I am... Глава 2

Алексей Печкуренко

Я постепенно отдалялся от своего бывшего дома, оставив неясную горечь воспоминаний, там, где меня давно уже не ждали. Видимо в городе ночью шёл длинный дождь, лужи воды колыхались на разбитом асфальте, отражая морщинистое осеннее небо; желто- красные листья тополей при порывах ветра срывались с насиженных за лето мест и стайками, и поодиночке искали место для зимовки на земле. Они уже умерли, но ещё не знали этого, пролетая над тоскующими улицами и радуясь свободе и неяркому прикрытому рваными тучами солнцу.

За углом заброшенного, с чёрными провалами окон, пятиэтажного дома, на пустыре, который переходил в неблизкий берег реки и за время моего отсутствия порос густыми тальниками с виляющими между ними узкими дорожками, протоптанными любителями рыбной ловли, копавшими в зарослях червей, я материализовался. Это происходило всегда стремительно и не переставало удивлять меня лёгкостью проявки изображения. Вот появляется неясное парообразной облачко, очень быстро конденсируется, темнеет, набирает цвет, форму и вот он я, почти как настоящий. Сегодня материализация нужна мне только на начальном этапе, да и захотелось вдохнуть запах осеннего воздуха моей жизни.

В своё время, когда мне предоставили возможность восстанавливать своё тело, и после того, как я прошёл краткосрочные курсы, наблюдая за материализацией и вновь исчезновением преподавателей, мне казалось, что все просто.

Когда я сделал это первый раз, преподаватель отпрыгнул в сторону, ожидая от стоящего перед ним создания какой-то пакости. Потом он поднёс меня к отражению. Сам я двигаться не мог.

- Ты должен представить себя полностью, целиком, причём представить детально, образно, - пытался он внушить мне азы этого дела.

- А ты? Зачем ты представил сначала скелет, потом кишечник, и все остальное… Видишь, что получилось? Все торчит в разные стороны. На любой планете твою внешность сразу ликвидируют, как потенциально опасную. Тебе мешает то, что ты врачеватель по образованию,- продолжал он, вводя меня обратно в пустоту,- анатомию здешних людей знаешь слишком хорошо. Забудь это, представь себе существо, которое вызывало бы у тебя симпатию, не думай про его внутреннее устройство, тебе на него наплевать, одень его так как ты всю свою прежнюю жизнь хотел здесь одеться… Ведь у тебя были же какие-то недостатки внешности, ты страдал от них.. Они мешали тебе жить, так вот и сделай себя образцом, моделью… Это в твоих силах. Представь что этого человека, тебя, любит прекрасная, добрая женщина, и ты в неё давно влюблён, представь, что вы хотите детей…

Преподаватель прибыл из дальней части Вселенной и я вообразить даже не мог, как он должен выглядеть в своём натуральном естестве, и какие там у них были порядки и привычки; каждый раз он появлялся в другом обличии жителей моей бывшей планеты, очень любил приходить негром из центральной Африки в раскраске воина и в набедренной повязке; один раз впрыгнул в дверь говорящим чёрным лабрадором с симпатичной мордой, и чувствительно покусывал меня при непонимании объяснений. И это все доставляло ему удовольствие. Мне же моя прошлая внешность почти нравилась, но к ней я и не пытался вернуться. Это было запрещено правилами.

Только через много чего то, того, что нельзя назвать временем, я научился выстраивать себя высокого роста брюнетом, средних лет с курчавой чёрной бородой и живыми глазами. На мгновение появлялась неясная тень, густела, проявлялись контуры и она становилось тем, кем должна была стать. Времени на это уходило меньше, чем произнести эту фразу вслух. Я не отличался от местных жителей ничем. Только собаки и кошки не видели и не чуяли меня и пытались пройти сквозь мои ноги в самые неподходящие моменты.

На других же мирах я воплощался в те формы, какие были привычны там, но во время процесса представлял себя этим же брюнетом, и получались создания отвечающие всем нужным критериям на том местном уровне.

Хотя, если по-честному, то пустотой мне нравилось быть больше, чем каким-либо херувимом. Нет возврата к прошлой жизни и её делам; после материализации я сразу ощущал себя чучелом, которое может передвигаться, что-то говорить, делать, но этот манекен иногда, при сбоях программы, мёрз, голодал, хотел пить. На задворках же Вселенной в новом воплощении, на какой-нибудь неустроенной и дикой планете под зелёными или фиолетовыми солнцами, часто возникали странные и страшные желания, спасало лишь понимание происходящего и осознание того, что это все более чем временно, и скоро закончится. Как только задание сворачивалось, я сразу же переходил в более комфортное для меня состояние. Мои коллеги поступали так же.

