Распадок Глава 3

Алексей Печкуренко

Через мгновение он был у меня в руках, а рюкзак на спине. Страх прошёл, да его и не было, было чувство опасности и желание эту опасность устранить. Я делаю все, подчиняясь инстинктам и охотничьему опыту.

Установилась мёртвая тишина, только звон крови в ушах. Я сделал несколько шагов вперёд и пошёл вниз, туда, где угадывалось дно ущелья. Я не буду обходить распадок по верху, не буду терять время, спуск не должен занять много времени. Вниз я почти бегу, местами скольжу на подошвах, как на лыжах. Этот склон распадка с большим количеством террас высотой в несколько метров с почти отвесными стенками, здесь я съезжаю на заднице ничуть не опасаясь за целость моих штанов. Я уже в зелёном лесу, здесь есть и вековые кедры и ели, большое количество пихты, богатый молодой подрост. Я несусь вниз, не вникая в детали, и наталкиваюсь на поперёк склона идущую тропу. Тропу, набитую по недавнему снегу множеством людей. Я ошеломлённо остановился. Тропа, да даже не тропа, а дорога шириной метра три, дно её уже подмёрзло, по крайней мере спокойно держит меня. Она идёт к выходу из распадка, потихоньку спускаясь книзу по террасе. Ни деревьев, ни кустов на дороге нет. Сразу видно, что ей пользовались длительное время и регулярно. По бокам видны отдельные следы, похожие на глубокие борозды, они проходят параллельно дороге вблизи от неё. Здесь же наброды оставленные лапами собак. Я сразу понял, что это собаки, хотя, если бы увидел это где-нибудь в другом месте, то подумал бы, что это волки.

Солнце я уже не вижу, я глубоко в ущелье, только вершины окружающих сопок светятся розово-жёлтым цветом, да над макушкой Киши весело голубеет небо. Снизу, оттуда, где исчезает дорога, поднимается сизый туман, какой бывает при сильных морозах от наледей. Но сейчас не холодно.

Лесозаготовок здесь не велось, я бы про них знал. Хотя, если какие-нибудь дикие бригады без лицензии здесь устроили лесоповал, да без применения техники, чтобы не шуметь, то это я и не мог знать. Они могли зайти со стороны Хурбинок, с другого района и попадаться им на глаза мне не следует. Надо уходить. Но уйти мне не удаётся.

– Стой, сука! – В спину мне бьёт резкий, уверенный голос.

– Ружьишко не трогай, руки потихоньку кверху подними, дёрнешься – пристрелю.

Слышно приглушённое рычание собаки. Когда я наткнулся на дорогу, я краем глаза видел здоровенный кедр в той стороне, наверное, там и стоял этот голос. Выполняю команду молча.

– Теперь потихоньку, я говорю потихоньку, правой рукой сними ремень винтовки. Не дёргайся, – продолжает командовать голос.

– Вот так, молодец, брось-ка её за ремень с дороги в снег. Вот так. Молодец. - Слышен скрип снега под ногами, - теперь встань на колени и сними рюкзачок. Не поворачивайся. Молодец, хороший мальчик. Вытащи нож из ножен и брось его на дорогу.

Я все это выполняю несколько ошеломлённый, но не сильно испуганный. Одного моего знакомого вот так же прошлый год в тайге обыскивала опергруппа охотинспекции. Бояться мне нечего. Но тут молнией пролетает мысль о том, что я, кажется, оставил в избушке документы на оружие, охотбилет, договор на участок, оставил вместе с перочинным ножом в целлофановом пакетике на подоконнике. Ничего хорошего мне это не сулит. Оставил или нет?

– Ложись, - продолжает голос, - рожей на снег, и лежи. Рекс! Вперёд!

Через мгновение на мне топчется и рычит собака, судя по весу и рыку, вполне солидных размеров. Руки мне умело связывают каким то ремнем и за шкирку рывком поднимают на ноги. Передо мной стоит человек в военной форме. Короткий ватный зелёный бушлат, коричневый кожаный ремень с тусклой бляшкой, синие погоны без просветов, защитные ватные штаны и серые подшитые валенки. Шапка ушанка сбита на затылок, обнажая чёрные, заиндевевшие, короткие волосы. Он небольшого роста, но крепко сбит и передвигается уверенно и легко. На груди у него автомат ППШ, я такие в кино видел, с потёртым прикладом и облезшим воронением на столе. Магазин круглый. Дуло автомата направлено на меня и по выражению весёлого монголоидного лица с узкими раскосыми глазами я понимаю, что этому товарищу стрелять по людям приходилось много, и что ему это нравится.

Здоровенный пёс, рыжая овчарка, спокойно лежит в стороне, приоткрыв пасть и часто дыша. Ему жарко в такой шубе.

