Распадок Глава 2

Алексей Печкуренко

В зимовье жарко. Дядя Ваня решил сварить борщ. Ну, раз такое дело, то мы почистим ему картошки, укажем, где бидончик с кислой капустой и свекла, и полежим немного. Посушимся. Время варить борщ и время наблюдать за этим. Картошка, морковка, свекла, лук - в ноябре, до наступления сильных, устойчивых морозов, хранится на голой земле, под нарами, прикрытые на время отсутствия хозяина, старым тряпьём и хранится, надо сказать, неплохо. А потом, когда наступают устойчивые морозы, все это чистится, моется, режется, как положено, кладется на кусок целлофана и выносится на мороз. Утром свежезамороженные продукты складываются в мешочки - и на лабаз, ждут своего часа. Достаточно порцию, того, чего необходимо, бросить в кипяток, или в кипящее масло и все прекрасно готовится, не меняя своего вкуса. Если дать этим запасам оттаять при комнатной температуре, то они превратятся через некоторое время в дурно выглядевшую массу непригодную к употреблению в пищу.

Когда охотники забрасываются в тайгу, то всегда берут много картошки, по привычке, хотя это не самый лучший продукт для охоты, гораздо практичней, сытней, да и полезней любая крупа, которая при правильном кулинарном приготовлении, становится прекрасной кашей. Да если ещё имеется в наличии мясо, тогда вообще разговоров нет. Один мой старый товарищ, после службы в армии, терпеть не мог перловую кашу. Он не ел даже рассольник с этой крупой. Но однажды я в его зимовье, в такой же смутный день, приготовил полновесную, мягкую, ароматную кашу из перловки, поджарил мясо кабанчика, с лучком, да с томатом. Ароматы шли, я вам скажу, неземные. У меня было немного спирта, мой товарищ, употребил стопочку, да кашу то и съел. С тех пор он любит все каши, особенно, если их готовлю я.

Время к вечеру, на столике между нашими нарами горит лампа. Борщ съеден, кости обглоданы и так же отправлены в печку. А то вдруг: " Чем питаетесь товарищи?", "Да вот тушенку доедаем, да пару рябчиков вот убили, а зверя и в глаза не видали, да и вообще нет нынче его"… Хотя лицензии на отстрел оленя есть практически у всех охотников, но бережёного Бог бережёт. Инспекцию у нас в России не любят. Вороватые люди там работают, очень часто с полным отсутствием совести и души.

Дядя Ваня штопает варежки, его лысина влажно поблескивает на свету, когда он наклоняет голову, присматриваясь к стежкам. Мне ничего не хочется делать, я прислушиваюсь к стонам ветра и наблюдаю, как с особо резкими порывами его начинает поддымливать печка. В избушке уютно, чем сильнее удары ветра, тем менее хочется куда то идти. Непогода для охотника такой же нерабочий день, как воскресенье, для простого обывателя. А эти дни бывают то часто, а то вообще за сезон ни одного не выпадает. Нам выходные нужны, без них тяжело и недели через 2-3 пребывания в тайге начинаешь чувствовать усталость. У меня как раз такой период и я рад непогоде, хоть и не хочу это показывать Кречету.

- Ну и что дальше с Васькой произошло? – вспомнил я, когда Иван отложил в сторону готовые варежки.
- А на чем я остановился? А, вспомнил! Ну, значит так. Привозят их обратно, здоровыми, сифона нет. Уже весна в разгаре, небо весеннее, блекло-голубое, снег только по северным увалам остался, речки вскрылись, березу подсачивать можно Что делать? Надо жить. Друзья его, доктора, оставили парочке продуктов, денег дали немного, сказали, что через месяц-другой приедут порыбалить на Хангеле. Кроме этого оставили кучу пластмассовых контейнеров, двадцатилитровых. Помнишь, раньше в таких контейнерах папоротник для японцев заготавливали? Друзья ему говорят: так, мол, и так давай Васёк заготавливай берёзовый сок, мы у тебя его забирать будем, и платить за него. Немного, конечно, но на жизнь тебе хватит. Научили его консерванты добавлять, рассказали, как сок хранить надо, до их приезда. Они хотели попробовать соком берёзовым некоторые болячки лечить. Если дело пойдёт то и людям хорошо, и докторам неплохо, глядишь, статейки можно написать, или что-нибудь для диссертаций сделать, да и Ваське это в масть, какой никакой, а заработок на горизонте замаячил. Деньги и в тайге нужны. Одёжка, обутки, патроны, жрачка. То, сё...

