I am... Глава 1

Алексей Печкуренко

Я вернулся в этот город ровно через двадцать здешних лет после своей смерти. Если честно, то делать мне здесь по большому счету было нечего, кроме иполнения нескольких простеньких заданий, но что-то ворохнулось в памяти, что-то вспомнилось, сердце, которого не было, забилось сильнее - и вот я уже в автобусе, весело бегущем по не особо хорошему асфальту. Я был в длительной командировке в стране, и на планете, где раньше жил, занимался служебными делами, бывал в разных городах, встречался с разными людьми и со своими коллегами и уже привык к тому, что на этой территории, заселённой множеством племён, почти ничего не менялось, все стояло почти как и прежде. Я немного устал, если ощущение бестолковости жизни на этой планете можно назвать усталостью. Моя миссия в тихом уголке Вселенной заканчивалась, через несколько осенних дней меня будут ждать, и опаздывать на условленное место не рекомендовалось.

Единственное, что абсолютно не изменилось с годами, так это природа. За окнами проплывали округлые сопки, щедро политые жёлто-красным колером; бледно-голубое, выгоревшее за лето небо было таким же бескрайним; солнце розоватым оплывшим блином висело, где и положено, иногда пряталось за синеватую тучку, и сразу становилось прохладно и свежо. Встречные машины с шелестом проносились на опасной близости, но никто не ёжился и не вздрагивал, в такой день никто не хотел думать об опасности.

Пассажиров ехало немного: на переднем сидении сразу за водителем сидели парень с девушкой, парень был в чёрной кожаной куртке и немного пьян, но этого почти не было заметно, только красноватое лицо и преувеличенная точность движений говорили о его состоянии; девчушка же наоборот была трезва, аккуратно одета и старалась быть взрослой, иногда хмурила брови, обращаясь к своему спутнику, но было видно, что она его любит или просто думает, что любит, и простит не только такой мелкий грешок, как стопка водки на проводинах у родителей. Передо мной у окна ехала женщина средних лет, одетая бедно; её прямые волосы, повязанные дешёвым платком, выбились на лоб, но не мешали - она спала, облокотившись на окно, и голова её безвольно качалась в такт движению автобуса. На заднем сидении громко говорили, смеялись несколько человек: два или три мужика в телогрейках серого казённого цвета, пьяненький дедок с редкой седой бородёнкой и большой лысиной, которую он то и дело поглаживал грязной, в мазуте, рукой, отчего лысина казалась уже сизой, и две разбитных бабёнки средних лет с сиплыми пропитыми голосами, их нет необходимости даже мельком описывать, таких много в любой забегаловке и на любом вокзале. Вся эта компания пила водку, водка красовалась какой-то незнакомой мне этикеткой, и её было много. Они уже выпили две или три бутылки и вошли в стадию разговора всех со всеми. В этой стадии всех любишь, чувствуешь себя сильным, добрым, и хочется рассказать что-нибудь поучительное из своей сложной и полной приключений жизни. Но так как всем очень хотелось это сделать сразу, всем вместе , то голоса сливались в один мутный клубок, из которого то и дело подпрыгивало кверху любимое русское слово «б…ь». Б…, б… и ещё раз б… и бу-бу-бу. О чем шла речь – понять было невозможно, хотя можно было догадаться.

Водитель, грузный пожилой мужчина с тяжёлым крупным лицом и густыми кустистыми бровями, вёл автобус быстро и уверенно, торопясь домой. До пенсии ему ещё нужно отработать 2 года, 3 месяца и 2 дня, но он их не отработает, через год с небольшим по зиме он разобьётся в катастрофе, выехав на железнодорожный переезд в тот момент, когда там будет нестись маневровый тепловозик. Вместе с ним погибнет 15 человек, ещё многие будут ранены. Его жена умрёт через 11 лет после него от болезни, но так как дети их станут уже взрослыми, то об их смерти они и все родственники забудут очень быстро. Вспоминать будут только на церковные праздники, выпивая на кладбище или дома за столом поминальную стопку.

