Распадок Глава 7 Эпилог

Алексей Печкуренко

Еще раз внимательно осматриваюсь. Нет никаких следов недавних событий, стреляные гильзы моего карабина, щепка выбитая пулей из стены, а удостоверения, брошенные на пол исчезли. Вот и гадай, то ли уже точно с ума сошел дядя Володя, или только это начало длительной болезни в преддверии большой, уютной, тихой и длинной по времени больницы. Жена будет приезжать проведывать раз в пол года сначала, потом все реже, и я её постепенно стану забывать, потом мы оба превратимся в смутные тени друг друга, исчезнут из памяти черты лица, привычки, тембр голоса, и если через несколько лет случайно встретимся на улице, то поздороваемся, конечно, может даже словами перебросимся какими-то, совершенно ничего не значившими и пойдем дальше, каждый по своим делам, держа за руку нового спутника нового отрезка жизни:

- Кто это была женщина? - спросит моя молодая попутчица, оглядываясь и пытаясь разглядеть мое прошлое со стороны спины, но уже ничего не видать, нестройно колыхающаяся толпа спешащих по вечернему тротуару людей, торопящихся домой к ванне, телевизору и детям не выучившим уроки, качающиеся в вечеренем тумане фонари, неоновая реклама витрин магазинов, шелест шин машин, красные, желтые перемигивания светофоров, кусок сизого вечернего небо за рекой.

- О! – скажу я улыбаясь в седые усы.

- Это кусочек моего прошлого, оно было таким большим и широким, что в нём хватало место всем…

- Даже таким старым женщинам, - еле заметно улыбнется моя спутница,- я никогда не поверю, что вы могли любить друг друга. Она скажет это спокойно, вернее постарается так сказать, но нервные модуляции её голоса подскажут мне все, что надо. Я крепче возьму её под руку, я хочу её успокоить, я ведь очень привязан к ней.

- Я люблю только тебя, ты же это прекрасно знаешь,- посмотрю на неё сверху вниз, она будет идти, опустив голову, видна только её укладка волос, под легким платком, которые она так любила; приступ тихой нежности к этой женщине сожмет мне горло.

- Ты же знаешь, что если у человека нет прошлого, то нет и человека, он просто не жил. А я жил, и все время ждал тебя и случайно встретил в автобусе, ты помнишь, как это было?

Она поднимет голову, взглянет на меня с надеждой и прощением.

- Да, конечно, ты зашел в автобус последним, такой красивый и большой, я тогда очень испугалась, что ты на следующей остановке выйдешь и я никогда не увижу тебя.- Она сделала короткую паузу.

- Но ты не вышел.

- Да,- продолжал уже я,- не вышел а подсел к тебе на краешек сидения, в автобусе, помнишь, горели тусклые лампочки, а кондуктором была злобная, толстая тетка, она дала мне с издевательством сдачу медными пятаками, почти полный карман.

- Это наши монеты судьбы,- посветлеет попутчица,- я их спрятала, мы их покажем нашим детям, когда придет их время, да?
- Обязательно,- соглашусь я, поглаживая её руку,- и мы все расскажем им.
- Только не про эту,- мотнет назад головой, та которую я сейчас любил больше всего на свете.
- Этой не было в твоей жизни, ты просто меня обманул, - звонко засмеётся она с облегчением.
– Давай зайдем в этот магазин,- потянет она меня к двери.
– Смотри, какие там красивые вещи…

Данную сцену я увидел так явственно, что даже непроизвольно головой помотал... Все может эдак и будет, если мне удастся выйти из старого бесконечного барака целым и невредимым. Это для меня задача номер один. Есть опять два варианта, со мной все происходит как в сказке - налево пойдешь, что-то найдешь, направо пойдешь, что-то потеряешь. Вся жизнь наша по вариантам и просчитанным и не просчитанным прыгает, только вот не всегда удачно кончающимися. Чаще варианты кто-то за меня просчитывает сам, а я у него вроде бесплатного приложения в виде чистого листа бумаги. Да так, конечно, у каждого. Мы только думаем, что знаем эту арифметику.

Ну, если уж так в корень посмотреть, и приглядеться, то жути готической вроде и нет. Ну, посреди тайги стоит старый полуразрушенный барак, барак, в котором лазают то ли покойники, то ли что-то наподобие этого. Это же не замок, а просто, давно срубленное топорами и пилами, строение, довольно хлипкое по времени выживания. Пришел пожар и нет барака…

А может здесь и вообще ничего нет, узкоколейка же не зря тянется, а я не проследил, куда она завернула, вполне могла в шахту какую-нибудь, с гадостью радиоактивной. Вот и результат. Глюки обыкновенные, да вот на закуску, пожалуйте вам еще лесиной по черепу, это все вам бесплатно. Может у меня уже гематома зреет в черепной коробке и всю галиматью эту рисует. В ходячих покойников я не верю, слишком много видел их. Они не ходят, им не зачем, все уже позади, дела все завершены. То, что ты не успел, другие доделают, а про тебя быстро забудут.

