. После чая я, предварительно осмотрев склон, спущусь вниз, проверю их, потом пройду по ключу к выходу, и через тридцать, сорок минут выйду на старую дорогу, потом по ней вправо, еще минут 30, потом в густой ельник и я дома. Устал я сегодня, путь был тяжелый и дальний. Котелок из консервной банки зеленого горошка, черный, закопченный, помятый, заплевался пеной с лесным мусором; котелок с костра, в еще пузырящуюся воду хорошую жменю черного чая, соленое сало и кусок хлеба уже давно лежали на рюкзаке. Я удобно полулежу, полусижу в естественной выемке склона, солнышко ушло еще правее и не бьет в глаза. Пью чай прямо из банки, осторожно держа её за проволочную дужку, ем сало, съедаю несколько конфет. Одновременно, иногда, не удивляясь автоматизму движений, осматриваю в бинокль коричневые пятна, время такое, что изюбрь после дневного отдыха уже должен вставать на вечернюю кормежку. Зверь хорошо двигается утром и во второй половине дня ну и естественно ночью, а днём он частенько лежит на удобных местах, пережевывая жвачку, для этого ему надо достаточно времени; этого времени иногда достаточно и мне, что бы его заметить. Между моим и противоположным склоном, ближе к вершине хребтика из которого спускаются сосиски, имеется небольшой ельничек; издали он зеленый и ровный, но я знаю, что все более или менее крупные ёлки там лежат после прошлогоднего пожара и ветровала, а зеленеет молодой еловый подрост. Нынче ранней осенью я туда залез, в надежде найти свои давно стоящие капканы, так еле вылез на чистое место, порвал одежду об острые как ножи сучки, местами пришлось перелазить через многоэтажные завалы мертвых деревьев, балансируя как акробат. Капканы я, конечно, не нашёл, потерял много времени, изматерился, вылез весь мокрый, злой, но в конце концов ради этих ощущений охотник и охотится: я могу делать то, чего другой никогда не сделает. Желание опасности и желание испытать её живет в каждом человеке; кто смотрит острые кинофильмы, кто взламывает квартиры и гаражи, кто служит в армии и при возможности воюет, благо сейчас место с войной найти в нашей стране проще простого, а кто идёт на охоту, но не на уток, а далеко в тайгу, к полному безлюдью и равнодушию окружающего к тебе, как к какой то личности; кто ты такой? Пыль на ветру, пушинка кипрея, что-то мало заметное и полностью бессмысленное, никому кроме себя не нужное!

Ниже этого ельничка хорошо виден жёлтый коврик травы, издали он кажется совсем небольшим, но это не так, солнце освещает его и явно, там сейчас хорошо пригревает. Я почему-то более внимательно начинаю проверять этот участок и через несколько секунд награжден хорошим выбросом адреналина в кровь; за небольшим кустиком имеется рыже-коричневое округлое пятно, по моему его прошлый раз не было, да и форма пятна весьма своеобразная, еще через мгновение я узнаю лежащего на солнышке изюбря, причем хорошего быка, с мощными рогами. Он шевельнулся и кустик, который закрывал его от меня, перестал выполнять роль ширмы. В душе шевельнулось удивление, как можно было его раньше не увидеть, он же считай на открытом месте! В этом и есть смысл неподвижности в природе, видно то, что двигается, остальное одушевленным не воспринимается, победитель тот, кто более терпелив.

Изюбрь не подозревал о моем присутствии, я несколько выше его, треск ломающихся сучьев для костра он просто не слышал, а ветра сегодня нет, меня он не мог узнать по запаху. Я прикидываю расстояние, - метров пятьсот, шестьсот. Цель видна хорошо, только немного мешает кустик, но я знаю, что пробью в нем просеку несколькими выстрелами. Карабин удобно ложится на рюкзак, я перекатываюсь на живот и носками сапог упираюсь в землю. Ощущаю себя в тире, только зрителей нет, да и мишень не стандартная. Целик выставляется на пятьсот метров, патроны к СКСу боевые, подвожу мушку чуть выше центра пятна, а это похоже на область лопаток зверя. Несколько мгновений перед выстрелом --ничего не ощущаешь, ничего не помнишь, ничего не знаешь, все исчезает, остаешься ты, винтовка, целик и мушка, цель. Жалости сейчас нет, она, возможно, появится потом. Я уже не цивилизованный человек, а дикарь идущий с камнем к яме, куда попал мамонт, в пещере меня ждет мать моих детей и дети, я должен добыть пищу. Очень плавно и осторожно потягиваю спусковой крючок, глаза широко открыты, так лучше целится, дыхание замирает.… Еще потяжка, спуск у карабина туговатый, но я привык, еще чуть чуть, сейчас прогремит выстрел и уже за мгновение до него я твердо знаю что пуля пойдет точно в цель. Звук выстрела рвется тугим шаром, приклад чувствительно толкает в плечо, одновременно резкий лязг затвора, выбросившего стреляную гильзу и загнавшего в патронник следующий патрон, острый запах горелого пороха. Все внимание на зверя. Он шевельнулся, упала и скрылась в траве голова, пятно, кажется, стало больше. Эхо грохочет на той стороне речки, уходит вверх, частично возвращается ко мне, уже не звуком выстрела, а раскатом отдаленного грома. Я несколько секунд, а может, минут жду, потом осторожно, как будто меня кто-то может увидеть, беру бинокль. Изюбрь лежит неподвижно, головы не видно, рога скрылись в желтой траве. Бегло скольжу биноклем по склону и подозрительным местам, иногда помогая себе простым взглядом, ничего не движется, зверя больше, похоже, нет. Изюбрь лежит в той же позе, неподвижен. Я убил его. Особенной радости не ощущаю, впереди около часа работы по разделке туши. Все переживания потом, в избушке, вечером.

