Распадок Глава 5

Алексей Печкуренко

Валяюсь на снегу, там, где все и начиналось. Костёр уже было догорел, но занялась упавшая на него лесина и одинокая горькая струйка дыма показывала, что ещё не все умерло. Приклад карабина торчит из снега, светлой занозой; ствол упавшей лиственницы придавил костровище, разметав часть головешек в разные стороны. Я пытаюсь встать. Руки, ноги работают, но очень слабо, я сначала сажусь, потом встаю на карачки, из носа на снег падают каплями густая тёмная кровь. С трудом поднимаюсь, обтираю снегом лицо, ощущаю жжение и не порядок на голове справа, рука определяет там довольно большую ссадину. Снег приложенный к ней розовеет, потом краснеет, становится тяжёлым, превращается в кровяной снежок; прикладываю новую порцию, потом замызганный носовой платок и плотно натягиваю сверху шапку.

Первым делом карабин. Ствол не погнут, по крайней мере на глаз не видно, приклад цел, в конце канала ствола снег, который удаляю шомполом. Всё в порядке, патрон в патроннике. Второе дело костёр. Упавшая лиственница обломала об снег все свои сухие ветви, этого добра достаточно. Оставались и наломанные сучки с первого костра, и тот ствол, первый, рядом лежит. Через пять - десять минут, ровное пламя огня, согревает меня и котелок с набитым снегом, надо выпить чаю, да покрепче, да очень сладкого.

Голова тяжёлая, как с похмелья, болит сильно правая половина, где ссадина. Когда стою, покачивает, даже с отрытыми глазами. Не дай Бог, что серьёзное, отсюда не выберешься, и здесь меня навряд ли найдут, даже весной. Мишка подберёт, то, что от меня останется. Поверяю голову, вроде уже не кровит, но платок оставляю и опять прижимаю его шапкой. Это не кино, где герои лупят друг друга по головам тяжёлыми предметами, падают, теряют сознание, долго валяются, а потом вскакивают и всех врагов уничтожают.

Комель упавшей лиственницы с одной стороны давно был изъеден огнём, на большую часть толщины ; ветерок, верно, дунул, она и упала, а возможно, мой незначительный вес, нарушил структуру равновесия лесины, почва как то дрогнула - все здесь может быть. Повезло, можно сказать, чуть-чуть левее и прощай дядя Володя. Времени у меня мало.

Два варианта: идти обратно в зимовье, но после первого спуска там хороший затяжной подъём и я его явно не осилю, скоро стемнеет; второй вариант остаться здесь. Две лиственницы на костёр,- на полночи дров хватит, но хребет, высота, а это явно ночью подует хиус с морозцем градусов под 25-30, и тут костром не спасёшься, не отдохнёшь, да и мне после нокаута желательно быть где-нибудь в более благоприятных условиях.

До дна ущелья, по всей видимости, не далеко, звук, который меня перед ударом по голове удивил, был довольно громкий, что-то ведь, там звенит?. Тем более, если там были геологи, обязательно, какая-нибудь халабуда стоит. По крайней мере, в распадке не будет ночного ветра, и если в нем после лагерей и геологов ничего не осталось, то всё равно найду какой-нибудь закуток пересидеть у костра ночь. Все это рассказы о жизни зимой у костра ночью, как сплошной благодати, рассчитаны на неопытных юношей, грезящих таёжными приключениями и романтикой, после первой, так называемой ночёвки зимой, все это бесследно улетучивается.

Я потихоньку собираюсь, прихлёбывая из котелка чёрный и жутко сладкий чай, выбирая варианты движения. Пока я валялся на снегу, сны или видения снились, а говорят потеря сознания, это потеря сознания - ничего не видишь, не представляешь, не слышишь. Труп и труп, только дышащий. По сну - полная бредятина, бараки, монгол собаки, ночь. Почти всё забыл. Вроде бы меня собака кусала, но штаны целые, только вот на правой штанине небольшой разрыв, где-то за сучок острый зацепил, как бритвой и разрезало. Ничего, иголка есть, ночью и подошьём. Допрашивали, меня, помнится били, еврей, доктор, хороший был. Видения цветные, даже запахи обрывочно помню. Но связать все в цельное не могу. Вот не помню, как сюда пришёл, как костёр на этом месте разводил, а вот звуки со дна распадка в памяти как живые.