Меня никто не видел, моё тело существовало как материальная субстанция только тогда, когда я этого хотел. Сейчас мне это не требовалось, и я спокойно сидел или лежал, или висел – как хотите - в кресле, тем не менее ощущая все его неровности и тряску езды.

Постепенно смеркалось. Солнце сместилось куда-то вправо, сначала пряталась за сопкой, появляясь при поворотах, и уже становилось красным, а горизонт постепенно меркнул, багровел, растворяясь в пространстве; фары ещё не были включены и казалось, что мы несёмся к горловине гигантского туннеля и вот-вот впечатаемся в темноту, как в стену. В автобусе притихли, только пустые бутылки позвякивали на полу, перекатываясь с место на место.

Из расписания на автовокзале я знал, что мы прибудем в город ранним утром, и, хотя растяжимость и нудность времени меня абсолютно не трогала, тем не менее ощущение нетерпеливости, витавшее в автобусе, коснулось и меня; что-то похожее на давно забытое состояние скуки появилось и исчезло, позволяя мне быть ничем и никем в этом мире.

Стало совсем темно, встречные огни машин возникали вдалеке, как два холодных блестящих глаза, летели навстречу, казалось, прямо в лоб нам, но в последнее мгновение, сливаясь со светом наших фар, проносились мимо, унося чужие жизни и судьбы куда-то туда, где мы уже были. В этой железной коробке, летящей во тьме, люди становились одним целым, неразрывным, с одной судьбой и желаниями. Большинству хотелось спать, и скоро все, кроме меня, спали. Тихая, спокойная мелодия, включенная водителем, полумрак в салоне, тусклое зеленоватое освещение панельной доски, монотонный и ставший привычным шум мотора мне не мешали, и я погрузился в отчёт по командировке, который с меня обязательно потребуют после возвращения домой.

Ночь прошла тихо. В сером сумраке даже не рассвета, а намёка на него, я стоял на центральной площади города, из которого так давно убыл. Я прекрасно помнил здания, планировку этого города, названия улиц, но все это было нереальным, как зеркальное отражение своей похмельной рожи наутро после попойки. Я существовал вне времени и событий, а взорвись сейчас надо мной ядерная бомба, я бы просто поднялся бы повыше, чтобы все лучше рассмотреть.

Где-то здесь жили мои бывшие родственники, жены, дети, тёщи, тести, их дяди и тёти. Может, они и находились в каком-либо отъезде, но они пока живы и пока здоровы, это я знал абсолютно точно. В моей нынешней миссии мне необходимо выполнить некоторые служебные задания, которые не занимают много времени, и результат их мне не интересен, но командировку без них не зачтут, и у меня могут возникнуть отдельные сложности в сношениях с начальством. Эти задания мне проще было выполнить именно здесь, в этом городе, с теми людьми, которых я хорошо знал раньше, и чьё будущее мне было так же хорошо известно.

Постепенно светало, прорисовывались детали домов, зажглись первые окна, появились куда-то спешившие фигуры, покачиваясь на ухабах, проплыли ранние автобусы с освещёнными окнами и двумя-тремя пассажирами внутри, из ничего возникли бичи, деловито заглядывающие в мусорные урны в тщетной надежде найти пустую бутылку, извечный промысел этой страны. Город просыпался. Идти мне недалеко к набережной реки, к большому серому дому, из которого меня выносили в своё время под духовую музыку. На пятом этаже налево стояла та железная дверь, которую я красил давно, замки врезаны те же, похоже, здесь ничего не менялось.