В этом городе прошлого мне быть недолго. Задания по концентрации отдельных объектов не должны занять много времени. Прежде чем солнце ещё раз взойдет над горизонтом, я с микроконтейнерами отбуду туда, где меня ждали. И ждали с отчётом о командировке.

Всё-таки нехорошо, что я переместился в этот район; от настоящего поручения необходимо было отказаться ещё в Брюсселе, а потом в Трире. Я понимал, что нет ничего хорошего в посещении прошлого, да и ещё в моем теперешнем состоянии. Обычно нас не посылали туда, откуда мы пришли, по крайней мере, я не помню ни одного такого случая.

Мой куратор, отвечающий за меня и ещё за не одну сотню таких как я, всегда ровный в обращении и не допускающий кого- либо панибратства и заигрывания с кем-либо из подчинённых, в этот раз со мной был особенно суров и немногословен. При объяснении моих новых задач, он часто делал паузы, и я чувствовал, что он хочет добавить что-то от себя, но куратор сдерживался, исчезал и через некоторое время опять появлялся, продолжая объяснение на прерванной фразе. Меня он раньше чуть-чуть выделял, допуская к довольно серьёзным делам, хотя и спрашивал за них без всяких скидок.

Мне же нравилась и нравится моя работа, порой грязная, порой тяжёлая и грустная, мне нравится делать её хорошо и мне нравится иногда видеть в мыслях моего куратора одобрение моих поступков и действий во время и после выполнения задач. Ведь мы здесь очень одиноки и даже такая мелочь, казалось бы, как одобрение начальника, очень ценятся. После окончания работы можно долго вспоминать её и вспоминать одобрительный знак куратора, как большую, жирную точку в этом деле. Особенно, когда после твоего посещения остаются не разрушения, что бывает частенько, а что-то хорошее, например, река с чистейшей, голубой водой, очень холодной, бегущей мимо зелёных берегов, посреди огромной безводной пустыни. Проходит время и там появляются племена, поселения, города и все, что с ними связано.

Посещение моего бывшего города я расценил как проверку, или подготовку меня к чему-то очень серьёзному. Я надеялся, что в этот раз путешествие по времени будет менее болезненным для меня, но явно я опять ошибся. Я уже это проходил.

Ведь давным-давно, как то красной тихой осенью, в достаточно зрелом возрасте, ещё, будучи здешним, и совсем не ощущая моего близкого ухода, я неожиданно собрался и ничего не объясняя Марьяне уехал в Сибирь, в свою историю, пытаясь совершить прыжок в никуда. Жена очень обиделась и мне до сих пор кажется, что я ощущаю стыд за тот поступок.

Четверо суток я пролежал в плацкартном вагоне на верхней полке, вспоминая суровые зимы в морозном тумане по утрам, высокое майское солнце, и снег, еще лежавший по увалам, зазывной крик подсадной утки и шавканье осторожно кружащего в отдалении и томимого любовной страстью селезня. Я вспоминал школу в два этажа из почерневшего от времени бруса, спортивный зал со специфическим запахом спортивных матов, уходящую в песчаную лунку помидора тёплую воду при вечернем поливе, звон утренних комаров над замершим на зеркале воды красного поплавка, шуршание шин велосипеда по лесной хвойной дорожке, шипение толстой чёрной, в зигзагах по спине гадюки, у головки сапога.

Мне казалось, что я еду домой, к маме, к папе, в наш рубленный из золотистой лиственницы дом. В тёплый дом, стоящий на бугре над большим синим озером, в зеркало которого летними вечерами любовалось собой уходящее за сосны красное запылённое солнце; мне думалось, что меня ждут, что уже топится банька, что на летней кухне на раскалённой плите скворчит жареной картошкой чугунная чёрная сковородка, а мама с раскрасневшимся от жара плиты лицом наливает в мой высокий прозрачный стакан белое прохладное молоко; мне казалось что на вокзале меня встретит папа на старом мотороллере, и улыбаясь, поправляя капроновую шляпу в мелкий рубчик, укажет мне на сидение за его спиной.

Даже пьяная суматоха переполненного вагона не могла тогда вернуть меня в реальность.