– Ну ладно, иди вперёд, - указывает направление мне дулом автомата солдат.

Надо спускаться вниз по дороге, туда в сизый туман. Я уже пришёл в себя, и решаю прояснить ситуацию на ходу.

– Товарищ рядовой! Я не знал, что здесь запретная зона, у вас указателей по верху нет. Я здесь охочусь. Я охотник, заключаю договор на сезон. Это мой участок. Он на карте обозначен! Проверьте мои документы да и развяжите мне руки! - Я стараюсь говорить твёрдо и уверенно.

Сзади доносится короткий смешок.

– Шагай, шагай веселей, охотник! Тут таких охотников как ты, полторы тысячи. Разберёмся!

Пёс трусит рядом со мной, изредка показывая зубы. Руки начинают неметь и мёрзнуть. Идти неудобно, я скольжу на резиновых подошвах по оледенелой дороге и мне трудно держать равновесие.

– Развяжи руки, ты, урод! - злюсь я, - руки отморожу!

– А мне твои руки по …! - Следует бодрый незамедлительный ответ. - Шагай, сволочь, пока пулей не подогнал.

Пёс хватает меня за гачи. Я пытаюсь пнуть его ногой, но тут же получаю болезненный удар прикладом между лопаток, а собака разрывает мне правую штанину.

– Ты что, козёл делаешь! - кричу я с ненавистью, - я тебе, скоту, верну это вскоре. Копыта переломаю...!

Мгновенно получаю такой удар по голове, что шапка слетает, и я обнаруживаю себя сидящим на дороге. Собака грызёт мне правую ногу, я вижу кровь, но боли не ощущаю. В первое мгновение понять не могу, что к чему. Монгол стоит передо мной, ухмыляется и несколько раз пинает валенком в лицо. Удары сильные, я падаю, и собака, бросая ногу, немедленно вгрызается мне в горло. Руки у меня за спиной, я не могу защитится, пытаюсь перевернуться на живот, но собаку оттаскивают. Я чувствую влагу на шее, и саднящую боль. Кровь, что ли? Прокусил, гад?

– Вставай, охотник! Вставай и иди. Не пойдёшь, я тебя, однако при попытке к бегству кончу и собакам скормлю! - Голос солдата злой и уверенный.

– Ну? Считаю до трёх!

На счёт три, я уже стою на ногах. Голова кружится, нога и шея болят, по ноге в олоч стекает тёплая кровь. Передвигаться больно и я плохо вижу, чувствуя, как свинцово отекают веки. Правый глаз уже закрылся почти полностью.

– Ты! Ты мне глаз выбил, - кричу я, - тебя за это посадят! - Я уже в бешенстве, от бессилья и боли.

– Я тебе яйца вырву, чучело!

Солдат становится передо мной, и начинает снимать с плеча автомат, а я собрав все силы и злобу, бью его в пах ногой. Но он отпрыгивает, и удар не достигает цели. Дуло автомата направлено мне в грудь и я шкурой ощущаю, что меня сейчас убьют. Собака снова начинает грызть мне ногу, мне больно, я ору диким голосом, пытаюсь отлягнуться, но не могу и падаю на дорогу. Пёс хватает меня за горло и держит рыча.

– Я вот сейчас Рексу скажу и тебе плохо будет. Рекс! Грызи его!

Пёс исправно выполняет команду, перехватывая зубами шею, и раздирая мне в клочья куртку когтями лап.

– Фас, фас, сильней, Рекс! Рви его!

Сознание покидает меня, голос отдаляется, начинают бить какие-то барабаны, становится приятно и тепло. Я не ощущаю боли и отключаюсь.

Я очнулся от передвижения моего тела без моего участия. Я ощущаю, что моя спина скользит по поверхности, а затылок головы тупо ударяется обо что-то твёрдое. Когда я попытался открыть глаза, то ничего не увидел. Было почти темно, впереди маячила какая-то смутная человеческая тень. Меня тащат за ноги бесцеремонно и грубо. Через мгновение пришла боль в горле, лице, ноге. Я попытался дёрнуться и освободиться, но тут же над ухом раздалось предупреждающее рычание. Абсурдность и дикость ситуации в другое время может быть и позабавили бы меня, но я понимал, что произошло нечто страшное и новая действительность пришла в мою жизнь. Соображаю я плохо, мысли сплетаются в дикие сочетания, а боль не даёт сосредоточиться. Память подсказывает, что я говорил о чем-то с солдатом, а как и что произошло дальше, я не знаю. С трудом, с нескольких попыток вспоминаю свою фамилию и имя, имя жены и детей, свой адрес. Почему-то я уверен, что несколько минут назад был на приёме в горисполкоме у дежурного и говорил с ним о ситуации с водоснабжением второй школы. Вспоминаю, что говорил о чем-то с Кречетом, но о чем, вспомнить не могу. Движение прекращается. Зажигается спичка, мой носильщик прикуривает, и я на мгновение вижу знакомое монголоидное лицо, и тусклый блеск стали автомата.

