Избушка

Алексей Печкуренко

Сюда я пришел под вечер второго дня. Солнце красным, остывающим блином, уползало за дальние сопки, изломанная линия горизонта колебалась в осеннем умирающем мареве. На востоке небо стало темно-синим, и там угадывались первые, робкие проблески звезд. Вершина Моглоя зябко укуталась на ночь сероватой дымкой. Надвигающаяся вечерняя прохлада заботливо вытирала мое потное лицо и волосы. Ельник, к которому я подходил, надвигался черной, однородной, угрюмой полосой. Только верхушки вековых елок, освещенные последними лучами солнца, оставались зелеными. Лучи засыпающего солнца падали в просветы между деревьями тяжелыми, красно-желтыми полосами, тени становились длинней и насыщенней. Вода в ручье почти исчезла, русло его, выстланное большими красно-серыми голышами, тянулось узкой полоской уползающей в ельник. Я шел по ней, перепрыгивая с камень на камень. Кое-где под ними слышалось усталое слабое журчание и бульканье воды. Я притомился, переход был длинный и местность, по которой я шагал, не была приспособлена для прогулок.

Можно сказать, что сюда я попал неожиданно. Несколько дней назад в начале октября мой товарищ, который находился в больнице, созвонился со мной и сообщил, что наш сосед по охоте старый нанаец Киле отказался от охоты и участок передали нам. Необходимо было сходить, посмотреть, что и как, выбрать место для избушки, проверить наличие воды, оценить места возможных наледей, наметить путики с капканами, проверить имеющиеся зимовья, наличие дров, инструментов и.т.д. и.т.п. Идея расширения участка мне не нравилась, так как времени для охоты с каждым годом оставалось все меньше, дай Бог обработать правильно уже имеющуюся территорию. Мы в больнице даже немного поругались. Я всегда считал, что лучшие намерения человека губит жадность и невозможность осилить то дело, которое по самонадеянности наметил. Но решил не загонять в стресс больного друга и согласился выполнить эту работу.

У меня было несколько дней отгулов, я оформил возможность краткосрочного отпуска, собрался и вчера вышел из дома в деревне, откуда я обычно захожу в тайгу. Перспектива нежданных таежных приключений и безграничной, страшноватой всегда свободы холодной змейкой металась в груди.

Естественно сначала я изучил карту, сопоставил её с той картой, которая имеется в закоулках мозга каждого профессионального охотника. Ельник на территории Киле был нам издали знаком и хорошо заметен с каждой сопки нашего участка. Он выделялся своей массивностью, густотой. И зимой глаз часто отдыхал на его темной насыщенной зелени уходившей широкой полосой на северо-восток к водоразделу Хурбинок и Ульбина. Где-то там стояла необозначенная на карте старая избушка, но Киле как-то нам говорил, что в этом ельнике он не живет и избушки его стоят по Ульбину. А эта избушка построена неизвестно кем давно, и он ночевал там несколько раз, но в ельнике кроме белки ничего не бегает, и он там не охотился. Нанайцы вообще больше любят воду, чем леса. Они так и называются - люди воды. И во всех этнографических книгах, их древняя культура, обозначена как рыбная культура. Поэтому нас нисколько не удивило, что жилые избушки Киле стоят вдоль речки. Этот ельник, к которому я сейчас подходил, мы наметили сразу, так как от нашей последней избушки до него было всего несколько часов ходу и он был наиболее удобен для начального освоения новой территории. Такова была предыстория.

«Да-а. Лесорубов здесь давно не было, лет сто, наверное. А собственно говоря, почему? Что мешало взять этот прекрасный даже сейчас немного перестойный лес. Местность довольно удобная, нет крутых склонов, до старой лесовозной дороги, по которой я как-то ходил всего ничего? Наверное, оставили ельник с целью воспроизводства, а может еще руки не дошли. Как бы там ни было, но избушку ставить здесь смысла нет. При нынешнем грабеже лесных богатств, этот ельник неминуемо вырубят в ближайшие годы. Это ясно как божий день».