Можно вернуться через сараюшку в свою комнату, где ночевал, собраться все время с оглядом, потихонечку двинуть пятным следом, никуда не сворачивая в свои привычные места; через несколько дней все равно домой выходить. Мясом, опять же, заниматься необходимо. Вот и время уйдет. В спину стрельнуть, конечно, смогут, но учитывая состояние их боезапаса, это маловероятный вариант. Могли и ночью у печки зарезать, если хотели бы, не хотят видимо. Или время еще не подошло. Или нет его-времени? А может пройти дальше в ту крашенную дверь, что незаметно притаилась в противоположной стене, ведет же она куда то. Я бодрюсь, прогоняя в голове все эти варианты, хотя на самом деле, ощущаю себя полностью беспомощным перед ситуацией; патронов почти нет, а покойники или полупокойники и руками придушат. Вспоминаю беззубую улыбку старухи, дрожь отвращения пробежала по спине.

Дверь вблизи казалась, и была еще более массивной, чем при взгляде издали, аккуратно сделанная из толстых, хорошо выструганных лиственничных плах, тщательно подогнанных в четверть друг к другу, на кованых петлях, она загораживала мне вход в никуда, и отрывалась кнаружи; когда я тяну за ручку смастеренную из причудливо изогнутого сучка ореха, дверь неожиданно свободно и легко, идет в мою сторону, открывая сантиметр за сантиметром, тускло светящуюся щелочку, которая очень быстро превращалась в ярко освещенную полосу, и вот дверь полностью распахивается, звякнув у кованым засовом. В комнате, небольшой по размерам, под потолком ярко горит электрическая люстра из причудливых хрустальных висюлек, двухстворчатое окно, блистает на солнце свежевымытыми стеклами, распахнуто наружу, в комнате гуляет свежий весенний воздух с запахом молодой листвы и цветущего розовым дурманом багульника на сопках. За окном я краем глаза замечаю палисадник огороженный невысоким штакетником со свежевскопанной землей, глянцевитым черноземом блестящим под ярким солнцем. Посреди комнаты стоит круглый стол крытый белоснежной скатертью, скатерть выглажена, накрахмалена. Стол сервирован. В центре красуется блюдо с красными и зелеными крупными яблоками, свисает ветвь сизого винограда. Несколько бутылок красного вина с незнакомыми для меня этикетками, хрустальный графинчик с прозрачной влагой, здесь же на длинном блюде пласты мелко нашинкованной кеты, несколько розеток с икрой, что-то коричнево жаренное на фарфоровом синем блюде, похожее на гуся, с исходящим паром и запахом работы хорошего повара. Большая супница, блюдо с вареной картошкой, потрескавшейся в крутом кипятке и ваза с цветами черемухи, завершали картину гастрономического разгула. Вокруг стола придвинуты стулья, те самые с львиными лапами, но в этой комнате, стулья выглядят почти новыми, сверкают бесцветным лаком. На оштукатуренных и побеленных стенах темные от старости картины в богатых резных рамах, из картин холодно смотрят, чьи то лица.

Полы покрыты бегущими в различных направлениях домоткаными дорожками из разноцветных лоскутков ткани, на таких половиках я играл в глубоком детстве. Я стою в комнате ошарашенный и онемевший. С карабином в правой руке, в серой дранной робе кажусь себе дремучим лесным чучелом, что подтверждается моим отражением в стоящем напротив огромным от пола до потолка зеркалом, несколько потемневшим от времени. На трюмо стоят разные женские штучки, помада, флакончики с духами, коробочки, баночки….

Через несколько мгновений я замечаю сидящего у окна, в глубоком кресле, со свежей газетой в руках Раздобреева, не мною недавно стрелянного, а того из первых видений, в которых я уже путаюсь. На нем красный, фланелевый халат, из по которого выглядывают зеленые камуфлированные галифе заправленные в сверкающие складками хромовые сапоги. Раздобреев чисто выбрит, в комнате пахнет дорогим парфюмом. Он улыбается, видно, что мой приход доставляет ему удовольствие, избавляя от утренней скуки, еще кажется, что он меня ждал. Ну конечно ждал, это и подтверждают его первые слова и выражение лица, облегчение, наконец, все кончилось или только начинается?