Итак, решено. Вариант номер три. Иду вниз до дна распадка. Если там есть, где ночевать - ночую, если можно выходить - пойду поближе к выходу, хотя это маловероятно,- издали в распадке виднелся большой ельник, а по нему ночью особо не погуляешь, глаза на сучках можно оставить. Но вниз идти всегда легче, а тот подъём, что за спиной, если возвращаться в мою избушку, я все равно не осилю, там березняк, там с дровами туго.

В тайге главное не торопится. Поторопился – ногу сломал, нет, чтобы вот сюда наступить, так куда попало ногу сунул, вот и получай; поторопился - зверь убежал после выстрела, нет бы, не торопясь, прицелился, если возможность есть, так нет - фукнул на вскидку, суперстрелок, а потом, стоишь и материшься.

Так и сейчас, медленно, осторожно, спущусь в распадок, а там видно будет. Топор имеем, фонарик с новыми батареями. Не пропаду. Да и неизвестность всегда красивее и привлекательней для меня, уже чего то виденного. Может, она этого и не стоит,эта неизвестность, но такое начало - лесина, видения, звуки, рассказы Кречета... Начало многообещающее и интересное. Сам себе кажусь героем не боящимся никого и ничего, но лёгкий холодок страха и темной пустоты морщит кожу на затылке. И пульс явно не восемьдесят ударов в минуту.

Всё это свинцовым колесом прокатывалось у меня в голове, пока собирал манатки, вытряхивал котелок от чаинок. Ну, все готово. Вперёд. Страшно? Ответим честно-немного, что душой кривить.

Спуск не курт, сначала проплешина на небольшом плато вершины, далее по склону группы кустов, в основном рябины, обхожу их по привычке слева. Склон постепенно набирает силу, матереет, держаться на ногах, все трудней и трудней. Кусты и редкие ёлки покрыты кухтой, которая при лёгких дуновениях ветерка, или просто сама по себе, мелкой снежной пылью осыпается и желто сверкает на лучах уходящего солнца. Сам спускаюсь не напрямую, а немного наискосок, вправо, поближе к той дополнительной ложбинке, на склоне распадка, по ней явно будет идти легче. Но ложбинки я не достигаю, склон становится ещё круче, появился язык серой каменистой осыпи с корявыми лиственницами на ней. Осыпь не большая, но лучше обойти её стороной, под снегом могут прятаться гранитные голыши, и падать здесь абсолютно не рекомендуется.

Появились первые моховые ели, потом они становятся гуще, хотя ещё с большими просветами между ними. Спускаться легко, подроста почти нет, снег рыхлый. Только вот очень быстро темнеет, солнце последний раз мне подмигнуло красным фонарём светофора минут пятнадцать назад, когда я закрыл его хребтом, оставшимся за спиной. Мой след темно-синей виляющей снежной бороздой оставляет моё полупьяное, без знаков препинания, предложение на этом склоне.

Наверное через несколько минут я подхожу к самому тёмному массиву ельника, угадывается недалёкое дно ущелья, слышен, звон воды. Ельник матёрый, деревья перестоявшие, стволы не вплотную, нижние сучки довольно высоко, так что глаза похоже останутся целы. Снег начал морозно поскрипывать под подошвами, когда наступаю на какую-нибудь коряжку. Мороз потихоньку берет своё, подкрадываясь вместе с сумерками и наблюдая за охотником. Когда ослабнет и присядет отдохнуть? Но охотник, то есть я, уже почти оправился, тем более, назад дороги нет. Только вперёд, но осторожно с оглядкой. Не смотря на глухую порошку, пересекаю несколько петель следов соболька, набегал здесь не глубокую канавку, вот его помет, сплошь из ягод рябины. Места для капканов неплохие. Зря я сюда не доходил. А когда? Времени всегда не хватало. Это Кречету хорошо, да и другому соседу, Ладневу, они по полгода в лесу сидят и в ус не дуют. Сходил туда, сходил сюда, время и прошло.