Короче, начал Васька с топором и контейнерами по берёзовым рощам носиться, а Ритка сок домой таскала на поняге, да готовила его и в подпол спускала. Недели через две сок в березах кончился, почки распустились, листочки зелёные появились, клейкие. За это время заполнили пятьдесят контейнеров, тонна значит, сока. А докторов всё нет, да и нет. В некоторых контейнерах сок подбраживать начал. Ритка по тихому сахарку туда добавила, да дрожжей бросила маленько, вот и брагуля подошла через несколько дней, да ядреная такая, с ног любого валила. Тут заявились доктора на грузовичке, старая лесовозная дорога оттаяла, и проехать с трудом можно стало. Приезжают, а в доме дым коромыслом, Васька с Риткой гулеванят. Доктора приехали на выходные, с ними мужичок неприметный был, тихий, вежливый, одет вроде по простецки, а доктора его видно побаивались и разговаривали уважительно, все его просьбы наперегонки выполняли. Начали пить вместе. Доктора с собой привезли водочки, да продуктов в хорошем количестве, так что есть пить, было чего. День пьют, два, день ночь перемешались, в доме как в хлеву. Рыбалки никакой не было, какая рыбалка по пьяни? Наконец опомнились. А уже конец выходных, уезжать надо. Полупьяные грузят контейнера, с соком, который не забродил и уезжают. Денег Ваське дали, да и не мало, неплохую сумму. А мужичок этот, его Люсьен Карловичем звали, тот пил мало, в основном где-то ходил по окрестностям и возвращался вечером – выбрал время перед отъездом, да к Ваське и подошел, так и так, говорит, приеду я к тебе вскорости, дело есть, да и поживу немного. Только ты паря смотри, баба у тебя плохая, ко всем лезла, пока ты спал. Ваське по большому счету это все было до лампочки, но Ритке он на следующий день бубну набил, та за нож схватилась, Ваське руку порезала. Он её попинал, запер в бане. Утром собрал ей котомку, денег немного дал, вывел на дорогу и Ритка ушла. Больше её он не видел. У Васьки на память шрам остался на руке. – Кречет замолчал, прислушался к завыванию пурги. Через щель, между жестяной трубой и жестянкой на крыше, на печку падали одинокие снежинки.

– Смотри-ка, – удивился Кречет, – снег хлопьями пошел, значит, к утру потеплеет и может быть распогодится. Может, чайку хлебнем?

Это не проблема. Но я остерегаюсь пить крепкий чай и завариваю себе послабее в кружке. Радио скороговоркой начинает бормотать об очередном повышении пенсий. Кречет берет приемник к себе и внимательно слушает. Потом злобно матерится.

– Суки вонючие! Опять же обманут! Ты посмотри, что делают, бензин стал уже десять рублей стоить, соляра, соляра, которую никто за топливо никогда не считал – девять, хлеб к восьми рубчикам подбирается! У меня пенсион тысяча восемьсот. У жены зарплата две триста. За двухкомнатную отдаем четыреста и то благодаря какой-то субсидии. Телефон нужен? Нужен. Детишкам пить, есть вкусненького надо? Надо! Обуться, одеться, на автобусе проехать – это как? Что у меня остаётся? Ничего. Я нищий. Я патроны не могу купить в магазине, слишком дорого. Покупаю ворованные у прапорщиков. Сейчас эти курвы поднимут сызнова пенсион на сто рублей, а на весь мир будут верещать, что нам стало лучше жить. А бабки пенсионерки опять пойдут выбирать президента и всю его когорту, и по новой выберут какого-нибудь ворюгу и сволочь. Баб подпускать к избирательному участку нельзя ни под каким видом. Ведь они как голосуют? Им до фонаря, что обещают им и кто он такой. Им главное в мозгах крутится: дала бы она ему или не дала бы. Вот сидит такая шлюха старая лет пятидесяти, которая никому не нужна, даже детям своим, и вспоминает свою молодость. Ох как хорошо было! А вот дала бы я ему или нет? Наверное дала бы! И выбирают! Ведь мужиков на участках не видать последние годы, давно поняли, что это обман гольный. А бабьё толпами туда несётся. Свою спрашиваю: что, мол, за кого голос то отдала? Она мне, за такого то. Так ты ж не хотела за них ни за кого! А я его портрет увидела, усики такие хорошие… Что ты ей скажешь? Дурой обозвать – язык не поворачивается, вроде не дура. А! – махнул Кречет рукой,— вот и живем мы в бабском государстве, гадами управляемым. Из наших вообще нельзя никого выбирать. Мы все заражены рабством. Нас, наших отцов, дедов, бабок стреляли, драли во все дырки, они молчали, ходили уши опустив. А мы их потомство. У осины не родятся апельсины! Вот ты за кого голосовал? За этого?

– Нет, – коротко ответил я, – против всех.
– Ну, ты даешь! Говорят что этими бюллетенями, тех кто не пришел голосовать, или против всех, потом как хотят, так и крутят и назначают, тех кого им надо. Бояре драные! Из грязи да в князи! Нельзя наших никуда выбирать! Нашего назначишь, так он пока не наворуется, так и будет под себя гребсти, пока не нажрётся досыта, а у наших понятия досыта нет, значит, будет все, пока не сдохнет.