- Ну, как долго вы, Владимир Николаевич, мы уже заждались, пища стынет.

Раздобреев легко понимается, бросает газету и бесшумно идет ко мне, широко улыбаясь, ему хочется поговорить со свежим человеком, новости узнать, да и время немного убить. Хотя существует ли для него время? Его пожатие руки неожиданно мягкое и теплое, как будто я пушистого кота погладил.

- Здравствуйте, Владимир Николаевич! Можно я буду просто Володя вас называть, возраст наш мне это позволяет,- легкая судорога пробегает по его губам.

– Заждались мы вас. Уж очень длинно время тянулось. Честное слово, последнюю пору только ожиданием вас и жили,- отодвигает он один из стульев.- Сбрасывайте куртку, карабинчик, вон туда можно поставить, а впрочем,- сверкнул он краем глаза,- как хотите, но уверяю вас,- здесь вы в полной безопасности, это ведь не тайга, с падающими деревьями, а кусочек цивилизации. Присаживайтесь, присаживайтесь. Да руки вон в тазике со снегом сполосните.

Тазик стоит на табуретке у двери, которая уже прикрыта, от снега понимается легкий морозный парок. За окном щебечут птички, весна. Со снегом в тазике. Стараясь не поворачиваться к Раздобрееву спиной, я протираю руки снегом и раз и два, пока последние порции снега и руки не становятся чистыми.

Только черная окантовка ногтей и смола въевшаяся в мозоли смущает меня и я стараюсь не держать руки на белоснежной скатерти, прячу их на коленях.

- Да не тушуйтесь вы,- ласково говорит Раздобреев,- руки таежные, рабочие, даже, знаете, приятно на них смотреть. Он сидит напротив меня, улыбаясь, вглядываясь в моё лицо, старясь припомнить что-то далекое и смутное.

- Вы так странно смотрите,- не выдерживаю я.- Как будто пытаетесь по новой, узнать меня, но ведь мы знакомы, и даже, сравнительно давно.

- Знаете,- начинает Раздобреев на секунду пряча глаза,- очень часто бывает, что вот, кажется, знаешь человека давненько и близко, а встречаешься, и какая то несуразица, не узнаешь. Вроде он, а присматриваешься,- ан нет, что-то не так, морщинок прибавилось, белки глаз пожелтели, да и вообще вроде и не он.– Он несколько секунд помолчал, продолжая рассматривать меня.- Хотя в случае с вами сомнений нет, это действительно вы, немного изменившийся, но все равно вы, и я рад встретиться с вами.

Он потянул руку к графинчику

- Давайте перекусим, чем Бог послал.

Раздобреев наливает из хрустального графинчика с рифленой запотевшей стенкой, две хрустальные стопки. Стопки такого размера, что действительно, больше одного глотка из них не сделаешь, но глоток этот по размеру будет полновесным, не надо больше, но и нельзя и меньше. Водка хороша, мягкая, в меру охлажденная с еле уловимым запахом можжевельника. Я ощущаю, как начинает приятно жечь желудок и немедленно цепляю на вилку ломтик кеты. Раздобреев не отстает от меня, потом вытирает губы салфеткой.

- Бульончику, бульончику давайте. Вчера глухаря удалось добыть, не наш конечно, не сибирский, а каменный, но все равно ничего. Кушать можно.

Мы молча едим, поглядывая друг на друга. Раздобреев складывает косточки жаренного с клюквой глухаря на отдельную жестяную тарелку, которая стоит с края стола. Графинчик почти опустел, мы перебрасываемся ничего не значащими фразами, Раздобреев радушно почует меня, все время поругивая мастерство повара. Я возражаю, действительно, пища очень вкусная, и почему-то не стынет, но я ни чему не удивляюсь. Водка, которой я не пил сто лет, сделала свое дело, мне уже нечего бояться, а Раздобреев, очень хороший человек и скорее даже мой друг. Раздобреев видимо ощущает то же самое.

- Как вам спалось,- спрашивает он,- баян не мешал? Я баяниста специально инструктировал, что играть и как играть. Он у меня с причудами, считает себя композитором, иногда затянет такую бодягу, хоть святых выноси.

- Да нет, что вы,- отвечаю я как можно любезнее,- нисколько не мешал, наоборот, убаюкивал. Я так в лесу давно не отдыхал. Волки только вот ночью разбудили, но это не впервой. Я люблю волчью лунную музыку слушать.