– Так, орёл, - говорит знакомый голос,- однако хватит, отдохнули. Вставай, дальше ножками пойдёшь.

Мне помогают подняться, с силой ухватывая мою одежду. Стою и качаюсь. Где я и что со мной будет? Меня грубо толкают в спину, я чуть не падаю, передвигаю ногами и бегу мелкими шажками, каждый из которых отдаётся болью во всем теле. Видит только левый глаз, правый не открывается. Небо чёрное, однородное, не заметно ни одной звезды. Дорога угадывается шестым чувством, и мутной тёмной полосой. В правой обувке хлюпает чача, - конечно кровь. Руки давно онемели и я не ощущаю пальцев. Я хочу спросить, куда меня ведут, но получается мычание, а с шеи начинает сильнее течь кровь.

Впереди внизу недалеко слышен крик, потом хлопает выстрел и доносится многоголосый лай собак. Сколько их здесь? Почти одновременно замечаю, что темнота начинает сереть. Тёмные столбы деревьев проплывают мимо меня, пытаюсь полуобернуться и вижу неясную тень конвоира с автоматом. Пёс семенит рядом со мной, то и дело порыкивая. Уклон дороги становится круче и мне приходится чаще перебирать ногами. Сил почти не осталось, голова кружится, подташнивает, видимо я потерял много крови. Нарастает безразличие ко всему. Если бы сейчас меня пристрелили, то я бы, наверное, особенно и не сопротивлялся. Становится все светлее, все лучше различимы деревья. Дорога уходит круто вниз, я не удерживаюсь на ногах, падаю навзничь и несусь вниз на спине и связанных руках, как на санках. Скорость нарастает, снежный бруствер и деревья сливаются в сплошную полосу. Пёс бежит рядом, я его хорошо различаю, и готов поклясться, что он улыбается во всю пасть. Монгол видно скользит поблизости, я то и дело слышу его подбадривающие крики. Меня крутит в разные стороны, переворачивает, в конце концов через некоторое время сила инерции слабеет и я останавливаюсь.

Почти светло. Светло-сизый, однородный полусвет, полумрак. Я валяюсь около высокого деревянного забора с натянутой по верху колючей проволокой, вблизи зелёных железных ворот. Сбоку деревянные вышки, на одной видна фигура человека. Снег здесь плотно утоптан, местами оголён до земли. Я с трудом поднимаюсь, подбадриваемый рычанием Рекса. Монгол мне не помогает, стоит в сторонке, с автоматом и моим карабином за плечами. Стоим недолго. В воротах открывается незаметная калиточка и появляется ещё один человек. На нем серая длинная шинель, каракулевая шапка, хромовые, начищенные до блеска сапоги, под ними пронзительно скрипит снег. На ремне с портупеей сбоку желтеет новая кобура с пистолетом. На плечах - погоны с пятью маленькими звёздочками и синим просветом. Значит капитан, похоже лётчик. Куда я попал?

Человек подходит ближе, обходит меня, заложив руки за спину. Он высок и худощав. Лицо длинное, с землистой кожей, глубокие глазницы, выполненные чёрными тенями, глаз не видать. Нос тонкий, с горбинкой, губы плотно сжаты, на щеках короткая щетина. Он ходит легко, с опущенной головой. Монгол стоит по стойке смирно, и даже пёс сидит ровно, предано поворачивая голову за капитаном. Мне жутко, не хочется оставлять этого человека за спиной и я пытаюсь поворачиваться, но это не удаётся, я опять падаю и беспомощно сижу на земле.

Капитан останавливается напротив солдата.

– Нигматуллин!? Ты опять за своё. На нем же рожи нет! Он же стоять толком не может! Как он будет работать? - Голос капитана сильный и уверенный.

– Я тебя на губе сгною. Да. Мне это уже надоело. Как кого приведёт, так и закапывать сразу приходится!

– Товарищ капитан! Он не наш. Шпион явно. Вы посмотрите на его винтовку! Нет таких винтовка у нас! Хотя буквы русские. А смотрите какие у него часы! Не по нашему написано! И стрелок нет, одни цифры серые выскакивают! Не тикают! Спички какие! Нет таких фабрик у нас. Точно шпион, товарищ капитан! А это он все притворяется, он падал, когда домой шла. На меня бросался! Хотел ногой в это самое ударить, но промазал. Но я его не бил. А Рекс его покушал, сами знаете, голодный, давно свеженины не было.

– Покушал… Рекс… – Раскачивается на носках капитан.