Ельник начинает перемешиваться с другими породами, лес становится смешанным мимо проплывают кедры, которые явно могли видеть Ерофея Павловича и иже с ним, в своё время; огромные липы, светло-зелёные столбы осин улетают в вечернее небо. Как их не срубили? Ведь Кречет говорил, в этом распадке лагерь был. Да, наверное, просто длины двуручной пилы не хватало, чтобы вот такую громаду перепилить. А потом ведь его надо ещё раскряжевать да спустить до склада, а такой стволик будет нестись сам, под своим не однотонным весом, куда хочет, а не куда его тащат. Вот явно, поэтому живые кедры и ёлки и остались. А вот стоит вековая липа, верхушку у неё оторвало ночным ветром, и она висит половиной, на хвое старой ёлки, и скоро они вместе упадут. И пожар в этом месте отродясь не пробегал, всё целое.

Пространство сужается, темнеет, прогалы между деревьями еле заметны, как неровные голубоватые просветы, потом и они заплывают сумерками, но иду пока без фонаря. Склон становится ещё круче, местами скольжу на заднем месте, но потом он резко, как и везде в этих местах, переходит в почти плоскую поверхность, поросшую жёлтым пыреем, метёлки которого торчат из-под снега... Всё. Явно я на дне.

Ещё не много и ельник заметно редеет, потом вообще исчезает, подбросив мне напоследок хороший завал из упавших и переплетённых между собой стволов, которые видимо давным-давно краем сильного смерча зацепило, а за этим завалом, который я обошёл, но оставил его в памяти, как хороший запас дров, для ночи, открылось большое светлое пространство с редкими берёзами. Я остановился. Здесь несколько светлее, сумерки раздвинулись, поредели....

Противоположный склон распадка метров через сто от меня опять круто уходит в небеса, на нем растут одинокие бесхвойные зимой лиственницы, склон северный и не сильно заросший, гребень его не видать, там, над ним, уже мерцают первые морозные звёзды. За моей спиной стена, по которой я спускался, она также совсем тёмная и на ней только угадываются контуры ельника, и моя еле заметная внизу тёмно-синяя борозда неровных следов, но небо над этим склоном заметно светлее с красноватыми остатками вечерней зари сулящее морозную тихую ночь. Дно ущелья уходит влево, почти не понижаясь, и кажется, скрывается за поворотом стен теснины. Тут и бежит хороший ручей, бодро виляя между довольно крупными гладкими камнями, его песню я слышу издалека.

Темно. Свет фонарика жёлтым комком колонка мечется по снегу, выхватывая поникшую траву, камни по берегу ручья, редкие берёзы, но шагается легко, трава почти не мешает, под ногами подошвами угадывается почти ровная поверхность, похожая на дорогу. Через десяток шагов из-под снега внезапно чёрными прямоугольниками появились шпалы и чёрные нитки стальных рельсов.

Узкоколейка. Построенная очень давно и давно заброшенная, местами рельсы, связанные между собой болтами и накладками, оторвались от шпал и висят в ночном воздухе большими полудугами; в некоторых местах на рельсах корчатся и остатки шпал, проходишь мимо, бьёшь по ним легонько рукой, они не падают, уже промёрзли, - труха как камень. Присаживаюсь, рассматриваю при свете фонарика рельсу. Ржавая, название завода изготовителя изржавело, цифры года изготовления похожи на 1940 или 1941. Её уже можно в музей.

На узкоколейке растёт трава, берёзки, откосы невысокой насыпи почти сравнялись с окружающей землёй, поросли редкой кочкой. Но все равно видно, что человек здесь был и делал свои дела. Идти становится веселей, я уже не один, когда-то в этом месте ходили люди, гремели механизмы.

Почти совсем стемнело. Давно пора искать место, где можно притулится до утра. Я уже почти у поворота стен ущелья, они здесь образовали скалистые, изгрызенные временем, отвесные щеки, не покрытые снегом, расстояние между щеками совсем небольшое, метров десять, пятнадцать. Скалы вертикальной неровностью уходят вверх, скрываясь в ледяной темноте.