- Ну, это наши волки были, почти домашние, мы их иногда ночами, да и в плохую погоду, пускаем по сопкам пройтись, пробежаться, животина ведь, свободу любит. К утру они обычно возвращаются, обычно все. Раз только, один не вернулся.- Раздобреев коротко взглянул на меня,- да ведь вам это лучше меня известно, почему. Но что поделаешь, на охоте, как на войне, кто первый, тот и прав.

Он извлекает из кармана халата массивный серебряный портсигар, с щелчком открывает его и закуривает длинную ароматную папиросу, синеватый дымок окутывает его фигуру, мне кажется, да что кажется, я вижу, что он улыбается поглядывая на меня и стряхивая пепел в ту же тарелку с костями, что стояла на краю стола.

- Хотите?- протягивает он мне портсигар.- Папиросы с последнего завоза, а на портсигарчик внимание обратите, трофейный, я его в Пруссии в сорок пятом в замке, у эсэсовца, мною конченого взял. Вы правда не курили давно, но все-таки настоятельно советую, табак хорош. Я сам папиросы набиваю, добавляю к табачку лесные травки для аромата. Нет, нет, не подумайте, что дурного,- заметил он мою незаметную гримасу,- исключительно для аромата. Закуривайте, не робейте, плохим вам это не грозит.

Портсигар тяжел, на крышке золотой вензель, синеватый камень вставлен в золотую защёлку, портсигар вместителен, аккуратно набитые плотные папиросы с длинным мундштуком и неразборчивой надписью золотом издают аромат хорошего табака и еще чего-то еле уловимого, похожего на запах кожи молодой женщины вышедшей из ванны с накинутым махровым полотенцем на плечи. Я не курил много лет, и все годы мне иногда снилось что я курю сигары. Почему сигары - не знаю. Я их не любил, тяжелый крепкий табак, не доставлял удовольствия от втягивания в себя тяжелого дыма. Жена на Новый год покупала мне дорогую коричневую торпеду, я её распаковывал, долго наслаждался запахом табака, отрезал острым ножом кончик, но не подносил горящую спичку, хотя это требовало значительных усилий воли. После праздника сигара куда-то незаметно исчезала.

- Ну как?- вопрошает Раздобреев, когда я первый раз наполняю свои легкие дымом, действительно хорошего табака, пепел папиросы легок и почти бесцветен. У меня с непривычки немного кружится голова, после нескольких затяжек, но настроение сразу меняется. Хорошая сигарета, после хорошего обеда, это ведь верх блаженства нормально человека!

- Я с вами согласен, все действительно прекрасно,- говорит Раздобреев,- меня кстати Иван Станиславовичем зовут, ах, да. Совсем забыл, вы же знаете,- потирает он ту щеку куда, как мне помнится, вошла пуля.

- Экий вы резкий,- опять улыбается он. Нельзя ведь так сразу, бах, бах и все кончено. А вдруг все это взаправду бы было? Это ведь бы к большим неприятностям привело бы и вас и нас. Я с вами согласен, все это окружающее,- он кивает головой на цветущий склон багульника в окошко,- на фоне зимы, вашей охоты, вашего предыдущего посещения нас, кажется вам дурным сном. Уверяю вас это не сон, Владимир Николаевич, это непривычная для вас реальность. В Вашей жизни много говорят о параллельных мирах, других измерениях, но все в форме предположения и фантастики бездарных авторов. А все очень просто. Существует голубое небо, наш распадок, существует вон тот медведь что, вон по склону в багульнике пробирается, его счастье, продовольствие нам пока не нужно,- существуем мы, такие непривычные и изменчивые, существуете вы, более примитивны, чем кажетесь сами себе. Существует весна в этой комнате и зима в тех комнатах, которые вы будете проходить. Существует ваше прошлое, ваше будущее, которого вы не знаете, а я вижу до последней минуты вашей жизни. Все это есть. Все это реально, но реально не для всех подобных вам. Вам можно сказать просто повезло, встретится с нами. Очень немногие приходили сюда, еще меньше возвращались, предпочитая наш мир своему. Большинство осталось у нас, где времени нет, а если и есть, то мы его не измеряем и не плачем по поводу его нехватки. Мы не рассматриваем в зеркале свои морщины и не ходим к стоматологам править сточенные временем зубы. Тут нет ваших, извините, дурацких законов, мешающих свободно жить людям. То что мы вооружены, одеты в форму, когда старую, когда новую, ни о чем не говорит. Мы изменяем реальность так как нам хочется, у нас в этом распадке свой, обособленный мир и свое приятное беззаконие, правда с некоторыми незаметными ограничениями.

Раздобрев наливает еще по стопке водки.