Спуск, потом подъём вверх не занимает много времени, путь не тяжел, наискосок по склону, валежника почти нет, невысокие кусты, редкие заросли кедрового стланика я машинально обхожу, слева. Во время перехода коричневое пятно то и дело исчезает, заслоняясь редким ольховником, я стараюсь следить за ним, иногда «убитые» очень резво убегают, отлежавшись, а может просто проснувшись. В голове обычная мешанина мыслей на переходе, обрывки воспоминаний, крутится надоедливый мотивчик незатейливой песенки. Через несколько минут я огибаю кусок белой скалы, торчащий из склона, как больной зуб, и передо мной внезапно появляется тот самый кустик и участок желтой поникшей травы, кое где покрытой лахтаками снега, зверя не видно, в душе ворохнулось беспокойство. Начинаю пересекать траву, невольно убыстряя шаг и сразу, через несколько метров вижу тушу добытого изюбря. Он лежит за кустом в спокойной позе с открытыми глазами, передние ноги подогнуты под туловище, из полуоткрытого рта свисает стебель вечно зеленого хвоща. Если бы я проходил мимо в нескольких метрах от него, не зная, что он здесь, я бы его в жизни не заметил, место для лёжки он выбрал очень удобное, однако охота в горах дает преимущество тому, кто выше. Рога изюбря мощные, с массивным основанием, семь полновесных отростков, один сломан, наверное, во время сентябрьских боев за обладание самкой. Копыта крупные, широкие, сильно побиты по краям. Раньше следов этих копыт здесь я не видел, но тайга большая, зверь постоянно мигрирует, и вполне мог прийти сюда с тех же Хурбинок. Если бы я промахнулся он, наверное, ушёл бы обратно. Зверь крупный, минимум четыре полновесных рюкзака. На охоте вес зверя измеряется «тасками»; маленький изюбрячок или кабанчик - две таски, средний изюбрь – три «таски», небольшой сохатый или крупный изюбрь четыре или пять «тасок». Что такое промысловая охота? Это ходьба на большие расстояния по сильно пересеченной местности, в любую погоду, с большим весом на плечах в течении длительного времени, исчисляемого месяцами. Поэтому охотники возвращаются с тайги после сезона худыми и сутулыми, не надо ни какой диеты.

Сбрасываю рюкзак, опять кладу на него карабин, бинокль, снимаю суконную куртку вешаю её вместе с синим шарфом на сухую ветку куста. С большим трудом переворачиваю тушу на спину, подкладываю по бокам две коряги, чтобы туша не падала на бок; нож остер, топорик готов. Солнышко уже скрывается за большей головой Киши, но время у меня есть. За работу!

Шкура снимается легко, благо сдавать её не надо и можно делать разрезы для удобства захвата, через полчаса на шкуре лежит анатомический препарат тела быка с мощными, рельефными мышцами. Топориком перерубаются верхние ребра, от языка и до прямой кишки с усилиями, удаляются внутренние органы, желудок полон. Пуля прошла удачно, навылет, пробив оба легких, сердце и порвала сосуды, котелком я вычерпываю несколько литров темной крови. Передние и задние ноги отделяются легко, по суставам, ножом, камусы не снимаются, это я обработаю дома, перед Новым годом, готовя холодец. Еще через полчаса туша представлена кусками удобными для переноски. Ребра, например, необходимо укладывать выпуклой стороной наружу в рюкзак так, что бы эта выпуклость вписывалась в изгиб позвоночника охотника, далее кладутся обычно лопатки или одна ляжка, добавляются для весу куски хребта зверя. Вес вроде бы небольшой, но после часа ходьбы мяса уже не хочется. Но это все завтра. Сегодня я раскладываю куски по кругу на траву, за ночь они должны остыть и стечь. В километре на сухой стоящей столбом лиственнице уже сидит несколько ворон, еще одна летает в отдалении, изредка хрипло каркая. У меня есть от них средство. Я натягиваю крест, накрест несколько черных ниток, в различных направлениях над мясом, зацепляя нитки за пучки травы и рога изюбря, теперь ни одна здравомыслящая ворона к мясу не приблизится. Самые умные птицы в тайге, очень осторожные. От волков нитки не спасут, но следов их в этом году я ещё не видел и особо о них не думаю. За ночь я решу, что делать мне со всем этим.

В целлофановый мешок я отрезаю несколько полос мяса от позвоночника с внутренней его поверхности, кг три-четыре. В зумовухе сегодня будет пир. Солнышко уже исчезло, постепенно сгущаются сумерки, дальние хребты не видны, красная полоска над Киши становится всё уже, долина реки постепенно исчезает в темноте, на востоке небо выкинуло первые звезды, резко похолодало, ночью мороз уже достигает градусов двадцать, а сегодня, похоже, будет покрепче. Когда я перехожу с места на место, собирая вещи, под ногами звенит подмёрзшая трава. Сразу забывается дневное тепло, становится зябко. Пора идти. Фонарик уже готов, я его несу в левой руке, но почти не пользуюсь, для неторопливой ходьбы достаточно светло. Опасно не то, что можно споткнуться и упасть, хотя и это не лучший вариант, а опасно оставить глаз на каком-нибудь остром сучке. Ночью неприятно бродить по ельнику, даже фонарик не спасает от нижних сухих, хитроумно разветвленных сучков, некоторые из них не толще спички, и днем видны плохо, так что если ночь застала тебя в ельнике, да и без света, выход один, ночевать. В книгах зимняя ночёвка в тайге под открытым небом – плёвое дело, на самом деле это достаточно серьёзная и муторная вещь, как бы хорошо не горел костёр, всё равно почти не спишь, ждёшь утра, и следующий день дается очень тяжело.

Ельника здесь, где я иду, нет, путь вниз по склону до ключика не занимает много времени, но становится совсем темно. Включаю фонарик. Жёлтое пятно бежит передо мной и я уже не один. Голова отключена от ходьбы. Представляю, как домой привезу мясо, как разденусь, плюхнусь в ванну, как немногословно буду рассказывать жене о самых, самых приключениях. А их то и нет. Всё рутинное дело, но хоть здесь пофантазировать. Женщине нужен конечный продукт и живой муж. Она будет слушать, ахать. Потом она также немногословно будет рассказывать своим подружкам, какой у неё муж замечательный, они будут ей завидовать. Она же будет завидовать своим подружкам, что у той муж моложе, а тот не пьёт, а у этой ребёнок круглый отличник. Без зависти жизнь женщины теряет смысл. Бизнес на моде построен на женской зависти к сопернице – я красивее тебя, я лучше тебя. Ради этого женщины идут на всё, хотя возможно это им и не надо, но таков инстинкт, а против него не пойдёшь. Вообще то каждый профессиональный охотник больше сам с собой беседует, а когда начинает вести разговоры дома, то становится сразу ясно, что всего многообразия ощущений и переживаний словами не предашь. Как описать мелькнувшую в момент выстрела уверенность, что пуля пошла точно в цель, хотя она еще из ствола не вышла, а уверенность полная, а иногда сразу становится ясно, что я промахнусь, и эта добыча благополучно убежит. Как это описать? Если хорошенько выпить, да ещё с таким же охотником, то вот здесь можно всё. Рассказ показывается в лицах. Рёв медведя очень похож на настоящий, пули свистят, опасность витает вокруг рассказчика, ощущается запах крови и пороха. Эти посиделки иногда затягиваются допоздна, количество выстрелов и добытого мяса зависит от количества бутылок, а следующий день получается обычно нерабочий и вчерашние герои опять становятся немногословными, обыкновенными людьми.

В темноте проплыла одинокая старая ёлка, я уже у выхода на дорогу, последние метры и вот я стою на ней, белой полосе уходящей за поворот. Мне направо, фонарик кладётся в карман, карабин перебрасывается на другое плечо. Полчаса монотонной ходьбы по ровно замёрзшей дороге, летом она вся в ямах и с водой, а теперь, благодать, всё замёрзло, за день не успевает оттаять, идешь, как по асфальту.