А в квартире все переменилось. Стояла другая мебель, другой телевизор, другой холодильник, на широкой кровати разметавшись, спала моя жена, но с другим мужчиной. Я внимательно его рассмотрел. Его звали Борис Моисеевич Культяпов. Это был худощавый брюнетик с вьющимися волосами, вытянутым продолговатым лицом, кривым носом и большим, изогнутом в страдальческой гримасе, ртом и сизой, нездоровой кожей. На руках у него синели наколки, говорившие о том, что он когда-то служил на каком-то флоте. Брюнетик был намного моложе моей жены. Он появился здесь сравнительно недавно, 6 лет назад, после того, как Маша выгнала предыдущего сожителя, оказавшегося пьяницей и наркоманом. Этого она нашла на своей работе, она давала ему три года отсидки за кражу коровы в заречной деревне, а после того, как он освободился и опять появился в суде по поводу восстановления каких-то документов, они вновь познакомились и сошлись. Живут сравнительно тихо, изредка Боря, напившись, поколачивает Машку, но потом, искупая свою вину, ходит тихий и услужливый, и она его терпит. Он работает сантехником, но плохим сантехником, на работе его не любят и держат только из-за жены: иметь, можно сказать, в своём штате городскую судью иногда очень выгодно.

Боря умрёт через 2 недели, он с товарищем перепьёт на работе дешёвого спирта, их найдут утром в сантехническом вагончике, одного на нарах, другого под верстаком, и увезут в городской морг. Боре повезло: если бы он не умер в этот подходящий раз, ему пришлось бы умирать через некоторое время от рака желудка, который уже рос внутри его и, как видно по его лицу, уже доставлял некоторые неудобства.

Маша не изменилась. Все такая же дородная, привлекательная, крупная женщина, с большим бюстом и крупным задом, правда, появились некоторые дополнительные жировые складки по бокам, да морщинки стали морщинами, но эта была та самая женщина, которая ласкала меня в своё время и которая нескоро утешилась после того, как я ушёл.

Детская была уже не детской, но в книжном шкафу стояли хорошо знакомые мне книги, книги, купленные мне много лет назад моим папой, да в старом горшке, который я приобрёл на какой-то Новый год, рос кактус; теперь в этой комнате был оборудован филиал Бориной сантехнической и телерадиомастерской, на столе грудой лежали разные железяки, на полу валялась моя старая пишущая машинка с отсутствующей кареткой, на подоконнике сиротливо притулились ржавые тиски. Под шкафом покоились пустые, запылённые бутылки - Боря иногда втихушку, под грохочущую имитацию работы, выпивал, побаиваясь своей жены. Ему всегда льстило, что он имеет по ночам того человека, который сажал его в тюрьму, это его возбуждало. Машку же возбуждало то, что на ней пускает слюни зэк, к которым её все время тянуло. Но она изменяла ему иногда для поддержания имиджа роковой женщины с адвокатом, который был старше её на 10лет, геронтофильные наклонности со временем у неё не менялись.

Я подвис на диванчик в комнате, созерцая быстро светлеющее окно, сегодня воскресенье, и хозяева проснутся нескоро. Понятие времени для нас не существовало как таковое; я просто знал, что именно вот в этот момент чего-то я должен быть там-то и там-то, предварительно сделав это и вот то. Я спокойно висел, прокручивая в памяти события на далёкой планете, с которой я прибыл сюда. Отчёт о командировке давался с трудом, но делать его надо все равно, и хотя мы не исписываем горы бумаги, эта работа нудна и тосклива.

В спальне послышался шорох, скрип половиц и невнятное бормотание. Боря сегодня был с похмелья, и ему хотелось пива, но пива не было, и он прошлёпал босыми кривыми ногами мимо меня на кухню, испить водицы из-под крана. Кран уныло шипел, на трассе авария, и воды не будет три дня. Боря несколько раз примитивно выматерился и утешился чайником. Его кадык нервно дёргался в такт бульканью воды в глотке.

Вернувшись в комнату Борис Моисеевич уселся прямо на меня, не доставив мне неудобств; я равнодушно осмотрел его желудок: опухоль была значительных размеров и уже дала метастазы в лимфоузлы; я зашёл поглубже – раковый эмбол спускался по протоку к печени, убирать его не было никакого смысла, процесс зашёл слишком далеко. Боря почесал яйца, его рука скользнула по липкому, вонючему, похмельному поту. Надо бы принять ванну, а воды нет, а за квартиру платим тяжёлые деньги. Ая-яй! Если бы не Машка, давно бы загнулся и промышлял на помойках, все-таки ему крепко повезло с украденной коровой.