Ручей в этом месте утихомирился, образовал улово, в котором тёмная, зимняя вода потихоньку идёт по кругу, закручивая одиночные красные, ещё не утонувшие последние листья осени... Свет фонарика открывает скалистые отломки на берегах, и дно улова с лежащими коряжками, слоем красно-жёлтой листвы даже стайкой крупных хариусов. Ещё не скатились в Ульбин. А может и зимовать будут здесь, под скалой. Яма довольно глубокая, судя по испарениям, вода тёплая, и улово вполне может не промерзать, пищи рыбе хватит,- ручейником всё дно усеяно. Присаживаюсь на корточки, стараюсь лучом фонарика осветить хариусов, которые в воде не показывают всей своей красоты одежды, но стайка как по команде, уходит под противоположный берег и исчезает в колыхающейся глубине. Ладошкой зачерпываю воду, пью. Вкусная, здоровая вода, как и везде в этих местах. Я уже устал, лямки рюкзака давят плечи, карабин потяжелел, рубаха на спине давно мокрая.

Узкоколейка проходит вдоль улова по вырубленной в скале полке, тут шпалы почти целые, рельсы лежат ровно, снега нет, над головой угрожающе висит вырубленный человеком в скале козырёк. Ещё один поворот, стены распадка распахиваются, как ворота, показывая здоровенную поляну, почти не заросшую. По крайней мере, я вижу, что это поляна, проплешина, но что на ней есть в деталях, не различаю. Темно. Только белый фон снега с неясными черными пятнами. Впереди не так далеко в ночном небе угадывается закрывающая звёзды угрюмая громада Маглоя, уже нависающая над распадком, значит, я уже вблизи от выхода его в долину Ульбина.

Я остановился, потушил фонарь и прислушался. Течение воды порождало неясные звуки движения, изредка, заблудившаяся струйка звенела среди камней, потом опять затихала. На несколько секунд становилось совсем тихо, только шум крови в ушах говорил мне, что я ещё жив. Над головой блекло горели неясные звёзды, ещё не образуя чёткий рисунок созвездий, впрочем, большую часть неба закрывали стены распадка и громада Маглоя.

Карабин и рюкзак ещё больше оттягивают плечи. Красоты природы меня не сильно волнуют. Видимо мои предположения о каком нибудь пристанище не оправдались, надо подыскивать пустое место для ночлега. Но для того, чтобы это сделать, необходимо хорошо потрудится. Дрова. На поляне их нет, но в более тёмной окраске темноты на той стороне ручья угадывался кусок ельника, а он не может быть без сухостоя. А вот здесь, несколько ближе к выходу, угадывается по моей стороне, что-то тёмное, почти квадратное, явное творение рук человека.

Я улыбнулся, мне опять везёт. Что бы это ни было, там явно существует небольшой закуток от ветра, перед которым можно распалить костёр, скоротать ночь. Чай в рюкзаке, промёрзшая булка хлеба там же, сахар, сало, банка сгущёнки, котелок и два пакетика заварной гречневой каши не дадут мне умереть с голоду. А утром рябчика все равно убью. А дальше проживём.

Я медленно приближаюсь к строению или чему там ещё. Дневные видения ещё свежи в памяти, а вдруг? Узкоколейка под ногами исчезла, из-под снега выглядывет жёлтая сухая трава, старюсь шагать осторожно. Квадратное пятно оказывается простым старым здоровенным бараком, стоящим ко мне торцом. Двускатная крыша строения, видимо, когда то крытая лиственничной дранкой, а кое-где железом, в центре конька прогнулась, видны чёрные провалы дефектов кровли на белом фоне свежего снега. Стена барака уходит вдаль, и конца её луч фонаря не цепляет. Окон нет, только узкие, в одно бревно, щели под самой крышей, зияющие чёрными маслянистыми провалами, полными тайны. Я не люблю старые заброшенные строения, они мне кажутся ловушкой, подготовленной кем-то для одинокого путника. Поневоле настораживаюсь, шагаю с длинными остановками, прислушиваюсь.