Ельник надвинулся темным пятном, дорога здесь ненадолго раздваивается и это место пропустить невозможно. Опять включается фонарик, свет падает на мои подтаявшие следы прошлого посещения на узенькой тропке. Все нехорошие сучки давным давно сбиты, каждый поворот тропки я мог бы пройти в полной темноте, вот появляется узенький рукав речки с редко замерзающей водой, глубиной с десяток сантиметров, вот в очередной раз я спотыкаюсь правой ногой о невысокий пенёк, и в очередной раз даю себе слово завтра утром его подрубить, и сразу об этом забываю ещё резкий поворот за сухую пихтину, фонарик поднят несколько выше.

Жёлтая стена зимовья смотрится очень эффектно, не было ничего, и на тебе - строение! Несколько шагов и карабин вешается на гвоздь справа от двери, рюкзак сбрасывается на землю, я сажусь на чурку для колки дров и снимаю мокрую шапку. И зимой и летом охотник в тайге всегда мокрый. Сижу, млею, никуда сегодня идти не надо, слушаю тишину. В вершинах шумит легкий ветерок, слышен звон воды в речке, она недалеко. Ночь безлунная, все небо в изморози звезд, пришли морозные ночи. В траве пробежала мышь, затихла. Топаю ногой, сидит не двигается. В избушке с осени разложена отрава, но мышей вывести полностью невозможно, исчезают одни, появляются другие. Одни из самых противных обитателей лесов это мыши. Все что можно попортят, хозяина припасов заразят лихорадкой с почечным синдромом, в условиях отрыва о жилухи это верная смерть. В избушке за время моего недельного отсутствия никого не было, все стоит на своих местах, мышиного помета на столах нет. Лампа загорается неохотно, керосин холодный, фитиль трещит, но через несколько секунд ровный свет освещает бревенчатые стены, два топчана с узким проходом между ними, два маленьких стола—один в изголовье топчанов, другой у входа слева, над последним набитые гвозди в стены, на которых висят кружки. На столе перевернутые кастрюли и ведро, на маленьком столе лежит моя записка, тому, кто может случайно зайти с указанием, что можно делать, а что нет. Бичей в тайге шляется много и это не лишняя предосторожность. Первым делом печка; лучина всегда готова, поленница дров на улице у стены слева от входа, несколько ударов топором, опять кусочек бересты и вот слабый огонек, наверное, осветил мое лицо. Тяга в железной печке хорошая и при закрытой дверце пламя сразу оживает, и вот уже слышен треск поленьев и ровный гул в трубе. Прелесть железных печек в том, что они очень быстро начинают отдавать тепло, а если конструкция печки хорошая, то добиться длительного и ровного горения дров очень просто, для этого существуют разные причиндалы, самый простой это наглухо, герметично закрытое поддувало. Вот у меня надевается на узкую горловину консервная банка. За ночь я встаю один раз, подбросить дров и всегда высыпаюсь. При плохой конструкции печки вставать и подбадривать печку дровами необходимо несколько раз за ночь, так как если дрова прогорели и углей нет, в любой избушке становится сразу прохладно, а потом холодно.

Второе дело это вода. Беру цинковое ведро, фонарик, кружку и иду к ближайшему рукаву речки, забереги уже приличные, воды немного, но вполне достаточно, чтобы начерпать ведро кружкой без грязи. Вода здесь вкусная, холодная, прозрачная и пахнет огурцами, хотя мои редкие гости иногда отмечают запах арбуза. Одному моему товарищу вода так понравилась, что он наморозил несколько целлофановых пакетов и тащил лед несколько десятков километров домой, угостить свою жену. Но жена этот презент не оценила по достоинству, предпочитая хлорированную воду из-под крана, чем моего товарища очень обидела. Они потом развелись, он уехал очень далеко и в редких письмах всегда вспоминает вкус моей воды. Третье дело раздеться, накидать дров в избушку под стол на ночь, снять и развесить одежду и обувь по набитым в стены и в потолочную балку гвоздям. Пошинкованое мясо уже шипит на сковородке, чайник потихоньку закипает, промороженная булка хлеба в пакете под потолком, я полураздетый лежу на топчане, отхожу, остываю.

Приемник над головой висит на гвоздике и рассказывает о событиях в Чечне, кто кого убил, кто кого пытался взорвать. Здесь это все воспринимается с отстранением, все гадости происходят на другой планете и мне до неё нет никакого дела. Интересен лишь прогноз погоды, я его слушаю внимательно, потом ловлю японскую радиостанцию, слушаю прогноз на английском на весь Дальний восток. Разница прогнозов небольшая, снега не обещают, температура в ближайшие дни без сюрпризов. Запах жареного мяса становится все насыщение, гуще, бока печки уже красные тепло волнами плывет по избушке. Наконец сняты сапоги и нижнее белье, остаюсь в трусах. Пора ужинать. Все очень вкусно, у быка, несмотря на возраст ароматное нежесткое мясо, кольца жаренного золотистого лука заменяют мне гарнир, все посыпается красным и черным перцем, плавает в пузырящемся растительном масле. Чай весьма кстати, побольше сахара, несколько печенюшек и я отваливаюсь на топчан. Зимовье это большая квартира в миниатюре, здесь в одном помещении есть всё. От кухни до спальни и малым это не кажется.

Эту избушку мы строили с товарищем пять лет назад, она небольшая - четыре шага в длину, три в ширину, срублена из хороших елок, ошкуренных, боковые стены семь венцов, торцовые - девять, хожу по ней не склоняя головы. Место удобное, рядом речка с хариусами и ленками, близко сосиски, напротив через речку вход в Чистый ключ, а по нему тропка в самое сердце Киши. Избушку мы поставили за четыре дня, и получилась она очень удачной, тёплой, всегда чистый воздух, зимой нет изморози на потолке. Вода недалеко и течет всю зиму. Я люблю здесь бывать. Смотрю в потолок на давно изученные в подробностях сучки и трещины колотых потолочных плах. Если бы я был художником, то смог бы нарисовать все их индивидуальные особенности в деталях даже через несколько лет.