Для Бори в этот день все складывалось нехорошо, нет лучше зелья, чем п… с похмелья, ан нет, у супруги в позднем климактерическом периоде уже две недели шли выделения, и она его не подпускала к себе ни под каким предлогом. Для онанизма ему не хватало воображения. Придётся, Моисеевич, тебе потерпеть, скоро у тебя будут другие задачи и заботы, хотя я не думаю, что у нас ты будешь кем-то иным. В нашей канализации работы не меньше, чем здесь, хотя она другого типа и размеров.

Телевизор автоматически включился, здешнего времени настукало семь часов утра. Заиграла какая-то музыка, и на экране появился Петросян со своей смехопанорамой № 26423. Он занимался самоплагиатом, эти сюжеты я видел двадцать лет назад, они были все те же, примитивные и нудные, а смех в зале был имитирован с помощью синтезатора.

По другой программе рассказывали о франко-американской войне в Атлантике, но говорили неправду, освещая события, перевернув факты с ног на голову. В этой стране всегда врали своим жителям, даже если врать и не было никакого смысла – все равно врали, скорее, по привычке. Но правительству жители и не верили, поступая так, как требовали обстоятельства. Я на днях прибыл с места боевых действий, подбирал подходящие субстанции для наших нужд. Французов было немного, но американцев я набрал больше нормы, в основном из-за фактуры, нужных специалистов почти не оказалось. Мой коллега, выполнявший такую же миссию в Африке, выявил их гораздо больше. Я встретил его в Брюсселе, он шёл по взлётной полосе международного аэропорта, негры ошарашенно тащились за ним гуськом, то и дело спотыкаясь на ровном месте, когда сквозь них проносились взлетающие и садящиеся самолёты. Я их понимал, сам в своё время был таким.

Я передал свою команду коллеге, он дважды, морщась, пересчитал их по головам, забраковал было троих, но после моих разъяснений согласился их взять, правда, пообещав подать рапорт о моем непрофессионализме. Я этого не боялся. В своё время, когда мой коллега был Австралийским консулом шведского происхождения, я пытался обманным путём въехать в зелёный континент, и у него в то время были неприятности из-за меня, а он никак не мог этого забыть. Начальство знало о наших взаимоотношениях и смотрело на его рапорта сквозь пальцы, оценивая наш тандем по результатам, которые всегда были неплохими. По показателям наша контора стояла на голову выше других.

Как-то раз мне довелось присутствовать при землетрясении, разрушившем Центральноамериканский крупный город. Мы прибыли туда большой командой после первых же толчков; это землетрясение было результатом ошибки начальства, спустившего не те параметры. Разрушен должен был быть другой небольшой городишко в Аризоне, где имелся крупный сумасшедший дом, там содержался один человек, крайне интересовавший начальство, и появление которого у нас было необходимым, но получилось вот так. Город, превратившийся за несколько минут в кучу строительного мусора, был закрыт дымом и пылью, я наблюдал, как пыль медленно опускается, открывая окружающие город кудрявые зелёные горы, ставшие в одно мгновение коричневыми, и в этот момент рядом проявился Консул в грязном костюме на материализованном теле. За руку он волок молодую, красивую, почти голую черноволосую девушку, правда, волос её был серым из-за пыли, а на ногах, как мне показалось вначале, у неё были красно-бурые туфельки; потом я рассмотрел, что это были не туфельки, а запёкшаяся и свежая кровь из многочисленных порезов, смешавшаяся с грязью; я сразу понял, что Консул хочет взять в команду ещё не пострадавшего материального человека – это было вне всяких правил и строжайше запрещено. Девушка плакала, пыталась вырваться, но хватка Консула была железной.

- Что ты делаешь? - спросил я, - Она ведь жива и нам не подходит, отпусти её!

Консул поморщился, по его руке из царапины текла кровь, материализация иногда доставляет немало неприятностей.