- Хотите в нем остаться?- спрашивает он внезапно,- уверяю вы об этом не пожалеете. Ведь что вас ждет дома, опять серые будни, работа, дом, жена с которой вы спите все реже и реже, а разговоры по душам уже и не ведете, возраст ваш, знаете ли, да и дети мешают; неприятности на работе, политические новости, от которых у вас у всех портится настроение, да и многое другое, что вам не нравится. С женой и детьми вы уже почти потеряли контакт, говорить не о чем, разная жизнь у каждого из вас. Конец ясен. Измена ваша или её, да и не измена, а обыкновенное удовлетворение полового желания, потом слухи, сплетни, страшный скандал при потере половой собственности в собственном доме, косые взгляды знакомых и наконец отъезд сгоряча, куда-нибудь на Охотоморье, а потом уже оттуда в крупный город. Новая жизнь, новые заботы, формирование новых привычек, все это так скучно и неинтересно. Главное все было уже. Книга сия скучна, а ведь никто, скучные книги не перечитывает.

Раздобреев внимательно наблюдает за мной, за моей реакцией... Я уже докурил папиросу и машинально изжевываю мундштук, перекатывая с грани на грань тяжелый портсигар. Размеренная речь собеседника, его чугунная уверенность в своей правоте, заставляет прислушиваться к нему. В сущности он прав, хоть и семья ячейка общества, но если общество вот вот рухнет, то почему ячейка должна держаться? Да про и Охотское побережье я все чаще подумываю, после размолвок с женой. Главное ругань, то дурацкая, по пустякам, но все равно обидно, осадок горький надолго остается. Исчезнуть бесследно, да хотя бы и вот здесь и остаться, да боязно, что и как, совсем не понятно. Все-таки я точно с ума уже сошел.

- Насчет вашего психического состояния не беспокойтесь. Оно соответствует реальности, поведение ваше адекватное, в полости черепа у вас посторонних образований нет. Не волнуйтесь, вы здоровы, а след от ссадины исчезнет через несколько дней. Вообще у нас здесь не болеют и не умирают в вашем понимании.

- Знаете что,- продолжает Раздобреев,- я дарю вам этот портсигар, вместе с содержимым. Я давно ждал подходящего случая, сделать кому-нибудь подарок, да у нас это не принято, а мне очень хотелось. Берите его, он ваш. Будете на Новый год его открывать и вспоминать нашу встречу. Курить же регулярно вы не станете, баловство одно... я знаю.

- Что вы, Иван Станиславович,- возражаю я несколько ошарашенный внезапным предложением, и мотая головой - не надо. Это дорогой подарок, да и для вас он как память. Я не могу принять эту вещь.

Я потихоньку отодвигаю по гладкой скатерти тяжелый предмет, тускло сверкающий золотой монограммой, по направлению к своему странному собеседнику. Раздобреев смотрит на меня улыбается.

- Честное слово вы мне с первой встречи понравились, у вас есть очень приятное качество - вызывать симпатию людей с кем вы знакомитесь. Вы, конечно, имеете плохие качества характера, но в отличие от многих вы умеете их искусно прятать. Уничтожить ведь их нельзя, это ваши составляющие, как цельного существа. Берите портсигар, останется на память о нашей встрече. Не думаю, что мы еще когда-нибудь увидимся, но помнить друг друга мы будем…

- Ну так как? Принимаете мое предложение?-, уже по деловому, суховато говорит Раздобреев.- Нет не насчет портсигара, он ваш, а насчет того, что бы перейти к нам. Вижу, вижу, что не принимаете, вы еще не готовы к этому.– шутливо грозит собеседник пальцем,- но на подготовку времени мы не даем. Человек обычно решает все сразу, или да или нет. Вы я вижу, решили, что нет. Очень жаль. Мы бы с вами сработались.

Я пожимаю плечами, не зная что сказать, спорить не хотелось,

- Давайте тогда выпьем,- наливает он в стаканы маслянистого красного вина с резким приятным запахом. – Пейте, такого у вас нет.

Мы чокаемся, звон хрусталя переливается радугой в воздухе некоторое время. Вино хорошо. Хоть я и не ценитель вина, но после солнцедара восьмидесятых, любое вино кажется шедевром, а в этот раз я ощущаю, что действительно пью что-то необыкновенное, и что такого больше я нигде не попробую.

- Да,- голос Раздобреева спокоен,- такого вы больше нигде не попробуете. Давайте еще вот этого, оно уверяю вас, свершено особенное, такое получается редко, если зреет в особых условиях. А эти условия бывают раз во много времени, я не говорю специально слово лет, это слишком условное понятие.