– Да… Вань, не знал я, что ты так политикой так живо интересуешься. Ты случайно к коммунистам на случки не ходишь? Они погалдеть всегда готовы, – удивляюсь я, – да вроде бы не слышно было про тебя, чтобы ты когда-нибудь на демонстрации ходил. Ведь демонстрации 7 ноября были, а в этот день, ты всегда в тайге был. Как и я, между прочим.

– Нет, – хмуро отвечает Кречет, – хотя сейчас я думаю, пусть бы уж было, как было. А то ведь не понятно, что происходит. То так, то этак, а толку нет.

Мы замолчали. Особенно сильный порыв ветра, взвыв, покачнул трубу и пузырем надул целлофановые окна, дверь немного приоткрылась и опять стала на место с громким стуком. Где-то недалеко затрещало и упало дерево, ощутимо тряхнув землю - пурга пела свою песню, то громко, то тихо и до нас "венцов творения", ей не было никакого дела.

К ночи ветер почти стих. Рваные в клочья серые облака смутными тенями неслись над нами, становились реже и светлее, в темно-синих просветах изредка проглядывали робкие звезды. Ночь распахнула свои крылья над тайгой и вздохнула во всю грудь. Вот она я! Кто не спрятался, я не виновата! Сразу подморозило и довольно крепко, целлофан на окошках начала раскрашивать изморозь, а когда кто-нибудь из нас выходил, то морозный воздух, кажется с ощутимым шелестом, врывался клубами в зимуху.

- Ну, все, – довольно улыбается Кречет, - Кончилась пуржишка, завтра, аккурат по порошке, что-нибудь и увидим, а если Подя подфартит, то и добудем. – Он помолчал. - А за ночь снежок осядет, наверное, можно будет и без лыж пробрести. К вечеру у себя буду.

Кречет поставил остывший чайник на печку, подбросил пару полешек, приоткрыл дверь.

- Давай еще чаю хлебнем, - предложил Кречет, - ночь длинная, выспимся.
Я промолчал. Чаю мне не хотелось. Не хотелось завтра лезть на верхотуру, таскать мясо, почему-то не хотелось и домой.

- Слушай, Иван Платонович. Я вот поутру двину, наверное, к зелёному распадку, туда вверх, где Пахиня впадает. Он же с твоим участком граничит. Издали больно уж соблазнительно смотрится, сопочки хорошие, кабарожка, наверное, бегает, соболек пролетает. Несколько лет туда смотрю, а ноги никак не доходят. Лес там дивный, мне в бинокль хорошо видно, не брали его там никогда, просветов не видать. Ты туда, случайно, не заглядывал? – с интересом спросил я. Бороды Кречета я не видел, он уже лежал на нарах, и голова скрывалась столиком для еды. Но вопрос он слышал, хотя отвечать, по-видимому, не торопился.

- Иван, ты что спишь уже? А чай?- поинтересовался я, приподнимаясь на локте.
Кречет резко поднялся на нарах и сел. Он смотрел прямо мне в лицо, несколько прищурив глаза, но казалось, что он смотрит сквозь меня.

- Ты вот что паря, – через несколько секунд сказал он. – Не вздумай туда сунуться. Я здесь уже два десятка лет, а там был один раз и больше не заглядывал. И соболя там нет, и кабарожка не бегает. Пусто там. Всё завалено, по низу не пройдешь, а по склону сплошные осыпи, ноги вмиг переломаешь. Оттуда никто не вытащит. Капканы там никто, никогда не ставил, и зверя там никто, никогда не бил. Время только зря потратишь. – Он упал обратно на нары. И добавил через несколько мгновений, - а избы там нет и ночевать негде.

Нехорошее чувство какого-то обмана, царапнуло мне душу. Я знаю охотничьи российские промысловые принципы. Украсть то, что плохо лежит, главный из них. Очень часто соседи охотники, вяло оправдываясь потом незнанием участка ставят капканчики по осени, на чужой территории, снимая их перед большим снегом. Снег упал, следов нет, не пойман - не вор. Я такими делами не грешил, но слышал о массе подобных случаев. Дело иногда до стрельбы доходило, до убийства. Да я еще не забыл и разбор полетов с Кречетами несколько лет назад.

Поленья в печке потрескивали, но казалось, что в избушке повисла пластилиновая тишина. Кречет опять поднялся на нарах и спустил ноги. Лицо его было спокойным.