- Не ваше дело,- ответил он нервно, - Она наша по всем параметрам. Да стой ты, корова! - это уже ей; странно, но этот окрик подействовал, и девушка несколько притихла. Пыль продолжала медленно оседать. Консул облокотился на арматурину, торчавшую из бетона. Он был странно возбуждён.

- Мало ли что жива, сегодня жива, а завтра будет мертва, и мы её потеряем! - он был уверен в своей правоте.

- Вы идиот, - сказал я ему медленно,- Как вы её проведёте по нашей команде, как вы её переместите отсюда на базу? Ведь это невозможно! В конце концов, как вы за неё отчитаетесь?

Консул слизнул кровь с руки, лицо его было серым, в волосах торчал мусор. – Вы сначала материализуйтесь, а потом будем говорить, - сказал он. - Окружающие могут принять меня за чокнутого, сам с собой разговариваю.

- Кто окружающие? – изумился я. - В городе в живых осталось четырнадцать человек, считая эту девушку, да и те находятся под завалами. Девушка меня все равно не слышит! Нам надо выполнять нашу работу, живые сами разберутся с живыми. Через несколько часов прибудут спасатели, пускай их выковыривают, мы все равно не сможем им ничем помочь. Отпусти её!

- Вы мне не тыкайте! Мы с вами здесь на равных, старших нет. Я на вас рапорт подам!

Консул нагнулся к девушке и что-то ей пробормотал. Девушка сидела, обхватив руками колени, и мелко тряслась, по пыли лица текли дорожки слез, обнажая красивую смуглую кожу, даже в горе и несчастье девушка была прекрасна. Она только что потеряла всю свою семью, жениха и плохо ориентировалась в событиях и пространстве.

- Что ты с ней хочешь сделать? - тихо, по слогам сказал я. - Лучше исчезни и оставь её в покое. Люди хороши живыми, пусть живёт. Посмотри на неё, она очень красива, она через два года выйдет замуж, и у неё будет 6 детей от любимого мужа. Она все забудет. Её родные будут ей казаться живыми, но далеко уехавшими, этот шок забудется. Пусть живёт.

Консул слушал меня молча, я с удивлением увидел, что по лицу его катятся слезы, превращая пыль в слякоть. Он плакал беззвучно, просто размазывая по лицу грязь.

- Это моя дочь,- наконец прохрипел он,- я не видел её 18 лет, как она здесь оказалась? Я не следил за семьёй, был слишком далеко. Знал только, что они живы. Как она здесь оказалась? - повторил он почти беззвучно.

Я молчал. Консул опять наклонился, поцеловал девушку в лоб. Через мгновение он стоял в привычном для меня облике. Работа в том городе закончилась нескоро. Консул делал своё дело, я - своё, и об этом событии мы больше никогда не говорили.

Было почти девять часов, когда проснулась Марья Антоновна. Она вышла из спальни красивым и округлым облаком, как я её и помнил, прошла мимо Борис Моисеевича, безучастно взглянув на него. Он ей был противен.

- Что, скотик, страдаешь? Рожа пропитая. Когда только сдохнешь, житья от тебя нет. Где только я тебя, дура, нашла? - это доносилось уже из туалета, под гул неисправного крана.

Борис Моисеевич переменил положение тела, теперь я видел, как пульсируют сосуды его головы и мозга. Он хотел что-то сказать, но слов не находилось, получилось что-то малопонятное, похожее на всук-емя-мя-мя , потом он закашлялся и облизнул пересохшие губы. Ему было очень плохо, но в этом доме ему не сочувствовали. Если бы его вызвали на работу, у него бы появился шанс похмелиться, а так шансов на это у него не было.

- Сделал бы, скотина, что-нибудь полезное по дому, вон гардина давно на соплях висит, - продолжала Марья Антоновна, выйдя из ванной и вытирая руки полотенцем. - Или пьяный, или с похмелья, толку нет никакого. Перед соседями стыдно! Собирался бы ты, дружок, забирал бы свои железки да и дёргал бы отсюда в малосемейку, к дружкам своим! Алкоголик! - добила его Марья Антоновна, добавив несколько нецензурных слов.