Мы опять прикасаемся стаканами. Вино другого вкуса, более резкое с кислинкой. После первого глотка хочется сделать второй, потом третий, а потом и стакан пустеет.

Я начинаю что-то рассказывать, ощущаю себя полностью пьяным, но в то же время, знаю, что я трезв и что я самый лучший охотник во всей этой округе. Я в деталях рассказываю Раздобрееву о методах постановки капканов на соболя, о хитростях, зверьков. Рассказываю о своей жене, которую я люблю, и к которой хочу домой. Раздобреев косо посмотрел на меня.

- Нет, у вас с ней, всё скоро кончится, я не могу вам всего рассказать, но вас ждет другая женщина, любимая на все оставшееся вам время, она уже любит вас, не зная где вы и кто вы. Пройдет длинная жизнь. Я не буду говорить вам, что вы умрете с ней в один день, или час, как у вас говорят, я даже не буду говорить вам, когда вы умрете. Зачем. Это так скучно. - Да, кстати, вы же, уже видали эту женщину, помните, совсем недавно вы шли с ней по вечернему тротуару, большого вечернего города. Да. Да. Вы с ней познакомитесь в автобусе, все будет, так как вам пригрезилось.

Я ничему не удивляюсь. Если Раздобреев так говорит, то так оно и будет. Я уже верю ему. А может он прав, действительно остаться тут, искать меня долго не будут; пожить спокойной вольной жизнью, сколько на веку написано, да и уйти свободным с этого света, без всяких дурацких могилок, оградок, без фальшивых слез родственников.

Внезапно бесшумно открывается большое зеркало, оно оказалось искусно спрятанной дверью. В комнате появляется женщина, лет тридцати, среднего роста, с небольшой хорошо ухоженной головой, волос светлый. Она в длинном белом платье, таком в котором ходили в девятнадцатом веке,- с широким черным поясом, подчеркивающим, талию, и черным отложным воротником, длинные рукава со складками почти полностью закрывают её руки, оставляя свободными кисти с неярким лаком на хорошо ухоженных ногтях.

Это так неожиданно, что я встаю, отодвинув стул и пытаюсь щелкнуть каблуками, но у олоч каблуков нет, щелчка не получается, да и не умею делать это я. Раздобрев так же уже стоит, ласково смотрит на женщину, она на ходу улыбается ему и мне, показывая ровные, белые зубы.

- Ой, накурили как,- говорит женщина низким грудным голосом,- хоть бы дверь приоткрыли, дышать ведь нечем.

Она проходит мимо меня, на ходу мельком осмотрев, оценив, сразу кто я есть и что я есть, распахивает ту самую, низкую, последнюю дверь через которую я вошел. Оттуда из полумрака немедленно потянуло зимней прохладой, клубы остывшего воздуха, поползли по полу к нашему столу.

- Машенька!- восклицает жалобно Раздобреев.- Холодно ведь, а ты в платье легоньком. Кстати, познакомьтесь. Это Гопченко Владимир Николаевич, можно просто Володя, а это Мария Алексеевна Раздобреева, моя супруга, и спутница в скитаниях по одиноким местам нашей ссылки, жизни, так сказать.

Мария Алексеевна подходит ко мне, секунду или меньше внимательно смотрит в глаза и протягивает ладонь тылом кверху, как для поцелуя. Я, ощущая себя каким-то подпоручиком действующей царской армии, внезапно привычно наклоняюсь и прикасаюсь губами к кисти Марии Алексеевны. Кожа теплая, неуловимо пахнет ухоженной женщиной. Жена Раздобреева очень красивая дама. Красива не просто вот так - посмотрел и о-о-о какая красота!

Черты её лица укладываются моими глазами в мозаику, которая собирается в сознании не сразу. Вот большие глаза, с темной радужкой и большим, расширенным зрачком, с приподнятыми к вискам углами разреза глаз, придающие восточную пикантность лицу, вот появляются густые ресницы, тонкие, высоко поднятые дугами брови, нос немного непропорционально великоват, но тонок, небольшой рот с розовеющими губами и сверкающими при разговоре ровными зубами. Если бы не тоненькие морщинки в углах глаз и около маленьких ушей, и на длинной шее, то и тридцать лет ей бы дать было крайне затруднительно.

Жена Раздобреева, садится на отодвинутый мужем стул к нашему столу. С равнодушным удивлением замечаю, что часть блюд на столе заменена. Вместо полуобглоданного глухаря появилось блюдо тушеных грудок рябчиков, несколько сочных, коричневых истекающих жиром кусков медвежатины с исходящим от них ароматным паром, блюдо только что пожаренных с хрустящей корочкой хариусов и еще шипящим маслом, несколько пучков черемши - дикого таежного местного чеснока, весеннего витаминного деликатеса, несколько новых бутылок вина и бутылка Советского шампанского с черной этикеткой в серебряном ведерке со льдом. Здесь же открытая коробка дорогих шоколадных конфет, в золотой обертке.