Печка глухо потрескивает, боковые стенки уже с багровыми пятнами, искрят красной калёниной,- пора открывать дверь. Через небольшую щелочку между косяком и дверью в зимовьё поступает ледяной воздух. Здесь все климатические зоны, хочешь в Сахару,- ложись на нары, хочешь в Арктику- опусти ноги на пол. Но воздух так стерилен, что я не знаю ни одного охотника, который умудрился бы зимой подхватить простуду. Мысли лениво бродят в голове. Завтра надо подняться обратно к быку, перетаскать мясо к краю заваленного ельника, сделать там лабаз и мясо уложить на него. Потом необходимо хорошую таску мяса уволочь наверх, там по хребту проходит старая, почти не видная минполоса, такие вещи при коммунистах делались лесхозами по всей тайге с противопожарной целью и тайга горела меньше, хотя тоже горела. Сейчас минполосы никто не обновляет, но старые остались, постепенно зарастая ольхой и кустами; по некоторым из них еще можно ходить. По этой минполосе я уйду к югу и через три, пять часов ходьбы буду в центральной избушке. Там переночую, а утром вернусь обратно за следующей порцией мяса. Думаю, что в несколько дней я управлюсь с этой задачей. После я откочую домой, возьму товарища с Уазиком и по подмерзшему зимнику мы почти доберемся до центральной зимовухи. Короче через неделю мясо будет дома, а там дальше станет ясно, что делать, передохнуть немного или возвращаться сразу обратно. Соболя все равно нет, можно несколько дней побыть дома, погладить жену по спине. Я представляю эту картину, хотя делать этого не надо. После мяса и вольной жизни гормоны в крови создают коварный коктейль, и любая мысль о женщине поднимает шерсть дыбом. Беспокойная ночь мне сегодня обеспечена.

В лампе чуть слышно шипит керосин, ровное тепло от печки окутывает меня. Незаметно подкрадывается дремота, это сладостное состояние между явью и сном, испытанное каждым, наверное, придуманное природой для нас с целью компенсации за потерянное время во сне и за все дневные испытания. Бормотание приемника сливается в монотонный шум прибоя, и вот я уже лежу на пляже, сытый, немного пьяный, солнце пригревает мне спину, а по соседству, протяни только руку лежит женщина, вернее даже не женщина , а юная девушка, с каким то порочным и вульгарным лицом, но роскошными бедрами. Она мне улыбается, на верхней челюсти не хватает одного зуба, но это не портит ожидания скорой любви, ведь я знаю, что сейчас мы с ней поднимемся в номер гостиницы и ляжем в постель. Моя рука приподнимает резинку её плавок, скользит потихоньку вниз, и я ощущаю колкое шуршание тугих завитков волос. Она что-то говорит мне и пытается убрать руку, но усилия, какие то нарочитые и я уверен, что ей все это нравится. Я поворачиваюсь на бок и просыпаюсь, сон был недолог и тяжел, хочется пить. Вода в ведре согрелась, но все равно освежает. Не нужен мне берег турецкий, и женщина мне не нужна. Я смотрю на часы, время одиннадцать, я знаю, что сейчас не буду спать долго. У меня всегда так, чуть подремал с вечера и все, бессонная ночь. Явно старею.

Мысли опять уносят меня далеко. Зачем я здесь? Я давно живу в городе, горожанин по привычкам и образу мыслей, но каждый год на протяжении, можно сказать десятилетий, я на месяц, два, а то и больше исчезаю из той жизни и не жалею о такой потере. Но проходит некоторой время тут и меня опять тянет домой, к телевизору, жене, детям. А в день ухода из леса приходится себя уговаривать идти, мерещатся всяческие ужасы дома, кажется, что кто-то умер, что какое-то несчастье… Дорогой нагоняешь на себя страхов и в город являешься в полусумасшедшем состоянии. Сам процесс добычи зверя ради мяса для меня давно не актуален. Скажу больше - я, иногда не стреляю по верной цели, а если и нажимаю курок, то не уверенно, и знаю, что пуля пошла мимо. Частенько после по настоящему неудачных выстрелов я в глубине души доволен этим, хотя при рассказах о таких случаях всегда сокрушаюсь и негодую на ветер, веточку, бьющее в глаза солнце. Соболей ловлю только ради того, чтобы не лишили участка за несданную пушнину, да в некоторые года ловлю для обновления шапки жены. И все равно ежегодно в октябре начинается тихое помешательство, обновление патронов, капканов, обуток, лыж и всего прочего, что пахнет свободой, ветром, солнцем, морозом, и ничего поделать с собой не могу. Тянет в горы к открывающимся внезапно, как картинка в проекторе, пейзажам, тянет к переменам погоды, тянет к жаркой печке зимовья.

Внезапно слышится скрип снега под ногами человека у дверей и сразу же лязг металла карабина вешаемого на стену. Дверь распахивается и в проеме появляется борода Кречета в белом куржаке:
- Хозяин! Переночевать пустишь? - Кречет улыбается и с трудом протискивается в зимовье. В лесу ночью всегда тихо и кажется невероятным, что можно не слышать грохот шагов человека. Но, тем не менее, это так и иногда вздрагиваешь от неожиданно распахнувшейся двери, средь бела дня, через минуту, после того как вернулся с улицы и ничего там не слышал. Но я заметил, к зимовью, даже своему, всегда подходишь осторожно, почти крадучись, это так же древний инстинкт. Я доволен, улыбаюсь:
- Заходи, дядя Ваня, раздевайся! Вешай всё на гвозди над печкой, мои олочи скинь.

Кречет первым делом зачерпнул кружку воды и жадно, несколькими громкими глотками выпил до дна, потом зачерпнул вторую, но уже поменьше, осушил и её. Аккуратно подвесил кружку на гвоздь за ручку. Спина суконной куртки мокрая, видно, что устал человек, путь к у него даже с крайнего ко мне зимовья не близкий. Что его заставило идти ночью? Наверное, подранок. Да и ладно, сам расскажет. Я подвигаю подстывший чайник на печку, подбрасываю сухеньких дровишек, извлекаю из-под нар, с холодка, прикрытую крышкой от ведра сковородку с мясом. Ставлю и это на плиту. Кречет уже развесил одежду, и сидит на нарах напротив меня, лампа освещает его крупное лицо, окладистую бороду, короткий седой волос с большими залысинами, небольшие острые глаза с сеткой морщин вокруг них, говорящих о возрасте хозяина. Плечи его широки, кисти рук с толстыми короткими пальцами, чувствуется, что эти руки трудились много и на не легких работах, в них видна недюжинная сила.
-Что, Володя, бычок ножку сломал? – Кречет кивает головой на начавшую шипеть сковородку.
-Да так. Было дело под Полтавой,- отшучиваюсь я, нарезая хлеб, -- иду, сегодня, а он стоит, ногой мотает, пришлось пристрелить, что бы не мучился.
- Дело серьезное. Далеко отсюда, помощь не нужна ? - спрашивает Кречет, принюхиваясь к запахам идущим от плиты, и потихоньку отщипывая кусочки хлеба, видно, проголодался человек, -- а то давай, попозже на Буране вывезу.
- Да нет, справлюсь сам, там недалеко до верха, потихоньку перетаскаю. Ты то сам с мясом?
- Есть немного, горного изюбришку, небольшого недавно догнал, так что, пока хватит, а там перед выходом добуду, зверь мал, мало болтается…
Сковородка на столе, мясо немного подсохло и подрумянилось. Кольца лука желтеют в жиру, который опять пузырится. Еще раз перчу, и я, и Кречет, любители черного перца.
- Ну ладно, давай наваливайся. Что дать ложку или вилку?
– А разницы нет, мимо рта не пронесу!