Я удивился, если это можно было назвать удивлением. Раньше Марья Антоновна старалась не материться, видимо, годы работы в правоохранительных органах этой территории и длительное напряжение ума в поисках юридических формулировок сделали своё дело. Борьба в партере с законами этой, так называемой страны, и не таких людей ломает. Мы у себя юристов и юристоподобных не держали. Делали исключение только для судебно-медицинских экспертов, как для профильных специалистов, находившихся долгое время с нами в контакте, но не знавших этого, хотя их юристами назвать нельзя.

Однажды Борис Моисеевич не пил несколько недель, ему казалось тогда, что всё - с пороком покончено. Да и все, его знавшие, заметили перемены в нем: он стал многозначительно немногословен, одевался чисто, приходил на работу пораньше, в праздных разговорах не участвовал, не говоря уже о выпивках. Дома так же царили мир да любовь. Когда Марья Антоновна приезжала домой с работы или от адвоката, дома было чисто, с кухни шёл запах вкусненького, круглый стол был накрыт белой скатертью, в спальне играла тихая музыка. Ночью они отдавались друг другу с молодой страстью; несмотря на годы, полные бытовых лишений и все-таки возраст, у Борис Моисеевича с этим делом было все в порядке, и Марью Антоновну он не обижал.

Но все хорошее проходит и быстро забывается. Однажды Марья Антоновна припозднилась в суде, да и привезли её домой несколько пьяненькую. Боря, вспомнив своё тёмное прошлое, почувствовал какой-то обман, подлянку и устроил скандал. Посуду они, правда, не били, но вой стоял крепкий. Соседи, подумав что уважаемую в городе судью убивает сволочь-муж, позвонили в полицию, той делать как раз нечего было, и она быстро явились на двух машинах. Боря выпрыгнул с балкона и полетел вниз, сбивая все верёвки для белья на нижних трёх балконах, причём падал он на них плашмя, то грудью, то спиной и приземлился в свежевскопанный палисадник, ничего не поломав и, за исключением синяков от верёвок, ничего не получив. Потом он сбежал босиком на лодочную станцию и ночевал там у знакомых сторожей, где с горя, как он думал, окончательно напился. Пьяный он демонстрировал свою зеброобразную шкуру и в лицах рассказывал, какая Машка такая и сякая. По городу несколько дней потом ходили нехорошие слухи, а председатель суда, встречаясь с Марьей Антоновной в коридорах или по делам, прятал глаза.

Марьяна на кухне готовила немудрёный завтрак. Я стоял позади неё почти вплотную и старался уловить запах её тела, но мне это не удалось, я забыл земные запахи, да и не хотелось вспоминать о том, что в своём нынешнем состоянии я есть практически пустота. Марьяна нервно швырнула в ведро яичную скорлупу. Я приблизился, прикасаясь своей несуществующей грудью к её лопаткам. Машка внезапно замерла, к чему-то прислушиваясь, потом резко повернулась. Мы смотрели в глаза друг другу; она была по-прежнему красива, по-прежнему умна, и, появись я сейчас, она ни грамма бы не удивилась, обняла бы меня, поцеловала, прижалась бы всем тёплым телом и сказала бы как когда-то давно:

- Как долго тебя не было, милый, как я соскучилась! А ты?

Но она не видела меня. В глазах её переливалась тоска, она была несчастна. Ей было плохо. Что-то происходило и со мной, какая-то жалость к себе, к Марьяне, к тому миру, который я оставил так давно, возникла из ничего, вспомнились какие-то детали быта, какие-то абсолютно несущественные моменты: почему-то резануло воспоминание о том, как однажды я вешал мокрое белье на балкон, и большая простыня упала вниз, полностью накрыв растущую в палисаднике цветущую сирень….