На другой стороне барака обращённой к ручью оказалась дверь, да ещё с пристроенным из толстых чёрных плах крыльцом, крыльцо давно сгнило, и плахи торчат в разные стороны подстреленными вороньими крыльями. Полотна двери так же давно не существует, только одна коренная доска колеблется в ночном воздухе на заржавевших навесах… Я осторожно наступая на доски крыльца и балансируя, что мне удаётся не очень хорошо, голова всё-таки кружится и побаливает, добираюсь до порога. Темнота помещения мохнатым кулаком страха сдерживает меня, но фонарь освещает большое, почти пустое помещение с широкими досками пола.Страх прячется в дальний угол.....

Видимо в своё время пиломатериала здесь было завались. Я осторожно топаю ногой, потом сильней, потом подпрыгиваю, в глубине души опасаясь улететь вниз, в неизвестность под скрежет ломающегося дерева. Но ничего не происходит, доски не прелые.

Фонарь освещает чёрный масляный от многолетней копоти потолок, он не высок, а посреди комнаты стоит здоровенная квадратная железная печь, с таким жерлом и такой длины топки, что можно не только поленья забросить, а целые куски брёвен. Ржавая труба, причудливо изогнувшись, уходит в противоположную стену, где пропил окаймлён дырявым куском жести. Ну, вот и всё. Плевать мне теперь на мороз и на падающие мне на голову ни с того ни с сего лесины. На дрова пущу доски крыльца, на первое время хватит. Дверь завешаю куском целлофана, который всегда у меня в кармане рюкзака, его правда на весь проем не хватит.

Все это я обдумываю, стоя на коленях и поджигая берестинку в топке, несколько щепок с пола добавляются на слабый огонёк и вот уже слышно слабое потрескивание, как нам говорили в школе химической реакции. Пока реакция не закончилась, я уже успел своим топором разобрать в крупные куски доску крыльца, и пламя, уже не стесняясь, загудело в топке, отдавая волны тепла и жизни. Дверки у печки нет, рядом стоит лист железа, им попозже можно будет прикрыть топку.

Теперь можно и осмотреться. Помещение, можно сказать комната, довольно большое, метров двадцать квадратных, отгорожено капитальной стеной от другой части барака, утром проверю, что там и как. Окон в комнате нет, мне же лучше, теплее будет. За печкой у стены стоит грубо сколоченный широкий и длинный топчан, крепкий, коричневый от времени. Над ним на стене топором сделанная полка для бумаг, торчат какие-то журналы, книги, все в пыли и мышином помете, на ржавых гвоздях висят две алюминиевые кружки. Там же керосиновая лампа без стекла, но когда качнул её, то стало ясно, что она не пустая и содержимое пахнет керосином или соляркой…

Фитиль пустил длинную струю копоти, потрещал и зардел жёлтым прерывистым коптящим светом, отбрасывая мою длинную усталую тень на стены. С другой стороны печки - письменный стол, как он сюда попал, не понятно, никогда в лесу не видел письменных столов, значит, привезли на чем-то давно и явно не геологи, а может и они, чем чёрт не шутит.; стол даже с дверками, и покрыт чёрным дерматином, а в ящиках его всякая всячина: старые ручки с погнутыми перьями, огрызки карандашей, несколько школьных тетрадей, исписанных мелким убористым почерком, и изгрызенных мышами смятая пачка Беломорканала, пустой коробок спичек. На столе перевёрнутое цилиндрическое, поржавевшее ведро. В дальнем тёмном углу комнаты виднеется что-то, похожее на стул. Жить можно и не один день, была бы пища и здоровье. Заготовлю дров, завешу дверь и высплюсь на полную катушку.

Над хребтом показался краешек луны, стало светлее, снег, когда его пнёшь ногой, битым стеклом светится холодной пылью в лунном воздухе. За бараком в нескольких метрах ждёт меня поленница давно попиленных не колотых чурок, частью прелых, частью не очень, самого различного диаметра. На одних чурках растут замёрзшие, сморщенные грибы. Другие с облезлой отпавшей корой. Вгоняю топор в торец одной из чурок поближе к краю в надежде отколоть кусок, да не тут-то было. Топор не рассчитан на такие чурки, клин его застрял и ни туда, ни сюда. Но и мы не лыком шиты. Беру другую лесину, с коротким сучком, отходящим в сторону, как ручка, с трудом её поднимаю и бью торцом лесины по обуху топора; через два-три удара, длинная, светящаяся желтизной даже ночью, краевая плашка лежит на снегу. Дальше проще, главное разбить кольцо оболони дерева, а это я уже сделал. Удары топора, стон раскалываемой древесины слабым эхом отдаются от стен распадка и иногда заставляет меня прервать работу и прислушаться, - не идёт ли кто, или это просто эхо? Карабин успокаивает меня, он настороженно стоит на расстоянии вытянутой руки с патроном в стволе.