Много позже я понял, что все эти мысли и ощущения были предвестником моего внезапного, даже для меня, ухода от всего меня окружающего; от друзей и не очень друзей, от детей, жены, которую я очень любил, от моих вещей, которые быстро состарятся и тоже умрут без меня, ощущая свою ненужность; от моих лесов и озёр, от звонких дымных выстрелов ранним утром, от тёплого пера убитого рябчика с рубиновой каплей крови на клюве, упавшей на ледяное кружево куржака, вдоль берега ещё не замёрзшей полностью голосистой предзимней речки.

В ту осень, на рассвете, на поезде из старых вагонов с деревянными полками, которые тащил, отдуваясь коптящий углем паровоз, я пристучал по рельсам в деревню, раскинувшуюся на сосновых сопках над круглыми озёрами, туда, где прошло моё детство, ну и ничего не ощутил. Вот здесь я жил, вот стоит наш дом, покосившийся с серым забором, вот здесь мы играли, вот здесь под скрипящей калиткой я целовал Ленку и дрожащей рукой гладил её бедра, пытаясь проникнуть в запретную тёплую и влажную зону... Но этого давно нет, и мне нет своего места на этих улицах, на раскалённом солнцем мелком песке, здесь нет моих родителей, они давно умерли почти в один день, и уже нет моих друзей. Знал же поговорку про глаза долой, знал, что отъезд из любой точки Вселенной - сродни смерти, как на Земле называют это состояние.

Тебя забывают молниеносно, выбрасывая из памяти и занимая кем-то опустевшее место в колесе обозрения жизни.. Ты становишься чужим и теперь просто приезжим, хоть заобъясняйся случайному собеседнику, что ты здесь жил двадцать лет назад и знал того-то и того-то; собеседник будет участливо кивать головой, думая о чем-то своем, не вникая в смысл слов и поглядывая на тебя как на неполезное ископаемое. А и сам проникаешься его равнодушием, и уже жалеешь о потерянном времени, и ругаешь себя за малодушие и дурость. Не стоит без веских причин приходить в своё прошлое, а если пришёл, то исчезни быстрей и незаметней, не доставляя окружающим неловких минут.

Много позже, уже в этом теперешнем моем мире, как-то я находился на краю нашей Вселенной и всматривался в синий мрак лежащего передо мной неизвестного гигантского пространства, переливающегося голубыми спиралями галактик, скоплениями голубых и жёлтых звёзд, крупных и очень мелких, далёких, где никто из наших не был, и всем хотелось там побывать, благо это казалось очень простым, ведь входы в кротовые норы изгибов бесконечности видны повсюду, но Верховный с завидной регулярностью издавал грозные приказы, запрещающие даже приближаться к границе. А мы все равно это иногда делали и в основном в одиночку, оправдываясь потом потерей чувства навигации. Я слышал, что некоторые из наших, все-таки уходили на чужую синеву и исчезали навсегда. Ходили также ощущения, что это там так же всё наше, но Верховный проводит здесь свои личные изменения, строя тот мир, который ему нужен именно тами без нас. При попытке приблизиться к невидимой черте, упругая сила отталкивала мою пустоту назад, как бы говоря, - уходи, здесь тебе делать нечего. Может быть туда уходили те, которые пришли к нам из этого синего, зовущего к себе мрака, может, они уходили в своё прошлое, надеясь вернуть то, что исчезло навсегда.

Но сегодня реальность не хотела меня принимать, ощущение ошибки и несуразности сделанного и предстоящего сделать, витало вокруг меня; что-то не так и не так очень серьёзно.

Дом, куда я направлялся, торчал в центре города серым прямоугольником с мокрой шиферной крышей. Опять начался мелкий дождь, и я зябко кутался в серую суконную куртку, поглубже нахлобучивая шляпу и небрежно разбивая своё отображение в лужах подошвами ботинок. Лохматые, взъерошенные воробьи тихо чирикали на ветках почти голых тополей, под нестриженным мокрым небом.

В нужный мне подъезд вела запертая мокрая серая стальная дверь, и мне пришлось набрать код соответствующей квартиры. Никто не отвечал, похоже, дома никого не было. Это и плохо, и хорошо. Плохо то, что я могу наследить, хорошо то, что я смогу осмотреть квартиру беспрепятственно. Прямо у двери я с облегчением ушёл в пустоту; женщина с синим зонтиком, подходившая к подъезду с другой стороны испуганно ойкнула и уронила пластиковый пакет на мокрый асфальт. Она только что купила в соседнем магазине два десятка яиц и пакет молока, теперь все это придётся покупать снова.