Такие мысли мелькали у меня в голове, когда я углублялся в лесной массив. В таких лесах даже в ясный день темно и тоскливо, а сейчас под вечер это были уже не сумерки, а почти темнота, дышавшая мне в лицо лесной прелью и сыростью. Неясные видения как отображения моих разорванных мыслей растворялись и бесшумно убегали в лесную чащу. Головки сапог тонули в упругой лесной подстилке, под подошвами изредка робко похрустывали упавшие сухие веточки. Шероховатые серо-коричневые стволы деревьев улетали и исчезали вверх, прячась в густой вечной зелени иголок. Редкие поползни деловито постукивали клювами по стволам в невидимой высоте. Нижние умершие сухие ветви столетних елок переплетались в почти невидимую, кое-где блестевшую в красных лучах солнца сеть, в которой запросто можно было оставить глаза. Идти приходилось осторожно, не торопясь, отодвигая и обламывая наиболее наглые, коварно притаившиеся сучки. Но вошел я в ельник удачно, вскоре под ногами была почти полностью исчезнувшая уже еле заметная тропа, которая была даже не тропой, а каким то узким прогалом, виляющим между деревьев. Обычный человек бы этот прогал не заметил, но охотник, долго находящийся в тайге, угадывает такие места каким-то пятым звериным чувством. Я не был исключением.

Через некоторое время тропка расширилась, впереди угадывался просвет, и я осторожно вышел на довольно большую поляну, поросшую редкими тонкими березками, почти скинувшими остатки желтой листвы, которой они стыдливо прикрывали свою юную наготу. Большой прозрачный куст рябины в стороне алел гроздями спелых ягод. Я осмотрелся.

Посреди полянки стояло низкое зимовье. Над землей возвышалось несколько темных изрядно подгнивших венцов, рубленных охряпкой. Крыша зимовья была односкатной, покрытой толстым слоем дерна, на котором притулились желтая, поникшая трава и несколько голых кустов рябинолистника. Спереди над крышей возвышалась невысокая квадратная труба. Окон не было, дверной проем без двери, зиявший провалом гнилого зуба, был низок и узок. На поляне вокруг избушки торчало множество трухлявых пней разной высоты, было ясно, что эти деревья в свое время были срублены в разное время зимы, и при больших снегах, и при малых. Часть пней были заострена, с множеством насечек, эти деревья рубили топором, а часть пней была с обычной спиленной плоской поверхностью. У зимовья справа стояли полуистлевшие козлы с таким же нетолстым бревном на них. Когда я потрогал бревно, все сооружение потихоньку завалилось на бок и рухнуло на землю, подняв желтое облачко гнилой пыли. Чуть левее гранитные голыши русла ручья были аккуратно уложены полукругом, охраняя слабый ключик, исток ручья. Темная вода с плавающими кругами по поверхности рдяными листьями, переливалась в тусклом свете, отбрасывая мое бородатое изображение в сумеречное небо. По краю поляны на севере несколько засохших на корню елок с уже отпавшей корой поскрипывали ветвями на слабом ветерке. Сухими дровами и водой на эту ночь я был обеспечен.

Я сбросил рюкзак, снял карабин, достал фонарик и заглянул в зимовье. Пахнуло застоявшейся сыростью и прелым деревом. Внутри зимовье казалось гораздо больше, чем снаружи. Фонарик осветил стоящую слева от входа глинобитную печку с отходящей от неё трубой, сложенной из сланцевых плоских плит, справа стояли широкие нары сделанные из жердей. У противоположной от входа стены виден был такой же грубо сколоченный мизерных размеров столик, притулившийся на высокой чурке. Я с трудом протиснулся внутрь строения.

Подобных избушек в наших краях я не видел. Таежная архитектура всегда имеет свои, присущие конкретной местности черты. В одних местах избушки строятся по одному подобию, в других абсолютно непохожие. Я ночевал в своей жизни в разных зимовьях, но такое встретил первый раз. Вроде бы ничего необычного, но все равно непривычно. В наших местах избушки были с двухскатной крышей, железными печками, небольшими, но достаточного размера затянутых целофаном окнами, из которых можно прицельно выстрелить по набузившему позднему медведю или лихому человеку. Наверное, зимовье строилось давно, на скорую руку и хозяева здесь долго не жили. Да и хозяева были не местные. А может быть нанайцы? Да нет, у них свой родовой дизайн избушек, они ему не изменяют.