Я, конечно, мог бы материализоваться, но что это дало бы? Облик мой был другим, я его выбрал сам, и он был безусловно незнаком Марьяне. Это я к нему привык и уже не прыгал от зеркала, как в первые годы моей службы на новом месте. Машка двинулась вперёд, и я влился в её тело. Обычно это никак не отражалось на живых людях, но сегодня я почувствовал, как на мгновение напряглись все Марьянины мышцы, увидел, как сократились мелкие сосуды, как более интенсивно начала сокращаться мышца её сердца. Я отпрянул, потерял контакт и отошёл к газовой плите. Марьяна стояла, обхватив плечи руками, её лицо стало растерянным, злость к Борису Моисеевичу у неё куда-то исчезла.

Яичница на плите подгорела, и острый запах, видимо, пошёл по квартире; Борис Моисеевич встрепенулся и привстал с диванчика:

- Машенька, у тебя что-то горит!

Марья Антоновна кинулась к плите. Сковородка загремела о стол.

- Ну вот, опять из-за тебя, дурака, все сгорело! - голос Марьяны стал другим, более мягким, какие-то нежные нотки проскальзывали, какой-то намёк на прощение, на желание вечного мира. Борис Моисеевич это так же почувствовал и через несколько секунд уже был на кухне с виноватым, как ему казалось, лицом и желанием помириться и исправиться. Причём ему хотелось исправиться в этот момент полностью, навсегда стать хорошим, и это желание было вполне искренним, и ему мерещилось, что он способен на это, что у него есть силы и воля, что он не конченый алкоголик, а вполне суровый и сильный мужик с большим будущим. Марья Антоновна мгновение стояла молча, оперевшись рукой на стол, её лицо казалось отрешённо несчастным, но это быстро прошло, ей было уже стыдно за утреннее ворчание, и она жалела мужа, ей хотелось сказать ему что-нибудь ласковое, бережное, но слов не было, хотелось плакать, а плакать – ни сил, ни слез так же не было.

Они обнялись и положили головы и лица на плечи друг другу. Яичница дымилась на столе.

Я ушёл, не попрощавшись. Жизнь продолжалась, а я оставался пустотой.

Дом стоял на набережной, от двери подъезда хорошо смотрелась могучая река, лениво изгибавшаяся здесь у утёса и уходящая дальше на север. Противоположный берег виделся неправдоподобно далёким, но он и был очень далёк, высокие тальники на острове казались отсюда небольшой травой, а обрыв в несколько метров, на котором они росли, выглядел узкой полоской песка. Этот берег по сути дела был краем гигантского даже для этой реки острова, тянувшегося на несколько десятков километров вдаль, а основное русло реки раскинулось за ним, но его не было видно, лишь далёкие в утреннем тумане размытые контуры жёлтых сопок указывали на местонахождение противоположного берега. Река безмолвствовала, отсутствовали обычные для этого времени многочисленные лодки с рыбаками и мешками с кетой, не было ветра, красившего поверхность воды белыми барашками и несущего с дальних отмелей жёлтую пелену лёгкого, мелкого песка. Красные треугольники бакенов и белые столбики дальних тринадцатых створ исчезли бесследно, как и теплоходы, ставшие ненужными и бесполезными в этих обрывках жизни.

Город медленно умирал. Это прослеживалось в облезлых фасадах домов, в разбитых дорогах, в почти безлюдных днем улицах, редких машинах и автобусах, в малом количестве магазинов и скудному ассортименту в них. Очередей также не было. Раньше, когда я ещё жил, тут развивался и рос большой авиационный завод, продукция его была секретной, но все население знало, что он выпускает боевые самолёты. Население же на нем и работало. Потом, уже после меня, завод развалился и благополучно разворовался, а город начал агонировать. Агонировала и эта страна, да и вся планета уже обречена.

Это произойдёт ещё очень нескоро, когда в самой дальней стороне большого космоса будет подготовлена новая планета. Планы по её созданию принимались не раз, но это постоянно откладывалось, при мне уже раз пять наверное: то мешала катастрофа с Тауросом и его планетной системой, то надвигались большие перевыборы и необходимые средства уходили туда, то наш Верховный приходил в длительное состояние бездеятельности, и все подразделения выполняли задания по резервным планам – всегда что-то мешало. Сейчас, насколько мне известно, не хватало банальной энергии, шла подпитка здешнего солнца для подготовки его к взрыву.