Заменили видимо когда я руку целовал и жену Раздобреева рассматривал.

- Давайте выпьем за знакомство,- суетится Радобреев, открывая шампанское, пробка умело остается у него в руках и пенный напиток, наполняет хрустальные фужеры, которых полчаса назад так же не было.

– Это ведь редко в распадке бывает.

Мария Алексеевна смотрит на меня с интересом, нисколько не стесняясь своего, оценивающего взгляда. Она меня оглядывает, как ветеринар коня, я бы не удивился, если бы она протянула руку, отрыла бы мне рот и осмотрела зубы. Я смущаюсь под этим взглядом, мой хмель почти исчез, начинает побаливать голова с легкого, раннего, недопитого похмелья.

- Ну, со знакомством и прибытием! - Говорит Раздобрев, приподнимаясь над столом; мы чокаемся с Марьей Алексеевной, звон фужеров глух и почти не слышен.

Марья Алексеевна, отпивает один маленький глоток и закусывает, взяв одну конфетку, делая отрицательный жест мужу, когда тот пытается повторить.

- Давайте лучше поговорим,- произносит она с нотками настойчивости.- Я так давно не говорила со свежим человеком.

- Какой же я свежий,- пытаюсь шутить я,- одет как чучело, грязный, в лесу уже почти месяц. Да и новости у меня в основном таежные, кто, где прошел, пробежал, кто, где кого добыл. Они вам не интересны будут.

Говорить мне совсем не хочется, я уже устал от этого бестолкового дня. Но Шампанское, оказавшись, скорее не шампанским а газированной легкой водкой или еще чем-то таким, по новой бьет в голову. Но о чем мне с ней говорить? Об охоте, жене, детях, работе?

- О, это будет мне не интересно,- говорит Марья Алексеевна.- Расскажите лучше о себе, о своих ощущениях, здесь, в распадке, о том как Вы чувствуете нас с мужем и наших окружающих, расскажите, что вы думаете обо всем этом,- она делает небрежный жест головой показывая на окружающее...

Слово «вы», в её разговоре вырастает до интеллигентного Вы с большой буквой, и мне хочется говорить также медленно, певуче и раздельно, тщательно проговаривая слова. Я не знаю с чего начать, так, что бы не обидеть своих, случайных хозяев, встретивших меня сначала гранатами, а потом вот таким ресторанным столом.

- Ну, обо мне, вы наверняка, знаете больше чем я сам про себя,- начинаю, было, я. Супруги Раздобреевы смеются и я понимаю, что попал в точку.– Про вас мне говорить почти нечего, я ведь с вами почти не знаком, очень много удивительного вокруг меня сегодня, так что я думаю, что если отсюда удастся уйти, то придется идти к психиатру.

- Если Вы необходимость такого визита допускаете, то можно к нему и не ходить,- резонно замечает Мария Алексеевна.

- Расскажите нам, ну, например, о моде у вас, как она развивается, что носят сейчас в городах и деревнях, о парфюмерии, о том где люди предпочитают отдыхать. Вы это знаете,- внезапно с ноткой жесткости и настойчивости вопроса, спрашивает и утверждает она.

Как бы этой мадам, не приходилось участвовать в допросах вместе со своим мужем. Она опять раскатывается низким смехом, с клокочущими всхлипами в горле, вытирает глаза рукой. Достает из-под обшлага рукава носовой платок и подправляет им углы глаз. Раздобреев вторит её мелким трясущимся коротким смешком, но глаза его опущены, он опять, как в прошлую встречу катает хлебный мякиш по белоснежной скатерти, формируя из него, что-то непонятное.

- Владимир Николаевич! Чего не было, того не было,- смеются оба. И я им верю.

Что рассказать? Не люблю, вообще рассказы по заказу, не получаются они у меня.

- В деревнях у нас носят то что и носили, телогрейки и сапоги, дома, при подворье, ну а в магазин, или там на работу, одевают что получше, благо добра этого в магазинах немеренно…- Раздобреева бросила взгляд на мужа, тот чуть заметно пожал плечами продолжая мять длинными пальцами кусок мякиша черного хлеба.- После ухода коммунистов, в магазинах выбор появился, хотя цены и кусаются. Одеть на себя можно все, что пожелаешь. Это становится обыденным, как телевизор в каждом доме…

- Как вы сказали?- спросила Раздобреева,- телевизор? Я про него слышала, это типа радиоприемника, но только кино дома можно смотреть, да?