– Дурак ты Нигматуллин. Какой это шпион. Обыкновенная сволочь, враг народа, сбежал с 305 командировки. Вчера оттуда шифровка была. Он дорогой вооружился, часы где-то украл, спички.

Капитан неожиданно с разворотом, с размахом бьёт меня носком сапога по рёбрам. Острая боль перехватывает дыхание, я пытаюсь что-то сказать, но не могу и опять падаю. Рекс привычно начинает рвать мне ногу, я перекатываюсь ближе к капитану и тот опять бьёт мне сапогом по голове сапог приближается как паровоз, растёт в размерах, что-то щёлкает, и я опять теряю сознание под бой барабанов.

Очнулся я быстро, потому что как капитан стоял, так он и остался. Монгол сидел на корточках и рассматривал мои олочи. Пёс ногу уже не грыз.

– О, смотрите, товарищ капитан, он смотрит, живой, очнулся однако. Давай вставай, враг народа. Пойдём в зону. Там тепло, тебя в медпункте перевяжут.

Монгол приподнимает меня, помогает встать и потихоньку, почти ласково, ведёт к воротам. Капитан уже несёт мой СКС, с интересом его рассматривая. Калитка в воротах открывается, я перелажу через высокий, металлический порог и оказываюсь на территории этого заведения. Ничего особенного. Вблизи ворот здание, типа небольшого барака, старых темно-серых бревён, одноэтажное, крытое почерневшем от времени тёсом. Снега на крыше нет. Влево от ворот метрах в ста и дальше от забора, на котором тускло горят единичные прожекторы, направленные на территорию, длинный барак такой же постройки, но со снегом на крыше, окон не видать. Справа смутно видны небольшие приземистые домики. Людей нет. Монгол бодро тащит меня к одному из них. Дверь со скрипом открывается прямо в большую комнату, освещённую яркой электрической лампой. Я на секунду зажмуриваю здоровый глаз, настолько ярок свет. У дальней стены письменный стол, над ним полки с какими-то бумагами, слева и справа от входа две кровати, заправленные синими грубыми одеялами. В дальнем углу серый сейф монументальной массивности. Перед столом стоит табуретка. Над столом, на бревенчатой тёмной стене картина, выполненная в реалистичной манере. На ней Сталин и Дзержинский сидят на лавке в саду и обсуждают дела. На заднем плане видна ажурная вышка, очень напоминающая Эйфелеву. В углу у входа - умывальник с капающей в таз водой, над ним грязное полотенце. Полы неструганные, цвет их не виден из-за толстого слоя грязи. Печки в комнате нет, но в доме тепло.

Меня усаживают на табуретку. За стол проходит капитан. Он уже без шинели. В гимнастёрке защитного цвета, но с той же портупеей и пистолетом на боку. На стол он с грохотом припечатывает мой карабин, уже разряженный с открытым затвором. Нигматуллин быстро и ловко развязывает и раздевает меня, оставляя в одной майке и трусах. Вся одежда по отдельности раскладывается на полу, из карманов все им вынимается и кучками сортируется на столе перед капитаном, также на стол в стороне вытряхивается мой рюкзак.

– Так, так, - говорит капитан, вглядываясь в циферблат моих часов.

– Действительно, что-то интересное. - Он поднимает голову, – тебе, дорогой, придётся нам все рассказать. Где часы взял, где карабин, где все остальное. Ну ладно, начнём по порядку.

Капитан раскладывает на столе бумаги, достаёт из стола чернильницу-непроливашку, я раньше их не видел, мне мама про них рассказывала. Сижу, потихоньку прихожу в себя. Начинают болеть подмороженные руки и нога. На икре справа большая рваная рана, видны мышцы, рана уже не кровоточит, но выглядит все равно страшно. Кожа голени в засохшей чёрной крови.

– Итак, - начинает капитан, - давай знакомиться. Я начальник оперчасти и моя фамилия Раздобреев. Ваша фамилия, имя, отчество, год рождения?

– Гопченко Владимир Петрович, 1961 года рождения, - отвечаю я, ни на секунду не задумавшись. Опухшие губы с трудом выдавливают слова.

– Какой год рождения? - поднимает голову капитан, - 1931?

– Нет, – отвечаю я, – 1961. 12 февраля. Родился в Волгоградской области, в деревне Щеки, в семье сельского врача.

– Ладно, так и запишем, – нехорошо ухмыляется капитан, - родился в 1917 году, в семье священника в Тульской губернии. Дальше, дорогой, ты можешь молчать, я все напишу сам. Итак слушай. Батя твой, сельский поп, активно помогал белым и троцкистскому подполью и был связан с польской разведкой. Его осудили и привели приговор в исполнение. Ты сам с детских лет помогал отцу, по его заданию, носил документы на конспиративные квартиры. Правильно пишу?