На удивление нары оказались прочными, печка, когда бросил в неё кусок подожженной березовой коры, тянула исправно, так что ночевать можно, и с относительным комфортом. Помета мышей не видно, и геморрагическая лихорадка мне не грозит. Теперь дрова. Ночи уже холодные и подтопить избу не помешает.

Мой тяжелый топор с кованым, какой-то особенной стали, клином, сработанный мне знакомым кузнецом, весело звенел и постанывал, вгрызаясь в плотную сухую древесину. Через полчаса небольшая кучка чурок, заостренных с обоих концов наподобие заточенных карандашей, лежала на земле рядом с дверью. Часть из них я превратил в тонкие поленья.

Печка тяжело вздохнула и выпустила в избушку плотный клуб едкого дыма, но через несколько секунд яркое пламя, потрескивая и выбрасывая мелкие угольки на земляной пол и освещая его, устремилось в трубу. Тугое тепло заполнило пространство помещения. Сразу стало уютно. А после того, как я завесил дверной проем куском целофановой пленки, которая всегда лежит у меня в рюкзаке, зажег и подвесил на низкий потолок, сделанный из колотых плах фонарик, мне показалось, что в этой избушке я живу уже давно. Я невольно коротко и довольно хохотнул.

На улице стемнело, когда я вернулся в избушку с охапкой пихтовых лапок. Часть из них пустил на небольшой веник, часть на подстилку на нары. Зимовье наполнил острый запах рождественской елки. А когда верхняя одежда была уложена на нары, зимуха окончательно приняла жилой вид.

Вскоре в печке шипел и сердился, подпрыгивая и фыркая кипятком, закопченный армейский котелок. Частью воды был заварен крепкий чай в консервной банке из-под зеленого горошка, а в оставшейся я запарил два пакетика гречневой каши. Аромат её щекотал мне ноздри, заставляя сглатывать голодную слюну. Порезанное ломтями соленое, с чесночком свиное сало, сухари, несколько конфет в ярких глянцевых обвертках и краснобокое яблоко уже лежали на столе, прикрытом газетой, подмигивая мне и приглашая немного перекусить.

Как хорошо после тяжелого перехода, сытного ужина устало растянуться на нарах в тепле, наблюдая за выпрыгивающими на пол красно-рыжими всполохами пламени печки, предвкушая ночной отдых. Мысли лениво ползали по закоулкам моего уставшего мозга, неясная явь действительности и обрывки каких-то воспоминаний перекручивались в голове, рисуя картины бывшей и выдуманной реальности. Оцепенение близкого сна охватило тело, я услышал свое похрапывание, сознание свернулось клубком и исчезло. Я уснул.

Человек в тайге, даже смертельно усталый, всегда спит очень чутко. В такое время оживают охранительные механизмы нашего подсознания, идущие за нами по жизни из глубины веков. За ночь у костра или в теплом зимовье охотник несколько раз внезапно вздрагивает, внимательно прислушивается к окружающему миру. Часто эти пробуждения вызваны не просто посторонним звуком или неожиданным порывом ветра, а неизвестно чем, но после пробуждения всегда находится какое то короткое дело, то дров в костер или печку подбросить, а то и воды хлебнуть.

Вот и в этот раз я очнулся внезапно, как от удара тяжелого кулака в бок. Три часа ночи показывал мне светящийся циферблат часов. Было почти темно. Печка потухла. Лишь одинокий красный уголек медленно умирал на земле возле неё. Тусклый голубоватый, как в фильме ужасов, свет полной луны падал в избушку через целофан на двери. Тихий рокот пролетающего над лесом ночного лунного ветра не воспринимался как посторонний звук, он был неотъемлемой частью окружающего мира. Тоскливо поскрипывали стволы елей. Но не это разбудило меня. Еле слышный звук постороннего движения за стеной избушки, хруст сломанной ногой ветки на земле подсказали мне, что пробуждение было обоснованным. Холодок неожиданности пробежал по моей спине. Звуки движения стихли. Я напряженно вслушивался в темноту. Что это? Зверь? Это не страшно, а если человек? Мой карабин висит на сучке наружной стены, справа от импровизированной двери. Почему он там висит? Да потому, что зимой оружие, обычно, в теплое зимовье не заносится. В тепле метал потеет, капли воды вызывают коррозию канала ствола, а его сохранность неусыпная забота каждого уважающего себя охотника. Но сейчас не зима, карабину там делать нечего. Но что поделаешь, на улице у двери справа стоит и топор. Так что я безоружен, не считая широкого массивного ножа, рукоять которого плотно сжимала моя рука. Я уже в сапогах, натянутых на голую ногу. Прошло несколько минут. Больше я ничего постороннего не слышал и было начал успокаиваться, как округлая невысокая черная тень выдвинулась из-за края дверного проема, на секунду закрыла его, пересекая лунный свет и бесшумно исчезла слева от входа снаружи. Я видел её одно мгновение, но сомнений не оставалось. Это медведь.