- Я знаю о чем ты думаешь, - сказал он поправляя огонь у лампы. – Не бери в голову. Не ставил там капканов ни я, никто либо другой. То руки не доходили, то еще что-нибудь. На Буране я там много раз проезжал, по нижней дороге, но даже в том ручье, что из распадка бежит, я воду для чая никогда не брал. Всегда пью чай на переправе недалеко от своего базового зимовья. Привык.

- А что так,- поинтересовался я, - место вроде хорошее, ты в лесу до марта сидишь. За это время все так надоедает, что куда угодно полезешь от скуки. По себе знаю. А тут под боком зеленый лес, да и нетронутый, можно сказать, целочка. Вот сходил бы ты, когда туда, а сейчас мне все бы и обрисовал,- постарался перевести я разговор в шутку.

- А хоть и был, так обрисовывать все равно нечего. Ничего не помню, и помнить не хочу, - Кречет взволновался. – Вообще там место не такое. Плохое. Там лагерь раньше большой был, женский. Это еще, наверное, в сороковых годах. Потом в пятидесятых мужской лагерь туда перевели, то же лес брать. Но там его брать не сподручно, уж больно круто, бревна вниз спускать опасно было, летели как бомбы, людей калечили. Так опосля стали брать лес у меня на Харпях, весь его вырубили, сейчас там редкий лиственичник растет, да пни в два обхвата догнивают. А людей гоняли на лесоповал с того лагеря. Это километров десять. Вот и прикинь, сколько там людей сгинуло, и где они лежат.

- Да ладно, ладно, - сказал я, - не знаем мы, где кто лежит в тайге, может, и эта изба на костях стоит. Вон по всей тайге пеньки неохватные догнивают, да еще и не все волока позарастали, на марях ещё кое-где лежневки прослеживаются. Кто-то это же делал. Если бы мы всё знали, то наверное в тайгу никто бы и не ходил. Но все это давно было, кажется, что не с нами и кажется неправдой.

- Неправдой,- вздохнул Кречет. – Не знаю, кому как, а я это всё воспринимаю, как будто это все со мной было. Шкурой ощущаю мороз, крики слышу, лай собак. Наверное меня раз двадцать раньше расстреливали и раз двадцать я от голода умирал. А когда я мимо этого распадка проезжаю, так стараюсь не обворачиваться, чтобы пулю не схлопотать.

- Какую пулю, -изумился я, - кто стрелять может?
- А никто, - Кречет покачал головой, - оттуда прилетит. Может быть шальная. Да прямь в затылок и вдарит, так что мозги по снегу разлетятся.

Я внимательно посмотрел на собеседника. Шутит или нет? Или так, хочет, чтобы я туда не ходил по своим каким-то соображениям? Но на шутку это не было похоже, Кречет был серьезен и спокоен. Он сидел с отрешенным лицом, перекатывая между пальцами горелую спичку.

- Вань! Ты что пугаешь меня? Какие пули, откуда прилетит, какие мозги по снегу?- Я соскочил с нар и набрал в кружку холодной воды. Мерцающий свет лампы и тени от наших тел на бревенчатых стенах создавали, какую то нереальную картину. Мозг обостренно воспринимал все, казалось, увеличился в размерах, давя изнутри на черепную коробку. "Наверное подугорели, - подумал я, - печка поддымливала." Но что-то говорило мне, что это не угар, а действительность, и что напротив меня сидит человек. которого я знаю давно, и говорит странные вещи. Вода была со льдом и льдинки звенели в кружке, когда я пил.

- Откуда, откуда. А оттуда. Ты, наверное, не помнишь Кешку Гида. Лет двадцать назад это было. Помнишь или нет? – Кречет испытующее смотрел на меня. - Может, слышал что? Как его убили, знаешь? Нет?

- Что-то слышал, когда-то давно было. А кто мне говорил? Не помню.… По моему покойник Сильвер, царствие ему небесное, - в раздумье сказал я, - а вот деталей не помню. Здесь нашли его убитого и на волокуше тащили до Кармыжа, но кто, чего, не знаю.

- Ты не знаешь. А я знаю. Это я его вытаскивал в ноябре 33 года назад. Аккурат в это время, что и сейчас. Хочешь, расскажу? Так вот. Охотились мы с ним тогда в верховьях Харпей. Там еще леса немного оставалось по склонам, а лагерей с зэками давным давно уже не было. Соболек носился, сохатик к декабрю приходил, да и изюбрячок толкался не в пример нынешним временам. Жить можно было. Что мешало тогда, так это отсутствие нарезного. Оно конечно у каждого имелось, но все это нелегально, с подполы, со страхом. Прятали стволы в корягах, закапывали на огородах, и всё равно все про всех знали, что у кого есть. Менты иногда изымали стволы, кого-то судили, кому-то и срока серьёзные давали, за них да за браконьерство. С патронами вообще плохо было. Воинских частей было поменьше, а люди в них служили, посерьёзней, и купить патроны или обменять на мясо, было трудно. Но как кто обходились. Гид тот сам патроны заряжал. У него ствол был системы Бердан, казённик он выточил, а всё остальное он от трехлинейки присобачил. Гильзы пустые у него так же были. А патроны к берданке заряжались черным порохом, капсюли подходили обыкновенные, центробой, а пули свинцовые он сам лил, вес их известен был. Берданка далеко не била, так метров триста, четыреста, но калибр у неё внушительный, пуля тяжёлая, так что зверя исправно клала. У нас в тайге редко кого дальше четырёхсот метров стрелить можно. – Кречет прокашлялся. – Избушка центровая стояла там, где сейчас барак геологов стоит, ты его знаешь. Геологов тогда, конечно, не было и в помине. Кешка ходил вверх по Харпям, а я вниз.