– Какие документы, какой поп, какие троцкисты?! Вы что, товарищи, совсем офанорели здесь в тайге? Сейчас на дворе 2002 год, третье тысячелетие! Вы кино здесь снимаете, да? - оживился я от неожиданной мысли, - но бить то зачем? Как я теперь…

– Молодец! Сразу видно, что встал на путь осознания своей вины перед советской властью. Значит пишем дальше. В 1937 году организовал и осуществил террористический акт в Ростове, взорвал подъёмный механизм на шахте Кривая. В этом мне помогал член молодёжной террористической группы Шепелев Иван. После этого несколько месяцев скрывались в Москве, существуя на деньги подпольного троцкистского центра. Попутно готовили взрыв в Большом театре, планируя уничтожение наших вождей, товарища Сталина, товарища Кагановича, товарища Молотова. Однако Шепелев был задержан нашими доблестными чекистами и убит при попытке к бегству. Сам бежал в Западную Белоруссию а оттуда в Польшу, где начал активно сотрудничать с польской разведкой, - капитан поправил перо ручки и снял с неё невидимую соринку, - далее был завербован английской разведкой и с 1939 года выполнял её задания. После освобождения советскими войсками угнетённых народов Западной Белоруссии вёл подпольную деятельность на этой территории, совершал убийства коммунистов и активистов на селе. Во время вероломного нападения фашистских войск на нашу любимую родину, указывал вражеским бомбардировщикам путем подачи сигнальных ракет, цели, по которым наносились бомбовые удары. До 1943 года обучался в разведшколе в немецком городе Билефельд, и был заброшен на Дальний Восток СССР для связи с японской разведкой. Молодец! - капитан откинулся на спинку стула, - теперь ты все это подпишешь, отдохнёшь и мы продолжим дальше.

– Конечно подпишу, - обрадовался я, а в душе нарастало беспомощное раздражение, - как же не подписать? Чистая правда написана! Все слово в слово. Только вот надо дописать, что начальника разведшколы звали Курт Польман, и звание его было полковник. Допишите так же что я обучался радиосвязи при помощи мобильного телефона через спутник.

– Все запишем. Фамилию спутника и где он сейчас, скажешь нам позже. Нигматуллин тебя отведёт в медпункт, там перевяжут, отогреют, накормят, есть то наверное хочешь? Потом поспишь и мы с тобой опять встретимся. Я вами доволен, Владимир Петрович, – перешёл капитан на официально доброжелательный тон, - и я чувствую, что мы с вами сработаемся. Нигматуллин! Вас надо подлечить, привести в норму. Мы это быстро организуем. Уведите задержанного в медпункт.

Оказывается, медпункт находился в соседней комнате, только вход в него был через другую, утеплённую рваными телогрейками дверь, так же с улицы. Медпункт содержал низкого, болезненно худого и казавшегося старым мужика. На нем была серая длинная хламида, то ли ряса, то ли рвань, закрывающая ему ноги. На голове чернел казавшийся нелепым здесь берет, густая чёрная щетина покрывала ему щеки. Длинный тонкий рот кривился в неприязненной гримасе, и казалось, что из углов рта должна вот-вот выступить слюна. В углу стоял стеклянный шкаф с мензурками, одна железная кровать посреди комнаты, покрытая серым солдатским одеялом, подчёркивала размеры комнаты, углы которой были скрыты густой тенью, у окна, прикрытого ставнями снаружи сиротливо приютился крашенный белой краской самодельный стол с двумя табуретками и дощатым топчаном около него. Здесь почище и явно теплее, хотя печки также не видать. Электрическая лампочка на голом проводе в центре потолка слабо освещает комнату. Вокруг неё звенящим клубком крутятся несколько больших мух. Мужик сидел на кровати и явно не торопился вставать, когда Монгол втолкнул меня в комнату:

– Яков Наумович, начальник приказал осмотреть и оказать помощь, - заискивающе сказал Монгол,- и если можно, накормить, что есть.

– А спинку вареньем не намазать? – неожиданно густым басом сказал мужик и подошёл ко мне.- Кто будем? – спросил он, пристально вглядываясь снизу вверх мне в лицо.

– Да сам уже не знаю,- неожиданно для себя ответил я, - вот, поймали, побили, покусали и сюда привели.

– У нас кого попало, не кусают, - улыбнулся мужик, - всё чётко, по списку и статьям. Ты Нигматуллин иди, потом зайдёшь, я позову.

Монгол с какой-то торопливой радостью повернулся и через мгновение хлопнул дверью.

– Ну давай знакомиться. Я здешний начальник санчасти. Кто будем?

– Гопченко, Владимир Петрович,- постарался чётко ответить я, но разбитые губы не дали это сделать. Я уже привыкаю к своему положению, положению вроде как арестованного, или уже убитого.Ловлю себя на этой мысли и не удивляюсь ей.