Как мне говорили, Верховный очень недоволен качеством материала, который поставлялся отсюда, и большинство которого переплавлялось на черновые заготовки, а меньшая часть уходила в нижний космос, куда вход нам, простым исполнителям, был закрыт.

Я иногда работал по форматированию и созданию жизни на новых планетах. Мы доставляли сюда заготовки в герметичных контейнерах, каждый из которых содержал несколько миллиардов различных форм, сжатых до мельчайшего состояния. Самым сложным было равномерно и очень тщательно распределить их по поверхности заранее, особой группой, в определённых местах, а потом по команде произвести выпуск содержимого в заданной последовательности, заставляя смешиваться таким образом, чтобы не получилось что-то, даже отдалённо напоминающее бывшую форму. Мы сами не знали, что получится в конечном итоге: окончательную шлифовку проводила специальная команда, которая прибывала после нас и часто полностью уничтожала итоги нашей работы.

Однажды мы в смущении покинули прекрасную, зелёную и голубую планету с чистейшей атмосферой, большими горами, малыми и большими реками, гигантскими морями и океанами, с растениями, непохожими на земные, но все равно почти такими же красивыми. Мыслящие получились внешне привычной мне формы, цвет кожи только был несколько синеватым, а в некоторых местах вообще ярко-красным, но все равно было хорошо. Когда они шли группами по зелёному лесу или по жёлтому песку, мне хотелось их зафиксировать и потом показывать это как самостоятельные картинки – настолько это цепляло. Однако, когда индикаторы дали высокий балл агрессивности к своему же виду у этих созданий, и когда они начали жесточайшим образом уничтожать друг друга, нам стало сразу ясно, что хорошего не получилось. Специальная команда прибыла по вызову автоматики, нас быстро отправили на небольшой отдых, а всю поверхность планеты простерилизовали; заселение делала после нас другая бригада.

Мне часто хотелось создать что-то похожее на ту землю, где я был, на тех людей, которых я знал, на те закаты и восходы солнца в горах и над водой, на те грозовые темно-синие тучи с шипящими и ослепительно белыми молниями, на ту чёрно-белую собаку, которая когда-то встречала меня, припадая передними лапами к земле и улыбаясь до ушей, била тугим хвостом по пыли, на прозрачный стакан белого молока с запотевшими стенками; мне хотелось увидеть себя, бегущего босиком по мокрой глинистой дороге домой к тёплой печке и ужину. На этой планете жили бы привычные мне растения, животные и, главное, привычные по форме люди, но с другими понятиями, другим видением мира, другим отношением к нему и к друг другу. Я бы их всех сделал красивыми и добрыми, они бы много работали, но и много, красиво отдыхали, рожали очень красивых детей, а когда умирали, то из них не лепили бы что-то нового в других уголках большого космоса. Может быть, там бы нашлось место и для меня. Но все не так. Мечты и желания давно несбыточны, от меня ничего не зависит, и я не знаю, где буду завтра, на какое солнце буду смотреть и каков будет мой облик.

Как-то мне довольно долго пришлось быть в оболочке какого-то кристаллического существа, в полной темноте, в глубине вязкой субстанции. Я не мог нормально общаться с членами команды и обитателями, так как психология их была настолько отличной от моей, что передача мыслей оказалась практически невозможной. Я уже начал свыкаться с темнотой, каким-то движением вокруг меня, полной своей неподвижностью, как тела, так и подобия души, и постепенно начал впадать в оцепенение, но меня извлекли оттуда внезапно. Где-то кто-то вспомнил, что № такой-то находится не там, где нужно, а должен давно уже быть в партии, ведущей изыскания в противоположной стороне Вселенной, где я и очутился очень быстро. И хотя в той стране текли грязевые реки, а стебли серой травы были каменными, и солнце никогда не показывалось на горизонте из-за низких угрюмых облаков – я это воспринимал, как награду.