Кречет ест неторопливо, но основательно. У него все свои зубы, и он не стесняется ими тщательно жевать мясо. Мне остается ему только завидовать. Кусками хлеба тщательно вытираем быстро опустевшую сковородку. Пришло время чая, со сгущенкой естественно, и печеньем. Питаемся мы в тайге в основном неплохо, прямо скажем. Если так есть и сидеть в зимухе, а не лазить по горам, то к концу сезона в дверь не пролезешь, это точно. Хотя я знал таких охотников, которые после сезона выглядели более пухлыми, чем до охоты. Соболей они не сдавали.

Кречет и я пьём черный, пахнущий веником чай, перекипевший на печке, закусываем его печеньем, чай густо забелен сгущенным молоком. Радио на стене выдает какую-то печальную мелодию. В такие моменты я остро ощущаю, что вот, момент истинного счастья настал, никуда не надо бежать, ничего ни надо делать, все сделано и складировано, и если я сейчас усну, то это будет сон счастливого и довольного жизнью человека, омрачаемый лишь мыслью о скором утреннем подъеме. Наверное, на финише жизни человек долго и трудно поживший, и осознающий, что все, конец, уже ничего не будет, так же, в какой то мере счастлив, но он счастлив более, так как знает, что утром вставать не надо и торопиться нет никакой необходимости. Смерть более важна, и наверное не так уж страшна и ужасна, как мы себе её рисуем, ведь после неё никто не приходил обратно, видимо, там, далеко, не так уж и плохо, а может и просто хорошо.

– Чаек у тебя купеческий, - ухмыляется Кречет, - сейчас, сколько уже натикало? Часов двенадцать, наверное? Спать до-о-лго не будем!
– Ничего, полежим, радио послушаем. Давай, рассказывай, что видел, где был, как сюда попал. Случилось что-то? Подранка, наверное, заделал, а?
– Да нет, не стрелял я сегодня, просто ключик у меня дурной один, ты его знаешь, помнишь, откуда с Серегой вы мясо таскали, позапрошлым годом? Ну, там где завалено все? Помнишь?
Еще бы не помнить, ввек не забуду. Сын Кречета и я в тот год убили старого, зеленого от времени, сохатого, стреляли вдвоем, с одной коряги, можно сказать, расстреливали зверя на расстоянии метров шестьсот. Дело было утром. Он упал на крутом противоположном склоне. Что такое метров шестьсот в городе? Пять минут ходьбы. Мы к нему лезли три часа, потом обдирали его, чуть ли не на весу, потом спускали сдуру вниз, когда лучше было бы поднять наверх, да кто знал тогда? В итоге потеряли несколько дней, порвали всю одежду, и не рады были этому мясу, которое к тому же оказалось старым, и волокна его были толщиной с мой палец. Дома я его пытался переработать на тушенку, да не получилось ничего хорошего. Правда, потом собаки съели и были, наверное, благодарны.

В этом ключике среди коряг тогда хорошо натоптал соболь, Серега, наверное, это так же заметил и рассказал отцу, а тот поставил капканы, да вот и сидит теперь у меня. Хотя если по совести, то ключик этот мой, он как раз на границе и спускается с водораздела ко мне. Но говорить Кречету я ничего не буду, так как в двух, трех местах я ставлю капканы на его территории, вдоль вершин хребтов, Кречет там практически не бывает, а если и бывает, то ничего не говорит, значит, и я говорить о границах и капканах не буду.

– Ну, так вот, – продолжал Кречет, – влетела в этом ключике соболюшка в капкан, под след ставил, неделю назад. А сегодня иду, смотрю – капкана нет, волока нет, все кругом избито и изрыто. Снега то мало нынче, она, бедная как крутилась в капкане, так и листву и коряжки, все перемешала со снежком; коряг больших много, сам знаешь, то под одну, залезет, там посидит, то под другую. Потом смотрю, волок валяется, представляешь, нихром миллиметровый перекрутила или перегрызла, черт поймет, а дальше с капканом на ноге попрыгала дальше. Крови мало. Ну думаю, далеко не уйдешь, все равно где-нибудь зацепишься. Ан нет. Пройдет немного, посидит, отдохнет, крови опять таки мало, дальше прыгает. Капкан видимо на переднюю ногу сел, капкан тяжелый, единичка старой ковки, мешает ей. А там завалы пошли сплошные, ближе к выходу, ну думаю все, не найду. Дело к вечеру, тени длинные, сразу холодом потянуло, да и сам вспотевший был, и зябнуть начал, потряхивать стало. Тут соболюшка одну петлю короткую сделала, метров в пять не более, другую, и как заследила весь снег, ничего не разберешь, думаю, прятаться готовилась. А где? Полно коряг, травы, чепуры, камни здоровенные, все травой заросло, да и еще наледь по ключику пошла, дело швах. Попробовал обрезать, обошел кругом небольшим, нет выходного следа, значит здесь где-то она. Огляделся еще раз, постоял, подумал. Солнце совсем уже село за хребет и сразу сумерки густые навалились, хоть костер зажигай, да ночуй. Из травы и коряг по пустотам теплый воздух с земли поднимается, везде куржачок висит, гадай, где она затаилась. Походил взад вперед, подумал и решил к тебе идти, заночевать, а утром вернуться, ещё поискать. Начал выходить книзу, через первую соболюшкину петлю, глядь – из снега дужка капкана торчит, потянул осторожно, и вот она, замерзла, оледенела уже. Она сначала петлю эту сделала, потом внизу крутилась, а после опять своим следом поднялась, да здесь и умерла. Маленькая, третьего цвета, кроме как на варежки бабе ни на что другое не годится, а целый день пробегал. Главное постоянно надежда была, вот сейчас догоню, а там красавица первого цвета, да большая, да то, да сё. Тьфу, язви тебя – беззлобно ругнулся Кречет, а по лицу видно было, что доволен охотник, догнал добычу, не упустил, не сгубил зря зверя. – Я её сейчас подвешу, отойдет немного, попозже обдеру.