Приходит он однажды и говорит, что изюбряка грохнул, очень удачно, недалеко от волока и почти внизу. Так что мясо уже готовое лежало прикрытое шкурой на земле. Волков тогда не было, и мы лабазы никогда не делали. Ну что ж, посидели, покумекали, прикинули хрен к носу и решили: Гид идет в Мармыж, тогда только первые Бураны появились, и у Димки Южакова был первый год, по-моему. А я должен был мясо поближе к дороге с волока подтянуть. Там было с часок хода в одну сторону. Так что дня два я с этой работой должен был справиться. Утром разошлись. Я пошел к изюбряку по Кешкиному следу, а он отправился в Мармыж. Больше его я живым не видел. В тот день было морозно, тихо и ясно. Когда я подходил к избушке с первой ношей, то услышал выстрел в той стороне, куда Кешка ушел. Он стрелял. Вернее его винтовка. Черный порох дает густой, хороший выстрел, ты же знаешь. Ну, я подумал, что Кешка опять кого-нибудь добыл, может кабарожку, а может, что-нибудь серьезней. Постоял, послушал. У нас с ним уговор был, если что случилось, не предвидено или помощь нужна, то постреливать надо в воздух с интервалом в минуту, две, пока патроны не кончатся. Стрельбы больше не было, значит, все в порядке. Я чаю попил и продолжал таскать мясо. На следующий день, к вечеру я работу выполнил. Переночевал, погода хорошая стояла, ночью все небо от звезд сверкало, но и морозец давил. По моим прикидкам Кешка должен был вернуться на буране на третий день. Прождал я его, дрова все переколол, одежонку поправил, в избушке порядок навел. Большие куски мяса заносил домой, а как они отходили немного, рубил на более удобные куски. Короче все сделал. Нет его ни на четвертый день, ни на пятый. Ну, мало ли что, задержка, какая. Я сбегал путик проверил, пару собольков снял, да белок несколько.

Через день пошел, проверил прострелы свои, смотрю, сохатик появился, все веселее жить. Время идет, Кешки нет. Вторая неделя прошла, Кешки нет. Ну думаю или заболел, или что случилось, надо выходить. И пошёл. Кречет взял мою кружку с водой и громко сделал несколько глотков. Его тень перебегала по изгибам бревен стен, пряталась в длинных черных щелях.

- Лучше не ходил бы. Дошёл я до входа в распадок, издали смотрю, лежит Кешка на дороге черной припорошенной копешкой. Сразу понял, что это он. Рюкзачок на спине зеленеет. Спокойный я был. Как то сразу понял, что все в плохую сторону пошло. Снег под ногами скрипит, я к Кешке приближаюсь. Следов по сторонам дороги никаких нет, да и на тропе после нас никто не ходил. Кешка лежал лицом вниз, спина замерзшим куржаком взялась, около головы на снегу стылая лужа крови. Кровь алая, знаешь, она зимой, когда замерзает, цвет не теряет… Я тронул его, он как камень. Перевернул, вместо лица одна большая рана, осколки костей торчат, белеют. Берданка рядом лежит, я её взял, смотрю, патрон, на половину досланный в патронник из магазина, затвор не закрыт. Я же говорил, что у него ствол берданы, а все остальное от трехлинейки было. Метров в трех от винтовки, гильза стрелянная валяется, поднял, смотрю, Кешкина, берданочная. Значит, это он тогда стрелял. Но кого? Если сам себе в голову, то передернуть бы затвор явно не смог бы. Огляделся я не торопясь. Тут поворот дороги, сопка слева с осыпью, справа ельник густой, с подростом, по речке, сейчас его нет, давно сгорел. Здесь же распадок влево уходит, редко заросший, ключик по дну бежит, он всегда бежит, не замерзает. Я прошел несколько шагов, ничего подозрительного не вижу, ни следов, ни крови. Только в одном месте там где наши следы через ключик перепрыгивали смотрю, на порошке вроде бы следочки, похожие на человеческие, в распадок идут но слабенькие такие, контур только видать местах в двух, трех; я нагнулся, дунул, порошка слетела, следочки и исчезли. Может это и не следочки были, а просто порошка так упала? Я повернул в распадок, прошел метров сто, идти легко, снег малый, дорога зэковская еще не сильно заросла тогда. Ничего нет. Только пара рябчиков испугала, взлетели неожиданно, я весь сразу похолодел, ноги затряслись. Винтовка давно уже у меня в руках была, на боевом взводе, ждал я чего-то. Остановился. Прислушался, - тихо. Где-то синичка клювом по дереву бьет, а больше ничего, только в ушах кровь от напряжения посвистывает. Потом выше по распадку глухой звук такой, то ли колокол, то ли кто топором по железной бочке ударил. И опять тихо. Подумал что приблазнилось. Жутко все-таки. Сзади труп товарища с дыркой на все лицо, тут следочки какие-то, топором по бочке кто-то колотит.