Через полчаса солидная кучка дров, и сухих, и прелых, сырых и полусырых небольшой пирамидкой с запахом свежее колотого прелого дерева уверяет меня, что ночь у печки будет не только тёплой, но и жаркой. Луна четвертинкой пятака вылезала над распадком с тем, чтобы скоро нырнуть обратно в своё горное убежище. Я ещё раз осматриваюсь и обхожу барак по кругу с карабином в руках. Вот ещё две двери, с чёрной пустотой в них, но без крылец и крыша над этими участками барака здорово попорчена, я туда не захожу. За бараком полуразрушенная сараюшка из тонких брёвен, дальше ещё один барак, но тот и вовсе без крыши и полузавалившийся... Из снега точат труба локомобиля и его лоснящийся чернотой на голубом свете округлый бок. Пнул по нему слегка, ушиб большой палец. Ручей, а здесь уже можно сказать уже небольшая речушка, пробегает в нескольких шагах, вода почти чёрная, обрамленная белыми шапками на больших круглых валунах по берегу: вода несётся неунывающей безвременной струйкой,- бегу сейчас, бежала всегда, а вам какое дело?

Насколько я помню карту, тот ключик, в этом местности должен быть небольшим, хиленьким, а тут вон что нарисовалось. По такой речушке и норочка бегать должна, в ельнике соболёк, и белочка. По склонам распадка и на его хребтах обязаны быть маленькие, как мы их называем лагушки, впадинки, платушки, несколько сот метров в диаметре, поросшие осинником, там должен держаться зверь. И его не плохо там стрелять. И после разделки спускать вниз на шкуре, как на санках, также не составит особого труда.

Короче место мне нравится сразу и бесповоротно. Избу строить не надо, достаточно отгородить часть помещения, да печку поменьше притащить, чтобы с дровами не маяться. Ельник живой, зверь бегает, рыба в речушке водится, до моей нижней избушки, где ночевали с Кречетом, низом ну максимум часа три-четыре хода, однако можно идти и по Ульбину, и там линию капканов разбросить. Жалко, в этом году не успеваю, отпуск уже к концу завернул, но времени осмотреться у меня хватит. Сегодня переночую, завтра посмотрю при свете окрестности, и если стрельну что-нибудь, то можно и на вторую ночь расположиться. Потом придётся уходить.

В комнате уже тепло, так, что можно раздеться до нижнего белья, хожу в кальсонах и тельняшке, но в олочах. В углу нашёл фанерку и ею, предварительно посыпав пол снегом, сгребаю весь мусор к порогу, как маленьким ножом бульдозера. А там все просто. Раз! И мусора нет, он на улице. Через полчаса пол в пределах освещённости фитиля сравнительно чистый. Каша давно запрела, в консервной банке кипяток, ждущий щепотки заварки. Короче, ночлег и дом готовы. Если бы ещё не морозная свежесть, плывущая из щелей пола, так вообще была бы красота. Но ничего, это тебе не под корягой на морозе ночь коротать. Приёмник здесь волны не берет, слишком глубоко дно распадка, одно шипение и неясные обрывки слов.

Голова продолжает болеть, но уже не сильно, ссадина подсохла и платок приходится потихоньку с болью отдирать. Я уже лежу на топчане, сытый и согретый оранжевым боком печки.