Кречет выглянул из двери, протянул руку в темноту и вытащил из неё рюкзак. Соболюшка была вовсе даже ничего, и не третий цвет, а наверное второй, а может и повыше, да и размер её был недурен. Большинство охотников всегда преуменьшают размеры количество недавней добычи, инстинкт требует этого, фарт можно спугнуть. Я и сам ловил себя на таких вещах.
— Ты Иван, как обычно скромничаешь,- сказал я,— соболюшка очень даже неплохая, только вот за ухом немного мышей побита, но если нормально обработаешь, то тысчонку от Метельского за шкурку и получишь. А может, и нет. Кто знает, какие цены на аукционе будут нынче. Может и три тысячи возьмешь. Говорят же, что прошлый год пушнина шла по сотне долларов за второй цвет, может так все и останется.
—Жди, больше, получишь меньше,- ухмыльнулся Кречет, разминая тушку соболя в руках, хрен ты от Метельского и Ивакина больше семи, восьми сотен поимеешь, все равно обманут. Ты слышал, как Васильев в край ездил пушнину сдавать, прошлый год?
—Какой Васильев, Васька с Удылей? Так он как бы умер, несколько лет назад, говорили, что ногу сломал, обморозился пьяный, да так в крае и загнулся, – удивился я.
Охотник, кстати, он хороший был, зверя бил лихо, да и норок ловил бессчетно на Удылях. Вот, наверное, кроме него и никто правды никогда не рассказывал об охоте. Убил, так убил! Все расскажет, все покажет, да и как-то бесхитростно все, за это и поплатился. Начальство завидовать начало, что участок хороший достался мужику, а бакшиш не платит, да и быстренько сожрали его, а участок отняли.
-Так что слышал я, что умер он, – повторил я, наблюдая за пальцами Кречета, который поставил лампу поближе к себе и начал обдирать шкурку.
—Нет, не умер. Морозился по пьяни, это точно, да отходили его в краевой больнице. У него там знакомые доктора оказались, друзья детства, вот они его на ноги и подняли. Три пальца на левой руке отрезали, да язвы на ногах залечили. Ты их должон знать, коллеги твои, в краевой хирургии работают, один лысоватый и с усами, на балалайке любит после операции играть, а другого Юрием Тимофеевичем кличут, он в реанимации. Невестка моя у них лечилась, давненько. Они много не брали, но по собольей шапке я им справил. У них связи хорошие оказались в верхах краевых, сам понимаешь, тому что-то надо, другому, кого-то прооперировали удачно, ну прикидываешь что к чему, так вот они ему к выписке участок и помогли вернуть, правда, не полностью, но самое хорошее ему досталось. Икрометы только ушли на сторону. Но с них нынче толку мало, знаешь, что рыбы почти в Амуре не осталось, скоро Сахалинскую кету жевать будем. Васька после выписки из больницы через недельку на вокзале с бичихой молодой познакомился. Она лет на тридцать его младше, но выглядела почти ровней ему. Где она до этого шлындала одному Богу известно. Но судя по роже, видать повидала много и выпила еще больше. Ни детей, ни родни, никого. Говорила, что с детдома она. Может и не врала. Они крепенько выпили, друг другу понравились, а утром он её с собой в вагоне обнаружил, на одной полке. Он ей билет перед поездом купил, оказывается. Васька уже очухался, в разум вошел. Пошарил по карманам, наскреб немного денег и говорит: "так и так, не могу я тебя с собой взять, на деньги езжай обратно". Она на колени бряк! " Не губи, - кричит, помощницей буду, пить брошу, варить буду!" ну и все остальное в таком же роде.
Васька послушал, послушал, да тут и пассажиры с чего-то за неё заступаться начали, знаешь ведь наших бабусь с разъездов, ну и решил попробовать. Сначала дела у них ничего пошли. Доехали они до Джонок, там знакомый тракторист добросил их на трелевочнике, до Васькиной центральной избы. Он ведь её из бруса в тайге построил! – Кречет коротко хохотнул,— представляешь, из бруса! Это с ума сойти надо! Да и домина там не хилый, восемь на шесть, да с кирпичной печкой, да еще подпол выкопал в глине глубиной 3 метра. Правда, строилось это все давненько, еще при коммуняках, Васька тогда временно в лесхозе работал, да подкинул им идею кордон в тайге построить. Тогда ведь все просто было, техника ничья, деньги государственные, вот и построили. Причем за одно лето. А потом лесхоз развалился, а дом в тайге и остался, вроде бы как Васькин. Так за ним и закрепился.

Его много раз деятели из Рыбкиной конторы спалить хотели, прилетят на вертушке по осени и сразу обыск делать, икру искать. Васька не дурак, икру в бидонах молочных закапывал, а чья потрошенная рыба на Хангелинском икромете и знать не знаю! Может вы её, товарищи браконьеры в погонах, сами и потрошили, а на меня свалить хотите, Начинал короче права качать. Несколько раз ему и подвешивали, один раз даже ребро вроде бы сломали, но потом в покое оставили. Так бы, конечно его пристрелили бы, да и сожгли бы, ради икрометов, но ведь летчики с вертушки каждый раз разные, свидетелями будут да и не все сволочи в нашей стране, однако.

Там такой рыбинспектор был, фамилия у него подстать, Негодяев, гад конченный. Несколько бригад на него в тайге работало, даже на Амгуни. Икру дербанили. Простых мужичков он не прощал, чуть что, сразу протокольчик, штраф, а то и уголовное дело. А сам тоннами икру в край трелевал. Да ведь они все так делают, на это и живут! Поэтому и рыбы то у нас не стало. – Кречет плюнул на земляной пол. – Мы если где и хлопнем лишку, так уже и знаем и прикидываем, что, где и как. Тут можно лишнего взять, а вот здесь нельзя, на следующий год не останется. Вот я, например, сорок лет по тайге лажу, считай на одном, двух участках, а зверь всегда есть, соболек бегает. Если его мало, так и я меньше возьму, Голова то на плечах есть, поди? Чего я буду сам себе в штаны гадить? А с Рыбкиной конторы что взять? Сажать их надо поголовно, а еще лучше расстреливать.

Ну ладно. Прибыли Васька с Риткой на место. Её Риткой звали, а фамилию забыл я. Такая фамилия вроде бы простая, толи Аникина, толи Филикина, а вот забыл. Да. Весна ранняя, снега по уши, тракторист уехал. У них продуктов немного было, деньги то все пропили, так, хлеба купили, сахара и чая, масла растительного. Васька в Джонках в долги залез, ему там всегда в долг давали, так как он мясом потом отдавал, да еще с процентами.

Так вот тракторист уехал, огляделась Ритка и давай плакать. Вдалеке сопки синеют, видно, что до них за день не дойдешь, кругом кедры стоят, шапка с головы валится. Тальник густой вдоль речки топорщится, сереет, за ним склон противоположный, весь в черных корягах после осеннего пожара. Снег чистый, ничьих следов кроме мышиных и птичек не видать! Кранты тебе Ритка. Не видать тебе Хабаровского вокзала как своих ушей и водочки тебе теперь долго не выпить. Пешком шестьдесят километров до трассы не каждый за день пройдет, тем более баба.