– О, да ты, видать, получил по полной программе, - улыбается хозяин комнаты, - но ничего, скажи спасибо, что живым довели, а не собакам скормили. Дай-ка я посмотрю тебя. - Он внимательно осматривает мне лицо, ощупывает его тонкими сильными пальцами, заворачивает мне веки, поворачивая лицо к лампочке.

– Здесь ничего страшного, через недельку видно не будет. А вот ногу твою полечим.

Меня укладывают на топчан, ощупывают ловкими руками.

– Анестезии у нас никакой нет, спирта то же. Так что, дорогой, терпи, терпи, - бормочет хозяин, повернувшись ко мне спиной и наклонившись над ногой, - ампутировать не будем, но зашить, зашьём.

Острая боль в ноге заставляет меня вскрикнуть, но в следующее мгновение я чувствую, что тепло растекается по ступне, далее поднимается по голени и затихает у колена, боль уже прошла. Доктор поворачивается.

– Закрой глаза.- он прикасается мне к горлу, опять боль, жар и все стихает. - Ну, вот и все. Плясать можно. Плясать умеешь?
– Умею.
– Давай. Я посмотрю.

На удивление легко я поднимаюсь с топчана, смотрю на ногу. Раны нет. Нет чёрной, запёкшейся крови. Кожа как кожа, волоса, пупырышки. Нога не болит. Наступаю на ногу, прыгаю на ней, приседаю, вскакиваю. Доктор улыбается. Его длинный рот уже не кажется мне таким противным.

– Как это? А где рана, где все остальное? - недоумеваю я, - как вы это сделали?
– А что тут особенного? - ухмыляется доктор, - обычное дело. Всем так давно делаем, никто не восхищается.
– У нас конечно, медицина не так, как у вас, но кое-что мы так же умеем. Давай одевайся.
– Такого у нас не делают. Если зашьют, то неделю надо ждать, а потом швы ещё снимать. Долго болеешь. А у вас раз, два и готово. Здорово!

Доктор сидит за столом, и что-то пишет в тетрадке. - Как тебя зовут то, Гопченко? Или Попченко?

Я говорю, называю год рождения. По инерции свой, 1961. Доктор продолжает писать, потом поднимает голову, спокойно смотрит на меня:

– Лихо ты, - говорит он посмеиваясь,- из пятьдесят первого, нашего года прыгаешь кверху. Ну и как там у вас?

– У нас хорошо, - отвечаю я осторожно, - не кусают, а если бьют, то за дело. А таких лагерей, как у вас, давно нет. Только лечить вот так не умеют. Я сам отношение к медицине имею, некоторое, но у вас это какое-то колдовство, хорошее конечно, но все равно здорово.

– Отношение к медицине? - неискренне, как мне показалось, удивился доктор, - какое, если не секрет? Учились, или между делом знахарствуете? У нас здесь знахарь один был, так его однажды от лечения отучили навсегда. Врал много. Так как?

– Да очень просто. Окончил мединститут в Сибири, в Томске. Был распределён, работал, потом сюда вот приехал. Работал бактериологом, потом перешёл в оргметодотдел, там и обитаю, по сию пору. Вернее обитал. Сейчас мне кажется, что я сошёл с ума, или что это сон, и я скоро проснусь, весь в поту. Скорее всего, крыша у меня поехала. Вся клиника шизофрении. Галлюцинации слуховые и тактильные, абсурд ситуации… Да и вообще. Лагерь это дурацкий, монгол. Я ещё шпион, оказывается. Начальник пишет и даже усом не ведёт. Черти что. Помню, что дерево падало около меня, потом я вниз пошёл, дорога эта… Звук колокольный с подвыванием. Наверное, по голове сучком ударило.

Мне хочется говорить. Я знаю, что этого делать не надо, но язык работает сам по себе, не могу сдержаться.

– А вы как здесь очутились? Здесь давно ничего нет. Я слышал, что только здесь бараки старые и остались, да и колючка с ржавым локомобилем. Вообще так не бывает. Не было ничего и вот на тебе, лагерь, автоматы ППШ, собаки. Кино снимаете?

– Да нет. Кино мы не снимаем. А ты парень я вижу тёртый. Трудно тебе будет, - начинает, было доктор.

Дверь распахивается и из сизого полумрака появляется монгол с Рексом. Лицо у него суровое.

– Начальник этого зовёт, быстро надо. Пошли давай.

Доктор пожимает плечами. На улице стало немного темнее сверху и светлее внизу, куда падал свет прожекторов. Чётко выделялся забор, с серой паутиной колючки поверху. Сизый полумрак над забором постепенно переходил в насыщенно чёрный цвет неба. Нет и ветра, не видно и звёзд, не слышно ничего, кроме скрипа снега от моих шагов. Монгол и Рекс идут абсолютно бесшумно. Воздух неподвижен и тяжёл. При дыхании пар изо - рта не идёт, хотя холодно, мороз сразу начинает щипать мне щеки, босые подошвы. Но путь не долог, опять соседняя дверь.