Короче. Развернулся я, спрятал Кешкин карамультук в снегу и бегом в Кармыж. К вечеру там был. Ну а дальше все как обычно. Милиция, прокуратура, кто убил? не ты ли? Меня в каталажку, шесть месяцев там просидел, все трясли, как грушу. Винтовку мою конечно забрали, на экспертизу отправили. Там и доказали, что пуля, которая в затылок Кешке вошла, не моя была. Я не знаю, как это доказали, металлы, какие-то вокруг входной дырки были не мои. Влепили мне два года условно за незаконное хранение оружия, но потом верховный суд отменил приговор, так как я самого начала говорил, что винтовку нашел и нес сдавать. У Кешки родни не было. Похоронили его как безродного. Это я потом уже оградку на могиле поставил, да памятник сварил. – Кречет немного помолчал. - Несколько лет шушукалась толпа, потом затихла. Забыли. А я вот до сих пор помню. С тех пор я в тот распадок ни ногой. Подходил однажды со стороны Пахини до хребта, за которым распадок лежит. Тянуло зайти. Но опять звук этот пригрезился, испугался я и ушел. Через несколько лет геологи пришли, два года у меня на участке стояли. Они ходили в распадок, там пробы брали, репера рубили. Говорят, лагерь там полуразрушенный был, локомобиль валялся, кусок узкоколейки, два или три барака заваленных, бочки пустые металлические, колючка везде натянута. Ходил туда начальник партии с двумя рабочими. Так вот его в ту же зиму на Известковой станции зарезали, пьянь какая то; один рабочий вскоре замерз, а третий через некоторое время повесился у себя дома на ручке двери. Вот и думай теперь, ходить туда или нет. - Кречет замолчал и завалился на нары, было уже поздно, часы показывали два.

Во время рассказа я его не прерывал, слушал внимательно, вглядывался в лицо собеседника, было видно, что рассказ этот дался ему нелегко. Временами он замолкал, паузы стояли длинные, иногда он хмурился, смотрел куда то выше моей головы, в пространство.

- Тут еще вот какое дело, - продолжал Кречет лежа. - Я в Мармыже многих знал, кто в лагерях этих служил, кто в них сидел. Некоторая часть этой публики здесь и осела. Быстро только они умирали. Так вот. С этого лагеря ни одного человека не было. Все знали, что лагерь был, номер его знали, говорили, что фамилия начальника Дрозд, но никто не помнит, как он выглядел, и куда все они делись, начальники и зыки после пятьдесят третьего года. А сейчас и подавно не узнаешь, считай, почти полвека прошло, как Сталин помер. Архивы, наверное, то же кончили или засекретили, что бы никто не видел, что коммуняки там творили. – Кречет покрутил пустую кружку в руке. - Интересно, когда везде горит, то там нет. Вспомни пожар 76 года, все кругом полыхало, деревень сколько в огонь улетело, людей много погибло, а лес в распадке как был зеленым, так им и остается.

- Может там мочажина какая, - сказал я, - есть такие места, вроде сухо с поверхности а ногой ступнешь и в грязи. Там никогда не горит.
- Может быть, - согласился Кречет,- кто его знает. Давай спать. Поздно уже. Не хочу я больше про это говорить, - и он задул лампу.
Утром мы проснулись почти одновременно от стука дятла, решившего поискать корм в стенах нашей избушки. Мы проспали. Было уже светло и полностью поднимающееся солнце освещало через окошки желтыми полосами скудное убранство зимовухи. О ночном разговоре мы не упоминали. Быстро вскипятили чайник, перекусили, оделись и через полчаса были готовы идти каждый по своим делам.