Но делать нечего, надо жить. Перетаскали вещи в избу, Васька ведь давно здесь не был, с января. Но никто видать после него не приходил, все на месте и продукты еще остались. У Васьки всегда ящик железный в корягах спрятан зимой, крышка хорошо закрывается, мыши напакостить не могут. Ящик и в это раз с зимним мясом был. А что ему сделается? Ночью морозы еще под сорок. Так что жить можно. Тем более что в подполе не один карамультук запрятан наверное. Ты ведь не застал, а еще пацаном был, помню. Мы тогда жили на 18-м разъезде, батя у меня обходчиком работал. Так вот, в сорок пятом эшелонами побитую нашу, японскую и немецкую технику гнали на Амурсталь на переплавку. Составы подолгу стояли, охранялись плохо. Идешь вдоль него, смотришь платформа, вся железяками топорщится, в разные стороны торчат, хвать за одну, а это винтовка какая-нибудь, то погнутая, то без затвором, то без приклада. Раз десять за месяц пройдешься, глядь дома что-то появилось. В каждом доме по два, три нарезных ствола было, да бочка с патронами. Куда они делись? Да никуда. Так на месте у знающих дело людей и лежат. Ты вот например с Арисаки стрелял? Вот видишь - нет. А я стрелял, и не только стрелял, но и охотился. Пока патроны не кончились. Потом Сереге отдал, а он не знаю куда её дел. Может патронник пересверлил, может еще чего. Хотя там с патронником наверное ничего не сделаешь, калибр не тот, под наши патроны не идет. – Кречет помолчал. – Да. Короче начали они жить вместе. Васька её в баньке отмыл в первый же вечер, смотрит, а бабца то ничего. Правда во внучки годится, так это и хорошо. Там в баньке они и сошлись. Васька мужичок, ты его знаешь, ростком маленький, да видать в корень вырос. Как он впер первый раз, так Ритка глаза и закатила.
— А ты откуда знаешь?- не выдержал я,- Она, что ли тебе рассказывала? А Васька и наврать может. Про это дело большинство мужиков и баб врут. Всем хочется казаться супер-пупер. Ведь не признаешься же подружке, что мужик ползал по тебе и ничего не сделал. Да и другу не скажешь, что ничего не получилось - стыдно.
– Знаю, значит, знаю,-- туманно сказал Кречет и продолжал. – Тут дело дальше плохо пошло. Ритка его сифилисом заразила.

Она и сама не знала, что больна им была, а Васька тем более, откуда мог симптомы сифона, знать? Он то и триппером не болел никогда. Они бы там живьем и сгнили бы, но через месячишко к ним доктора приехали, друзья Васькины. Он когда лечился, их к себе наприглашал, они явились на джипе, да еще с бабами и водкой. Хорошо, что один из них, тот лысый, хорошо медицину знал, заметил что-то на шее у Ритки, как кольцо, такое светлое, по кругу. Оказывается эта штука, кольцо Венеры называется, и при сифилисе, бывает, в заразной стадии. Ну, пикник сразу и кончился. Посовещались они, отпраздновали, однако, встречу, конечно, со всеми мерами предосторожности, в баньке помылись, да и забрали Ритку с Васькой обратно в Хабаровск, в кожвен.

Там они еще месячишко лечились, вылечились, друг другу все простили, один ведь на другого все валил, да и обратно и приехали в тайгу. Опять на джипе. У Васьки все время так, то под забором от водки загибается, а то на джипе по лесам рассекает.

Кречет подошел к печке, подбросил пару сырых полешек, бросил сверху ободранную тушку соболюшки, закрыл поддувало. Шкурка соболя обезжирена при помощи старого полотенца, упакована тугим шариком в целлофановый пакетик и вынесена на мороз, в карман рюкзака. На правилку Кречет посадит её потом. Его рассказ, музыка из приемника и моя полудремота, устойчивое, густое тепло в избушке, всё это рисовало в голове красочные картины. Рассказчиком Кречет был хороший, и умел держать в напряжении слушателя. Тем более я знавал Васильева, бывал на его участке, еще до большого пожара и краем уха слышал эту историю, правда, в несколько другой интерпретации. Кречет вышел на улицу, оставил дверь открытой, клуб студеного воздуха поднялся до нар, огонь лампы заколебался, и целлофан на окнах дрогнул, когда Кречет через минуту зашел обратно и прихлопнул дверь.

— Дверь у тебя хреново сделана, – сказал он,- открывается, если на проволочку изнутри не зафиксируешь, у меня по другому, полешко подложил на порожек, вот тебе и щелочка. Воздух свежий всегда поступает, полешко вытащил, вот тебе и опять тепло.
— Те же яйца, только в профиль, - сказал я,- всяк по-своему городит, а получается одно и то же, тепло, сухо, и мухи не кусают. У меня в дальней избушке вообще палка длинная к двери привязана, чтобы не вставать ночью, когда жарко становится. Ткнул ей, дверь приоткрыл насколько надо, палку сбоку под матрас сунул, вот и все. Автоматика.
— Ночью встал, спросонья о палку запнулся, шишку набил. Или ногу сломал и помер, прямо в избе, – прокомментировал Кречет, усаживаясь на нары и поправляя подложенную в изголовье высохшую куртку. – Давай еще чего-нибудь пожуем, да чайку вскипятим, чтобы утром не валандится. Время еще детское, около часа.
– Давай,- согласился я, – сейчас свежей водички принесу.

На улице студено. Очень тихо. Ели, которые стоят у избушки своими вершинами закрывают часть неба, но все равно, огромное количество звезд мерцает на небосводе. Хорошо виден Млечный путь, вот Полярная звезда, там север, а там значит юг, там мой дом. За сосисками, в той стороне, за перевалом небо заметно светлее, и когда глаз привыкает к темноте, то становится ясно, что это зарево, ночные огни города, который отсюда по прямой километров восемьдесят, по этому зареву я обычно ориентировался с прогнозом погоды. Если зарево большое и яркое, то погода будет ясная и морозная. Сейчас зарево таким и было. Пробежал легкий ветерок, но я его не ощущаю, просто зашумели вершины елей и сразу стихли, морозец щипнул щеки. Снег хрустит под олочами, свет фонарика открывает пеньки и коряжки. Вот и проточка, прорубь уже затянуло довольно крепким ледком, но несколько ударов кружкой, появляется темное зеркальце воды. Мороз довольно крепкий, когда я делаю небольшой, в несколько секунд перерыв, черпая воду кружкой, то на поверхности проруби сразу же появляются кристаллы льда. Я в тельняшке и трико, мне не холодно, и я знаю, что через минуту, другую, буду обратно в зимовье.