Женщину я также знал, когда она была молодой, тогда её звали Ниной, только фамилию она носила другую, хотела носить мою, но не срослось. Её нынешний муж, Бедрин Валерий Павлович, работал на местной ТЭЦ в смену и сейчас отсутствовал. Он больше сюда не вернётся. Ночью, на ТЭЦ, с нашей подачи, обрушится эстакада по подаче угля, Бедрин погибнет одним из первых и уйдёт почти мгновенно. Я его заберу с собой, энергетики у нас ценились и были востребованы.

Квартира №33 была пуста, как я и ожидал. Неясные тени жильцов сидели на диване, ожидая своих хозяев, меня они не видели и не ощущали, да и помешать мне из-за своей слабости не могли. Я присмотрелся к ним. Сына я конечно по внешности не узнал бы, если бы встретил его на улице, ведь я оставил его совсем маленьким, Наташу я раньше не видал, но представлял её именно такой,- внуки как внуки, как говорится моё продолжение. Почему моё и почему продолжение, мне так и не понятно. Тени постепенно бледнели, скучали, говорить они не могли. Если хозяев долго не будет, они медленно исчезнут в тоске и возродятся снова при появлении тех, кого они ждали.

Обыкновенная двухкомнатная квартира, скромно обставленная, с помытой стекающей на подносе посудой на кухне. Эту квартиру Марьяна купила нашему сыну уже после моего ухода, обставила по своему разумению и сейчас частенько баловала сына, его жену и двоих моих внуков небольшими денежными пожертвованиями. Она всегда радовалась, давая им деньги, ощущала себя нужной и необходимой кому-то. Дети принимали деньги и прятали их в нижний ящик комода, приберегая на чёрный день и мечтая съездить семьёй на отдых в Новую Зеландию. Жена сына Наташа, женщина экономная, с рациональным складом ума, каждый свой поступок и действие старалась обдумывать, и жизнь этой семьи в финансовом плане складывалась неплохо. Сегодня Наташа с детьми и моим сыном, её мужем, уехала в соседний город за покупками, пора было одевать детей к серьёзной местной зиме. Предварительно она просчитала предполагаемые расходы с надеждой купить на оставшиеся деньги сапоги, для себя, такие же, как у своей подружки, только не много другого оттенка красного.

Я прошёлся, по квартире, просочился во все шкафы и потаённые семейные места, обследовал корневую систему растущих в горшках хилых комнатных цветков. Наташа воображала себя хорошим цветоводом, но это был самообман, цветы болели и росли плохо.

В зале под диваном, согнав тени с их мест, я, наконец, нашёл, то, что искал. Контейнер ничуть не изменился со временем, хотя мой предшественник, когда-то, где-то исчезнувший, оставил его очень давно, именно на этом месте, что и было обнаружено в архиве некоторое время назад. Контейнер мог находится в любой точке пространства нескончаемо долго. В этом месте могли расти деревья, строиться дома, мосты, в этом месте могли появляться и исчезать горы, могло приходить и уходить море, взрываться вулканы, а контейнер, где был , там и оставался всегда. Вот в этот раз он оказался именно здесь под диваном, а мог быть в сердцевине многолетнего тополя выросшего под окнами. Контейнер ничему и никому не мешал и не занимал ничьего места. Он мог лежать или висеть здесь ещё миллионы здешних лет и все равно, рано или поздно за ним кто-нибудь явился бы. Что находилось в контейнере, я не знал, но видимо что-то важное, если меня, одного из лучших исполнителей, могущих выполнять самые сложные задания, послали сюда за ним с кучей всяких разных запретных инструкций и задачей доставить его в целости и сохранности.

Если бы ещё не отчёт по командировке. Как я не любил их, представить трудно. Когда я существовал в здешней реальности, то часто болтался по командировкам. Один год, как я потом подсчитал, в командировках был стопятьдесятодин день. Из здешних, дай бог памяти трёхсот с чем-то. А сколько листов бумаги исписано мною с докладами начальству о проделанных делах, подтверждая ими выплату командировочных денег. С тех пор у меня ненависть ко всяким отчётным бумажкам.