- Ты в какую сторону,- спросил Кречет, поудобней поправляя лямки рюкзака,- наверх, изюбрячка таскать? – Лица его я не видел, он стоял ко мне спиной.
- Не знаю, не решил ещё. Поднимусь наверх, посмотрю мясо, как снег, нужны ли лыжи. Если все в порядке то схожу проверю капканчики на пятой и четвертой сосисках. Снег ведь стряхнуть с них надо.
- А можно и не стряхивать, ветер сильный был, а с жердей снег хорошо слетает, - заметил Кречет поворачиваясь ко мне. Потом улыбнулся, - если все-таки надумаешь распадок проверить, то где моя изба знаешь, туда через Пахиньский хребет ближе, чем обратно пешедрала набивать. Продукты на лабазе. Я там через пару дней буду.
- Слушай, Иван, скажи, что геологи там искали?
- А кто его знает? Но сдается мне что золото или уран. Раза два я их разговоры слышал, так они их частенько упоминали. Да зачем тебе это?
- А сам не знаю. Любопытно как -то.
- Любопытство не порок, а большое свинство, - хохотнул Кречет. – Ну, бывай охотник! Еще увидимся.

Мы попрощались и пошли в разные стороны. Через несколько минут ничего мне не напоминало, что рядом только что был живой человек. Меня окружала утренняя и поэтому веселая, помытая ночным снегом тайга. Вопреки ожиданиям идти легко, снег не достигает средины голени, и ветер его не уплотнил. Только наверху, начались небольшие передувы, которые пересекаются на одном дыхании. Тут остаются мои лунки следов, а где передувов нет, сплошная борозда. Голубое небо, желтый круг солнца, легкий морозец и скрип снега под ногами заставили забыть о ночном разговоре, который больше смахивал на бред. Кречета то же можно понять. Случилась какая то темная история с убийством напарника по охоте, конечно, каждый в такой ситуации будет спасать свою шкуру и наплетет такого, что волоса дыбом вставать будут, потом со временем привыкнет к этой истории, оживит её несуществующими деталями и до такой степени привыкнет к ней, что считает это бывшей действительностью. Умирать будет, и будет верить в то, что сам же и сочинил.

Наверное, тогда произошел банальный, случайный выстрел. Бывает такое на охоте. В тюрьму не хочется, а человека все равно не вернешь. Вот и придумываются всяческие легенды о выстрелах из ниоткуда, о странных звуках, следах на порошке. Да и многое другое придумывается. Длительное общение с природой в одиночестве, меняет психику человека, он быстро возвращается к первобытному состоянию, начинает верить во всяческие приметы, становится по дурному суеверным. Однажды мне повезло при охоте на сохатика, а рубашка у меня была застегнута наперекосяк, и с тех пор я, когда долго не мог добыть мяса, застегивал рубашку так же. Хотите верьте, хотите нет, но после этого я частенько возвращался с добычей. Один мой товарищ перед выходом из избушки подкрадывался, что бы никто не видел, к большой елке, растущей на задах и подвешивал на нее всяческие тряпочки, вталкивал в расщелины коры стрелянные гильзы, просил елку о удаче. Говорит, что помогало. Еще один товарищ по утрам смотрел на узоры изморози на целлофане окон, составлял какие то схемы, потом решал куда идти. Без этого ритуала он из избушки не выходит, а охотится очень даже неплохо.

Я остановился на солнцепеке, белизна свежего снега резала глаз, миллионы микроскопических льдинок отражали солнечные лучи, переливаясь россыпью драгоценных камней. Рыжие проплешины травы исчезли. Черная полоса ельника внизу, по долине речки, казалась однородной, дыма из трубы избушки я уже не видел. Налево вдалеке виднелась однородная белая марь, прилегающая к подошве Киши, с хорошо видимыми скальными обрывами на склоне и единичными корявыми тонкими деревцами, отсюда они казались не толще человеческого волоса. Кречетовские места. Идти там конечно потруднее, высокая трава и кочки, занесенные снегом дают себя знать. Направо, вверх по речке, на моей стороне, совсем близко в ясном горном воздухе монолитно стоял взлобок хребта, за которым находился распадок. Можно спуститься вниз, пройти по дороге, а потом подняться ручьем вверх, но это долго. А если вот так, пройти до пятой сосиски, а с ней перейти вон на тот ельничек, торчащий зеленым островком среди березняка, кстати я давно хотел пару капканов там кинуть, проходил как то там несколько лет назад, а из ельника наискосок вправо подняться на хребет, там еще виднелся какой то дополнительный, мелкий распадок идущий в том же направлении, то часа через два, три я буду на вершине хребта, у начала зеленого леса, у вершины распадка. Там можно попить чайку и хорошенько подумать. В принципе "спрыгнуть" на дорогу можно и по темноте, благо фонарик и у меня с собой. А оттуда до моей зимухи, которая, будет еще с остатками тепла к вечеру идти часа 2. Я постоял, подумал. Ночные разговоры почти забылись, солнце высоко, сутки отдыха в избушке еще не забылись.
Мои следы тянутся за мной в виде глубокой борозды, но снег рыхлый и я знаю, что дня через два три борозда станет мало заметной. Такая пороша называется глухой. Зверь еще не успел набегать и других следов, кроме, моих не видно и Мясо изюбряка стекло хорошо, присыпано снегом, нитки целы, ворон не видать. Мыши похоже по мясу так же не бегали. Но тем не менее я накидываю на мясо подмерзшую шкуру, хорошо приминаю её по краям, втаптывая в снег. Мышам теперь придется потрудится, снег да завтра смерзнется как бетон. Нитки по новой натягиваются над мясом. Теперь можно идти дальше. Я пойду в распадок.