В избушке тепло, свет керосиновой лампы первые секунды режет глаза, Кречет доволен, улыбается.
–Ну, что, ничего не отморозил? – спрашивает он, наливая воду в чайник. Я отшучиваюсь и падаю на лежанку. Хорошо. Просто хорошо и всё. Кречет еще что-то говорит, но его голос удаляется, становится убаюкивающим, начинает мешаться с обрывками видений. Я чувствую, что уплываю, но не хочу останавливаться, чая не желаю, и уже еду в автобусе, поздней осенью, стою на задней площадке, в толпе таких же молчаливых и мокрых, одинаково одетых со мной, пассажиров. На резиновом полу мутные лужи, окна забрызганы грязью, сквозь них не видно ничего, но я уверен, что это тот самый город, который мне много раз снился. Город на длинном пологом склоне горы поросшей лесом, в городе много одноэтажных старой постройки каменных и деревянных домов и плохо мощеные улицы. Мне ясно, что я живу здесь. Какая то тоска охватывает меня, я не хочу жить в этом городе, где такие угрюмые люди и серое, вечно осеннее небо. Мне жалко себя, я знаю, что никогда не увижу больше своих детей и жены, кажется, что я уже, наверное, умер и меня везут в это страшном автобусе, куда то туда, откуда нет возврата вообще. Ко мне проталкивается кондуктор, это женщина в черном ватнике, на левой груди у неё серая прямоугольная табличка, на ней написана фамилия и инициалы, Муратова А.М., а дальше мелким шрифтом 282, 4 отряд. Женщина небольшого роста, молча смотрит на меня снизу, подняв голову, глаза у кондуктора, странные, зрачки занимают все пространство и они черные. Я хочу дать ей талончик, я знаю, что он у меня во внутреннем кармане пальто, но мокрые пальцы никак не могут нащупать проклятую бумажку. Все пассажиры задней площадки поворачиваются ко мне, у них одно лицо, лицо кондуктора. У всех. У мужчин и женщин одно и то же лицо. Я пытаюсь что-то сказать, но из пересохшего рта вырывается какой-то хрип, и я с облегчением просыпаюсь.

Лампа притушена, освещает лишь столик, Кречет спит спиной ко мне, поджав ноги, в избушке прохладно, так как дверь полуоткрыта. Я в полудреме, делаю все на автопилоте. Подкидываю пару полешек, закрываю поддувало, убираю полувыкипевший чайник, закрываю дверь и опять ложусь. Больше снов я не вижу, а если и вижу, то наутро их не вспомню.

Звезды и зарево меня обманули. Когда я в восемь утра открываю дверь, то обнаруживаю на чурке для рубки дров и на топорище врубленного в неё топора, несколько сантиметров свежего снега. Снег идет густой пеленой, вершины ёлок качаются и их почти не видно, слышно завывание ветра и скрип веток. Дымок с трубы прибивается книзу, изредка закручиваясь в спирали, потом исчезает с порывом ветра и появляется вновь, когда пурга переводит дыхание. Снегом прикрыты все щепки на земле, поленница. Тонкий слой снежинок занесенных ветром под навес крыши лежит на рюкзаках и карабинах. Но стало гораздо теплее. Склонов сосисок и отрогов Киши, которые рядом, не видать, изредка проглядываются какие то размытые очертания. Видимость не более ста, может быть двухсот метров. В принципе погода самая охотницкая, но я в такую погоду не люблю ходить. Через полчаса вся верхняя одежда становится мокрой, тяжелой и все удовольствие от охоты исчезает. Тем более мясо уже есть и можно не торопиться. Вот тебе и сон в руку, грязный автобус, осенняя погода.

Кречет так же проснулся, кряхтя вылазит в сумерки, как медведь. Оглядывается, громко высмаркивается и матерится:
–Твою мать! Не ждали, не гадали. Капканы чистить придется, а сегодня куда идти? Некуда. Пропадешь. Я на своих марях и дороги не найду, все, наверное, перемело.

У Кречета дальняя избушка стоит в междуречье, в очень удобном и красивом месте, но для того, что бы туда попасть от меня, необходимо пройти широченную марь, с кочкарником и редкими корявыми, низкорослыми лиственницами. В это время там может быть сохатик, но в такую пургу, пройдешь от него в двух шагах и не заметишь. Он и в хорошую погоду лежит иногда довольно крепко, и мне приходилось стрелять в черную тушу, когда она взметывалась буквально из-под ног, заставляя вскрикивать от неожиданности. Но в такую погоду, когда ориентиров кроме ветра никаких нет, а его крутит, как собачий хвост, пролетишь мимо сохатика и избушки в два счета. А там как повезет, может быть придется и под корягой ночевать, что в такую погоду совсем уж нежелательно.

– Ну, что ж. Значит банный день, дровишек подпилим, поколем, пожрать, что-нибудь приготовим вкусненького. Да можно и помыться, бельишко состернуть, да и латку на обутки положить не мешает. Не думаю, что это надолго, прогноз хороший был, да небо ночью звезды хорошо показывало, – говорю я, умываясь свежим, мягким, теплым снежком, катышки которого, падая на снег после контакта с моим лицом и руками, разительно отличаются от окружающей белизны. Кречет уже сходил в туалет, на дальнее бревно, и проделывает те же процедуры, что и я.
–Хорошо! – кряхтит он, – снежком весьма пользительно рожу натирать, моложе становишься, свежее!
–Ну да, – поддеваю, его я беззлобно, тебе это необходимо, вдруг молодая жена выгонит!
–Выгонит, так туда и дорога, – ворчит дядя Ваня, - не пропаду, какую-нибудь бичиху на вокзале найду, как Васильев, и ничего, сойдет. Айда в дом, зябко стало!

Действительно, ветер на глазах усиливался, все чаще слышался треск ломаемых им сучьев, вершины елей скрылись окончательно в снежной пелене. Интересно, сколько будет дуть? Ведь лыжи у меня наверху, далековато отсюда. В это время года снегов больших обычно не бывает, но каждый охотник может рассказать массу историй, о внезапно выпавшем глубоком снеге, поломавшим все великие охотничью планы. Да и я много помню, и много видел. А как Кречет пойдет? По мари без лыж после пурги идти, себя не жалеть; придется, наверное, ему через верх ползти, там снег сметает, но дорога в два раза трудней. Ладно, поживем, увидим...

День долог и скучен. К часу дня, все, что можно было сделать, сделали. Распустили на чурки хорошую сухую лиственницу, покололи большую часть их. Кречет человек хозяйственный, все полешки по размеру, по колкости, разложил и складировал в две поленницы у входа. Для удобства, как он коротко пояснил. Свалили корявую, живую средних размеров елку, раскряжевали ствол на несколько бревешек – швырков. Теперь всегда можно отпилить пару сырых чурок, и приготовить долгоиграющих дровишек даже в темноте. Я сходил с лопатой к речному рукаву и углубил место, где беру воду. Кречет той же лопатой попытался обвалить снегом стены зимовья, но снежка еще маловато, хотя непогода разгулялась не на шутку. Ветер уже не воет, а ревет, где-то в пойме реки то и дело слышен грохот и плач падающих деревьев. Вблизи зимовья елок мало, но все равно оба мы настороженно поглядываем вверх – вдруг шальной сучок прилетит! Неба как такового нет, темно-серая пелена мелкого, уже колючего снега, то складывается вдвое и становится темней и мрачней, то наоборот несколько светлеет, вселяя какую-то надежду, которая через минуту исчезает.