Так всё-таки, что здесь было раньше? Ясно, что лагерь, про который рассказывали не раз, но почему это место никто не занял для охоты? Оно в границах моего участка, старый Киле, когда я его расспрашивал о местности, ничего не упоминал о каких-либо бараках, хотя при таких разговорах обычно первым делом указывают, где можно переночевать, где стоят избушки и как лучше к ним подойти. Рассказы Кречета о геологах, выстрелах, еле видных следочках на снегу, я всерьёз не воспринимал, конкуренция существует и в нашем деле, и порой более жёсткая и суровая чем, в торговом.

Хотя если прямо говорить, то жить в таких местах все равно не уютно, слишком много видели эти горы, деревья, стены, много людского горя до сих пор не видимо витает в пространстве. Даже если я и буду осваивать это место под промысел, то явно с оглядками,- а не стоит ли кто за спиной, хотя я и человек малоэмоциональный.

Конечно это остатки лагеря, осколка Солженицинского архипелага, сохранившегося в нашей местности. Я и раньше видел заброшенные лагеря, но уже без бараков, с ямами от землянок, кусками колючей проволоки на сопревших столбах. Причём проволоки двойной, как до войны наши делали, потом уже одинарную проволоку у немцев слямзили и стали выпускать. Наши вообще много чего поимели от войны и не только у немцев. Вот двадцатилитровые бензиновые канистры, откуда они появились? Все оттуда, из стана агрессора, а мотоциклы Урал, первые Москвичи, наши грузовики это все откуда? А ракеты, а атомная бомба и все остальное? Зайдите в Музей революции в Москве на Тверской, или Музей российской армии у метро Рижское, и посмотрите. На одном из стендов висит автомат Калашникова, наперекрест с штурмавтоматом образца 1944 года, немецкого производства. Внешне - один в один. Сейчас уже, может, и не висят, опять волна национализма поднимается. Я уж не знаю, какие там оригинальные конструктивные особенности внутри этих автоматов, но внешность орудий убийства наводит мысль об их однояйцовом происхождении…

Однажды года три назад я в несчётный раз перебирался через ключик недалеко от моей первой избушки. Вода слабо шелестела между больших валунов, местами уже была перехвачена ледяными непрочными сизыми мостиками. Я аккуратно шёл по такому мостику, пробуя его прочность ногой, но внезапно остановился. Справа посреди ручья лежал валун. Валун как валун, чёрно-серый, диаметром так сантимов семьдесят, с шапкой рыхлого снега на нем. Но только шапка эта была с провальной тёмной дырой на верхушке!

В ручье оказывается все эти годы лежал и с укором поглядывал на меня, следопыта, так сказать, не валун, а чугунный котёл, с толстыми стенками, с проломленным днищем. Я огляделся. Ничто не указывало на наличие в прошлом присутствия человека. День стоял тихий, солнечный, ласковый. На той стороне ручья на солнышке светилась берёзовая рощица из одинаковых по толщине деревьев, вниз по ручью и за моей спиной рос тёмный ельник Кичмаринского хребта. Но ведь кто-то притащил сюда этот стокилограммовый котёл. Себе одному кашу варить? Явно нет, был лагерь здесь.

Уже позже я обнаружил кусок колючей проволоки и проржавевшее днище двухсотлитровой бочки, еле выступающей из обрыва оврага, промытого водой за эти годы. А впоследствии старики из соседней деревни, ну как соседней, ну километров двадцать, тридцать, рассказали, что в этом месте стояло в своё время несколько лагерей, в них, в основном, содержались пленные японцы, часть погибла, часть уехала домой, после смерти товарища Сталина. Вот японцам и варили кашу, в лучшем случае из перловки, в этом котле, а когда лагерь ликвидировали, то какой-нибудь вертухай из злобы, что не может котёл с собой забрать, в хозяйстве бы пригодился, и проломил у него днище, чтобы другим не достался.

Я постепенно пригрелся и медленно уснул притушив фитиль лампы, наблюдая за красными сполохами неторопливого огня в печке, и отсветами его пляшущих на полу китайскими дракончиками… За стеной тихо играл баян, печальную, не известную мне мелодию, музыка стояла рядом, и в то же время, держалась в стороне, не мешая мне засыпать; басы отыгрывали замысловатый такт, служа фоном переливам ладов... Уже сквозь настоящий сон я подумал, что как все хорошо сегодня сложилось, и жив остался и ночую с музыкой...