Через полтора часа я в ельнике. Это старые деревья, часть из них давно упала, нижняя часть стволов покрыта густым мохом. Подроста почти нет, здесь же мочажина, снег по краям её растаял и видны черные лужицы воды. По краям её растет зеленый толстый хвощ. Сюда обязательно зимой будут наведываться кабаны и изюбри, хвощ они не пропускают. Наведаюсь и я , это точно. Ельник небольшой и видимо сохранился только потому, что склон крутой, да мочажина есть, а так давно бы или сгорел, или бы спилили. Капканы ставить не буду, что то здесь не нравится. Дальше подъем становится крутым и ноги часто скользят по снегу, и его гораздо больше. Да и то сказать, я поднялся выше уровня избушки уже метров на шестьсот. По карте вершина у начала распадка имеет высоту 752 метра, а хребет, на который я взбираюсь не намного ниже её. Справа появляются каменистые осыпи и небольшое количество кедрового стланика, нарисовались следы пищух и отдельные следы зайцев. В березняке их не было, а здесь на тебе.

Ещё выше я попадаю в заросли, какого то кустарника, мы его называем чепурой, он колючий, густой, ветви пружинят, ломаются плохо, а высотой эти заросли достигают уровня моей груди. Я его обхожу, снега уже по колено, но он пушистый и затруднений почти не доставляет. Склон становится положе, видны какие то просветы, чувствуется, что вершина хребтика близка. И я не ошибаюсь. Через несколько десятков метров ясно, что я на плато. Ну, теперь достанем карту и осмотримся. Можно и чайку попить, благо сломанная сухая лиственница, как по заказу лежит. Наступил ногой на сучок, он щелк и отвалился. Так и другой, потом следующий и вот уже и костер догорает и чай выпит.

Если судить по моей карте то мне до вершины распадка километра полтора, два. Дорога будет не тяжелой, хребет почти чист. Растут единичные лиственницы да отдельные осиновые рощицы, вдали сереет редкий кустарник. Дальше будет крутой спуск, судя по коричневым горизонтальным линиям, которые расположены на карте вплотную друг к другу, придется в основном ехать на заднем месте, но он не длинный наверное с километр, а там и вершина ключа. По нему если вниз, то часа полтора хода и я буду на дороге, а там видно будет. Можно, подняться на противоположный склон распадка перейдя его, а там спуститься в Пахиню и уйти ночевать к Кречету, но этот путь абсолютно не знакомый и что там будет я не знаю. Пора собираться, время к трем пополудни, светлого неба осталось несколько часов.

Я завязывал рюкзак, когда снизу, с распадка внезапно донесся густой металлический звук, похожий на удар колокола. Я замер. Неприятная судорога свела мышцы головы, я почувствовал, как шевельнулись волосы. Я, по-моему, даже слабо вскрикнул. Звук похож на колокольный только в первое мгновение, потом он становится абсолютно незнакомым. Длинным, протяжным, страшным. Дрожащая вибрация усиливала его, он накатывал волнами. Стихал почти до исчезновения, потом снова возникал из ничего, усиливался и слабо затихал, как будто камень бросили в загустевший воздух и от него расходятся звуковые круги. Было физическое ощущение прикосновения звука к моему телу, он ощупывал меня, впитывался моей кожей и пытался понять из чего я сделан. Звук закончился странным высоким воплем, похожим на человеческий вскрик, но более громким и неестественным. Чувствовалось, тяжелое, медленное движение на дне ущелья, я не могу передать, как это я ощущал.

Я уже стоял, опустив руки в оледенелом оцепенении, когда сухая лиственница, к которой был прислонен мой карабин, внезапно наклонилась и абсолютно беззвучно начала падать прямо на меня. Я не успел пошевелиться, все происходило слишком быстро, и она упала, упала так близко, что снежная пыль тает на моем лице. Я очнулся, запоздало отскочил в сторону. Я ощутил легкий удар по голове, шапка сдвинулась на один бок. Дерево угодило прямо на догоревший костер, разметав головешки, но карабин остался стоять, удерживаемый глубоким снегом и высоким пеньком.