Если он пришел к избушке, которая пахнет дымом, если он не боится запаха человека, оружия, то можно сразу сделать выводы. Это или молодой неопытный зверь или какой то полоумный, по-другому не скажешь. Среди зверья так же как среди нас, венцов природы, есть и глупые и умные. И конечно в такой же пропорции. Страшнее, когда к избушке ночью подойдет, крадучись, человек. В осеннее время по тайге много людей шляется, рыбу ловят, орехи кедровые бьют. И люди разные…

Через секунду я был у двери и немного отодвинул целофан. В узкую щелочку были видны черные четко вырубленные силуэты елей, желтый свежеподжаренный блин луны, гордо висевшей в небесах, длинные качающиеся тени деревьев на земле поляны. Неисчисляемая россыпь мерцающих звезд, сдвинутых книзу светом полной луны, оторачивала снегом черный купол неба над вершинами деревьев. Мохнатые тени детских страхов прятались, выглядывая, между черных стволов. Струйка холодного ночного воздуха протиснулась в зимовье и освежила мое разгоряченное лицо.

Я встал на колени и очень медленно, осторожно выдвигаясь наружу, сдвинул шуршащий целофан. Моя голова и часть туловища уже была снаружи. Боковым зрением я видел висевший карабин на стене, стоящий у двери топор. Но сразу все внимание было приковано к темному пятну, слега шевелившемуся у куста рябины. До него было наверное метров двадцать, но иллюзорный свет луны не позволял оценить расстояние точно. Прошло некоторое время. Пятно то разбухало, увеличиваясь в размерах, то сплющивалось, припадая к земле, изредка был слышен треск дерева. Медведь явно ломал трухлявый пенек. Карабин был уже у меня в руках, но стрелять я не хотел. Я потихоньку окончательно протиснулся наружу и выпрямился.

Медведь внезапно повернулся ко мне боком, луна с готовностью осветила его, и я понял, что не ошибся в своих предположениях. Зверь был небольших размеров, возможно пестун, или гималайский медведь. Если пестун, то поблизости могла быть мамка, да еще с медвежонком, а внезапная встреча с ней не входила в мои планы. Медведь немного постоял и снова принялся потрошить пенек. Глаза уже привыкли к сумраку, и я видел, как отлетали в сторону светлые длинные отломки. Медведь или копал нору бурундука, или выискивал личинок жука короеда. Я повернулся к нему боком и не выпуская тень зверя из поля зрения быстро осмотрел поляну. Ничего подозрительного, слегка покачивающиеся на ветру тонкие стволы березок, шуршащая, колеблющаяся вместе со светом луны трава.

Пора что-то делать. Я поднял ствол карабина вверх и нажал на спуск. Звонкий удар выстрела заставил медведя рявкнуть, подскочить на месте на всех четырех ногах. Темный шар его тела, подпрыгивая, улетел как футбольный мяч в тень елок на противоположной стороне поляны. Послышался треск ломающегося дерева, глухой удар ствола о землю, еще один ошеломленный рык медведя, потом где-то уже далеко что-то глухо треснуло и все стихло. Даже ветер притих вместе со мной, прислушиваясь к сумраку осенней ночи. Только луна насмешливо смотрела вниз, посмеиваясь над неожиданным ночным приключением.

Через полчаса печка деловито попыхивала, чай был выпит, а я лежал на нарах, по новой переживая недавнее происшествие и улыбаясь в бороду.