Сейчас мне командировочные не нужны, а отчёты приходится делать, хоть и не на бумажках, нос каждым разом все более подробными. Они передавались в отдалённые архивы, где кем-то анализировались и делались выводы о необходимости того или иного действия. Эти выводы обычно не подтверждались дальнейшими событиями, но все списывалась на случайные обстоятелства и неправильное понимние задач подчиненными. Контора есть контора, даже тут.

В этой квартире я своё дело сделал. Можно поставить галочку. Пора уходить. Уже, перед тем как выйти через стену, я заглянул в толстый красный фотоальбом, который небрежно лежал на серванте, как видимо его недавно просматривали.

На первой странице красовалось моё фото; я сидел на бревне, молодой, сильный, полнвй энергии, ранней весной, в березняке, среди серых проплешин рыхлого весеннего снега, держа в руках черного косача с красными бровями, разбросившего хвостовые лиры в разные стороны. Я помнил, как убил этого тетерева, я снял его с берёзы метров за сто, стопятьдесят одним выстрелом из мелкашки, на вскидку; я до сих пор гордился тем выстрелом, а мой товарищ долго ему завидовал.

В альбоме прятались фотографии моей прошлой жизни с Марьяной, видимо Борис Моисеевич не хотел их видеть, или она, просто, не желала часто это вспоминать и отдала фото детям на сохранение. Тем не менее, история моей жизни лежала в альбоме, запечатленная когда-то на чёрно-белой плёнке. Были и фото без меня,- сын в садике, в школе, свадьба сына, Борис Моисеевич на обрыве под руку с Марьяной, на фоне пейзажа летней реки, опять я, строгающий что-то на даче, я на пасеке, мои охотничьи избушки, моя собака, улыбающаяся в объектив.

Вообще интересно. Я вот существую в форме формальной пустоты, существуют и другие, а вот животных в нашем мире я никогда не встречал. Мне всегда не хватает моей собаки.

В подъезде хлопнула дверь, раздались крепкие, уверенные шаги по лестнице, и ключ от замка загремел в двери. Я отодвинулся в угол. В комнате появился местный житель, среднего роста, средних лет, ничем ни примечательный, с редкими кустистыми бровями. На голове у него сжалась от дождя чёрная вязанная шапочка, с темной куртки стекали на коричневые ботинки и брюки капли воды. Мужик крепко выругался, закашлялся и прошёл в ванную выжать шапочку над раковиной. Тени хозяев сидели спокойно, не волновались, видимо это был хорошо знакомый им объект. Да и Николай Николаевич Волков вёл себя совершенно свободно. Это был дядя жены сына, приехавший недавно в гости. В городе ему не нравилось, его тянуло к себе в деревню, благо через несколько дней предстояла заброска в тайгу на охотничий сезон. Закупка продуктов и оформление документов заняло у него последние три дня. Николай Николаевич мужчина крепкий, проживёт очень долго, похоронит трёх своих жён и умрёт просто от старости.

По жизни это трезвый, думающий человек, хороший охотник. Я его знаю давно, ещё тогда, когда я был здешним. Помню, что знаю, а как и почему - не помню. По-моему эта встреча произошла на 18-м разъезде, куда я приехал однажды половить хариусов и ленков на речке и стрельнуть одну, другую козёнку. Николай Николаевич, а тогда просто Коля, имел вес на этом маленьком разъезде, работал егерем от зверпромхоза, но мужиков местных не зажимал, старался быть справедливым. Протоколы зря не составлял, сам браконьерил в меру. Его уважали и в то же время не любили, из зависти, на этой территории всегда не любят тех, кто добивался кого-то успеха, даже самого не значительного в жизни, в то время пока соседи спали на печке и смотрели мутное стекло телевизора.

Меня он встретил на кривуне небольшой болотной речушки, но как болотной? Если поднимешь голову, то вот они стоят, высокие, с белыми платками снега на вершинах, горы, протянувшиеся длинным диким, волосатым от еле видимых контуров деревьев на их откосах, и непричёсанным хребтом с севера на юг, на полтыщи километров. Оттуда все речки берут начало и бегут - часть на запад, часть на восток. И все по болотам, уходящим зелёно-жёлтым полем за далёкий горизонт, перемежаясь зелёными островками релок, болотных кусочков твёрдой земли. Мы немного поговорили о клёве, о том, что рыбы стало меньше… Он меня предупредил, что на соседнем разъезде бывший судимый зарезал свою жену и бегает где-то по лесам. Но я уже знал про это, и успокоил Николая,- вчера злодей пришёл сам с повинной, и можно уже ничего не опасаться. Больше мы не встречались, до сегодняшнего случая. Я тогда поймал много рыбы, а вот козёнку не добыл, не повезло.