Раздобреев продолжал сидеть за столом над бумагами и моими вещами, поднял голову когда я вошёл, но выражение его лица изменилось. Теперь оно казалось отрешённо задумчивым паскудно радостным и злорадным. Сердце у меня ворохнулось в дурном предчувствии. И я, кажется, не ошибся. Нигматуллин и Рекс остались на улице.

– Ну, дорогой, как себя чувствуешь? Хороши наши доктора, а? Ты ещё всех не видел и всего не знаешь. - Капитан задумчиво облокачивается на ладонь, - у нас нормально к зэкам относятся, не то, что на других командировках. Если зэк у меня умирает, то мы все переживаем, хороним его по-человечески, столбик ставим, только вот без фамилии, но с номером. Да ты садись на табуреточку около стола, в ногах правды нет, - капитан сочувственно улыбается, и указывает мне рукой на табуретку.

– Садись, садись, не бойся. Бить сразу не будем, посмотрим на твоё поведение, – он помолчал, – чаю хочешь? Правда, морковный, нормального что-то давно не поставляют, говорят трудности какие-то открылись. Не знаю, раньше такого не было. Война тяжёлая была, отголоски её до сих пор сказываются, наверное. Тяжело идёт восстановление народного хозяйства, тяжело, - вздыхает капитан, - людям трудно, но ничего, мы и не такое видали. С нашим вождём товарищем Сталиным, Иосифом Виссарионовичем, мы везде пройдём и все сделаем. Только вот такие перевертыши как ты, не мешали бы. Путаетесь тут под ногами, время на вас уходит, а план по кубометрам недовыполняется.

Капитан встаёт из за стола, несколько раз проходит от него к двери, возвращаясь по скрипучим половицам. Когда он перемещается за моей спиной, я невольно внутренне сжимаюсь, холодок ожидания неожиданного удара сдавливает и отпускает сердце. Но все обходится. Капитан задумчив и расслаблен. Но ведь я его не знаю, и не могу оценить его поведение, может его садистские наклонности именно так и проявляются. Ударить неожиданно и стоять радоваться этому.

– Ну хорошо, - говорит капитан за моей спиной.

– Перейдём к делу. Как вы утверждаете… "вы" у него прозвучало с издёвкой.., вы были завербованы польской разведкой до войны. Скажите, где находятся люди, стоящие на связи с вами, как вы её осуществляли. Мне нужны имена, явки, фамилии. Ещё много чего я хочу знать. Вот например, - он роется в кучке моих вещей на столе, - вот например, что это за карта, как она к тебе попала, хоть и с грифом совершенно секретно, да ещё нашего генерального штаба, - он вытаскивает две пачки лапши "Роллтон" - смотри-ка, до чего гады эти додумались, и наглость какая, даже инструкцию на нашем родном языке написали. Ты я вижу матёрый диверсант.

Капитан опять начинает, как чёрный кот, кружить вокруг меня, мне кажется, что по полу постукивают кончики его тщательно спрятанных когтей. Недалеко от меня ползёт по стене таракан, большой, коричневый, блестящий и внезапно исчезает в длинной щели у стены. Я опять ощущаю нереальность происходящего, понимаю, что это сон, и что я вот-вот сейчас проснусь, но этого не происходит. Все мои чувства, чувства не спящего человека, а живого: жив голос капитана, скрип пола под ногами, жив ползущий таракан, доктор за стеной, жив монгол со своей страшной собакой. А на моих ногах недавно были порванные им в некрасивые лоскуты суконные брюки, испачканные моей засохшей кровью. Где же все-таки я? Может, действительно с ума схожу? Но из курса психиатрии я помню, что больные не осознают своей болезни, а я хочу от неё избавиться. За моей спиной открывается дверь, кто-то входит. Мне это не интересно и я не пытаюсь даже повернуться. Здороваются. Голос вошедшего строг, ощущается, что у него есть власть и сила.

– Ладно, я в уголке вот здесь посижу, - говорит вошедший, - отдохну немного. Продолжай беседовать, Раздобреев.

Капитан строжает, несмотря на яркий свет, глазные впадины становятся чернее и глубже, когда он наклоняет к бумагам голову, видно, что подворотничок на гимнастёрке уже не свежий и пришит голубыми нитками.

– Лыко да мочало, снова начало. Итак, по порядочку. Сегодня, 21 декабря 1951 года, около четырнадцати часов, на дороге с деляны к зоне сержантом Нигматуллиным был задержан гражданин Гопченко Владимир Петрович, 1961 года рождения. Это подтверждается документами, имеющимися у него, охотничьим билетом, копией договора на добычу пушнины на участке Киши-Ульбин. Билет выписан дубликатом в 1973 году, договор составлен в Ульбинском обществе охотников и рыболовов в 2002 году. Гопченко был вооружён карабином СКС, 1957 года выпуска. Этот карабин только начал поступать в наши войска на вооружение, я, например, вижу его первый раз. У Гопченко в котомке оказались предельно интересные вещи. Я уже не говорю о качестве проволоки на капканах, которая не похожа на нашу. Я не говорю и о самих капканах, с клеймом "1989 год" и неясным знаком завода изготовителя. Посмотрите, товарищ начальник, на эту карту. Гриф "совершенно секретно". Хорошая бумага, прекрасная полиграфия, обозначены все ручейки и высотки. На наших картах такого нет. Обратите внимание на консервы, упаковку лапши. Я такого раньше не видел.

Из-за моего плеча всовывается рука, берет "Роллтон", шелестит им и бросает обратно на стол.

– Я видел несколько лет назад,- говорит голос,- недалеко отсюда, пристрелили одного диверсанта, у него такая же упаковка была. Тебя, Раздобреев, тогда ещё не было здесь. Наверное у них фантазии нет. Гонят одно и тоже оттуда… Карты были подобные, капканы… Короче бред. Застрелил я его при попытке к бегству, рапорт начальству написал и вся недолга. Что с ним разбираться? Куда мы эту империалистическую сволочь денем? Ждать каравана с Гранитного ещё долго, с харчами у нас сам знаешь как, план по лесу не выполняем. Дороги все переметены, рация не работает, соляра на исходе. Зэки дохнут, как мухи. – Раздобреев внимательно, ждуще как собака смотрит мне за спину, внимает словам, согласно подкивывает головой. – Значит так. У Нигматуллина возьмёшь рапорт, занесёшь его в журнал, но дату и время не ставь пока, потом определимся с ними. Этого товарища сунь в кондейку, не кормить. Как развиднеется, отведёшь его ко рву. Золы не забудь взять ведёрко. Все понял? Потом рапорт мне напишешь, но отдашь его только мне в руки, в канцелярии не фиксируй.

– Так точно, все, - вскакивает капитан, - сделаем в лучшем виде, товарищ полковник.
– Ну, бывай, - говорит голос у меня над ухом, обдавая запахом гнили и прелости.
– Завтра жду тебя часиков в одиннадцать, – немного помолчал и добавил, - с докладом.

Дверь хлопнула и мы остались вдвоём.

– Ну, что, дорогой, вот для тебя все и кончается. Утречком отведу тебя за зону, поставлю на колени, пущу тебе пулю в затылок. – Капитан бегает по комнате, потирая руки, мухи, (откуда они зимой?), продолжают кружить вокруг лампочки, отбрасывая неясные тени на стены.

– Потом мы тебя или закопаем, или собакам скормим. Ты не бойся, это не больно, раз и все, ты уже там. Так лучше всем будет. Вон твоя одежонка верхняя валяется, брось её в угол, вон туда, и ложись, передохни. Я пока рапорт напишу, то-сё, вот и утро придёт. Ты уж меня извини, я тебя хотел на Гранитный переслать, пусть там бы разбирались, но начальник, видишь, вот так повелел. Ложись, отдохни, - голос капитана становится совсем ласковым, - сейчас покушать принесут.

К этому времени я так устал, что все эти слова воспринимаю как нечто само собой разумеющееся и обещание скорой моей смерти просто не пугает. Хочется спать, немного хочется есть. Сколько сейчас времени? Ведь последний раз я ел утром с Кречетом. Я встаю, раскладываю свою одежду в указанном месте, ловлю себя на том, что раскладываю её как в зимовье, когда подстилки никакой нет, сначала куртку, изнанкой наружу, потом брюки, свитер и олочи в голова, портянки туда же. В отличие от моей шкуры, сукно брюк остаётся изодранным, долго чинить придётся, а заплатки остались на центральной избушке. Брюки ношу первый сезон, они удобные, тёплые, и мне их жаль. Расстреляют, так и пусть. Вообще то грехов в моей жизни было всяческих множество, а это пришло возмездие. Оно всегда приходит, к каждому своё. Ко мне вот такое, какое и заслужил. Водку пил? Пил. По бабам ходил? Ходил. Родителей не почитал, ругался с ними в юности? Было дело. На могилы к ним ходишь? Очень редко. Врал, Богу не молился, в церковь ходил, когда совсем туго становилось, короче всего и не упомнишь. А это все вон каким образом обернулось. Я поудобнее устраиваюсь на своем ложе, в этом доме тепло даже на грязном полу. Сейчас я усну , а когда проснусь, то пойму, что это все был сон.