Таких как Николай, мы без острой необходимости не берём к себе, у них накапливается очень много привычек, правил и пристрастий, которые даже с нашими возможностями убрать бывает совсем не просто, но и не оставляем их без присмотра. Ими занимается другая часть специалистов, специализирующаяся на восстановлении испорченных человеческих параметров и последующей комбинации их с другими доминантными признаками...

Николай Николаевич был голоден и промок. Ему хотелось горячего чаю и хлеба с маслом. На кухне вспыхнул газ, зашипел чайник и Николай Николаевич уже в домашней трикушке небрежно уселся на диван прямо на тени хозяев, которые переползли на свободное место. Гость покосился на фотоальбом, откинулся на подушку. Он скучал, устал.

Я висел у серванта, рассматривая фотографии, увлёкся и не заметил, как Николай Николаевич подошёл ко мне, всматриваясь сквозь меня в открытый фотоальбом. На этой странице Наташа маленькой девочкой играла в песочек, а на заднем плане он, Николай Николаевич, стоял, облокотившись на плетень, на другом фото я поправлял капкан в заснеженном лесу.

- Ну что? Смотрим?- спросил он, обращаясь в пространство.- Себя молодого рассматриваешь, любуешься?

Нотки неприязни явно прозвучали в его голосе. Я понял, что это он обращается ко мне. А он особо и не хотел скрывать этого.

- Чего вот ты шляешься здесь, лежишь себе спокойно, ну и лежи, не беспокой людей.

Николай Николаевич захлопнул альбом.

- Уходил, вроде закрывал его, пришёл - открытый. Дураку понятно, кто дома есть. Буду чай пить, - сказал он через секунду, - а ты посмотри и слюну поглотай. Если она у тебя есть.

На кухне загремели чашки, хлопнула дверца холодильника.

- Я тебя не приглашаю, - раздался голос Николай Николаевича. - Тебе это ни к чему. - Ты только положи на место, что взял за диваном, - продолжал он. Его голос прерывался звуками прихлёбываемого чая. – Не твоё это, вот и не трогай.

Я бывал во всяких ситуациях и переделках при общении с местными жителями на многих планетах, но вот так, чтобы ко мне обращались со свойской прямотой… Не припомню. Если бы я мог удивляться. А так шёл простой анализ ситуации.

Первое. Слова Николай Николаевича просто совпали по времени с тем, что я делал, не имея к моим действиям никакого отношения.

Второе. Он один из наших, материализованный под родственника семьи.

Третье. Он не наш, а если не наш, то кто? Я других не знаю.

Я вошёл в вену гостя квартиры, проплыл в ней до правого сердца, прошёл через перегородки альвеол лёгких и очутился в сером веществе головного мозга Николай Николаевича. Здесь шёл активный химический процесс мысли.

Да нет, это обыкновенный здешний человек, боявшийся нас и всего что с нами связано. Когда зимними вечерами подходя к своим охотничьим избушкам он всегда долго стоял метрах в пятидесяти от них, маскируясь за деревом, тщательно всматриваясь в положение вещей на улице. Так ли торчит топор в чурке, есть ли изморозь на целлофане окошек, не поднимается ли тёплый воздух из железной трубы. Этот осмотрительный и опытный в жизни человек очень не любил всё, что здесь называлось, в сущности, правильно - потусторонним.

За диваном у него была припрятана некоторая сумма денег, я её видел, когда искал контейнер, и разговаривал он сам с собой просто от скуки и осенней тоски. Ему и хотелось в лес, и в тоже время не хотелось. Там хорошо первые две-три недели, а потом остаётся рутинная тяжёлая работа, и Николай Николаевича начинает тянуть домой. И опять же. Выходить домой из леса страшновато, вдруг там что-нибудь случилось без него? Николай Николаевич перед выходом в жилье, несколько ночей прокручивал в голове всяческие мерзопакостные ситуации, подготавливая себя к неприятностям. Но всё обходилось благополучно. Николай Николаевич подумал об завтрашнем утреннем автобусе; осталась одна ночь у племянницы на раскладном кресле в зале. Он облегчённо вздохнул и закусил печеньем.

Моего присутствия он и не заметил. Моего ухода он и не почувствовал.

20 декабря 2007