Раздобрев поднял голову, по его сухому, построжавшему лицу, я понял, что он раздражен и рассержен сильно, у него выражение лица человека оторванного от очень важного дела.

- Маша, прошу тебя, -сдержанно начинает он,- Ты же это все прекрасно знаешь, что такое телевизор,- он у нас в соседней комнате стоит. Да и все остальное тебе лучше нашего гостя известно. Что ты с человеком в кошки мышки играешь. Не остается он у нас, домой хочет, даже тебе уговорить его не под силу. Не наш он человек. Находимся мы с тобой здесь, в распадке, на границе, и делаем свое дело, как надо, и будем продолжать делать его. Ничего, другой гость придет, может послабее будет. Раздобрев помолчал, обдумывая дальнейшие фразы:

- Владимир Николаевич, ты представляешь, Маша, перестрелял всех наших барачных, новых выписывать придется, а они с каждым годом по качеству все хуже и хуже, лет то сколько здешних прошло?

Мария Алексеевна молча поднялась, чопорно поклонилась мне, поправила у зеркала прическу, зеркало открылась, на секунду показав хорошо и модно обставленную, дорогой, мебелью комнату, и большой плоский телевизор на стене. Женщина исчезла в комнате, оставив после себя запах хороших не знакомых духов и полуобглоданного рябчика на столе. Яркая электрическая лампа продолжала гореть над нами, освещая все ровным, безтеневым светом.

- Смотрите,- вдруг прошептал Раздобрев,- вы поистине принесли мне удачу, смотрите, я этого много лет добивался!

По белой скатерти стола шла лошадь, хорошей породы, то приостанавливалась, пытаясь пастись, то ржала тонким голосом, хвост её отгонял несуществующих мух. Лошадь сделанная из хлебного мякиша вела себя, как живая, я замечал даже блеск её еле заметных глаз, все-таки создание не было больше ладони размером...

- Она будет расти,- шепчет Раздобрев, не отводя от лошади глаз,- вырастет в нормальное животное. Я сделаю ей пару - сказал он твердо,- хорошего жеребца, черного. У них появятся жеребята. Я вылеплю людей, пополню запас барачных, не этими придурками, а нормальными, послушными существами. Тут начнется другая жизнь.

Дело шло к вечеру, начинает темнеть, розовый багульниковый склон распадка, по которому утром шел медведь, среди молодой листвы, помрачнел, и я заметил, что, уклон опять покрыт снегом. Я подошел к окошку и когда закрыл его, и повернулся, то увидел пустую комнату, со стоящим по среди неё круглым столом, и ободранными стульями с львиными лапами, часть которых валялась на полу, часть стояла покрытая пылью и плесенью. Исчезло зеркало, исчезли двери, другая стена барака разрушена и я вижу лапник недалекого ельника. Слышен звон речушки. Ну вот и все… На столе лежит, тускло мерцая, подаренный мне портсигар.

Я сюда еще вернусь, а сейчас пора за рюкзаком, да выходить на дорогу у Ульбина, может, успею, до избушки добрести часа за три-четыре. Прощай барак, прощай распадок...

Я ухожу спокойным шагом, не оглядываюсь. Уже когда я был далеко, за поворотом, почти у заброшенной дороги, за моей спиной, чуть слышно хлопнули два слабых пистолетных выстрела таких слабых, что эхо им не отозвалось….

ЭПИЛОГ

Душным, парным вечером, в сгущающихся лиловых сумерках, но еще не при зажженных уличных фонарях, а при свете уходящего за море красного солнца, я сижу за некрашеным столом открытого кафе, с крышей из пальмовых листьев, одной очень далекой страны. Сижу не один, со мной она, та самая, которую я люблю, и которая любит меня.

Я только что, закончив свой рассказ, открываю портсигар с золотой монограммой, достаю длинную папиросу и прикуриваю от настольной зажигалки, выпускаю клуб ароматного густого дыма.

- Это он, - спрашивает она почти шепотом, глядя на портсигар, её глаза в сумерках кажутся гораздо больше, и темней. Она крепче сжимает мою руку, - Это он,- повторяет она еще раз, уже с уверенностью.

- Разве сказки становятся былью, ведь ты все выдумал, ведь скажи, выдумал же?- Она ждет ответа настойчиво несколько секунд, я молчу.

- Я тебя знаю четыре года, ты мне никогда ничего подобного не рассказывал, я помню только ту старую женщину, с которой ты когда-то жил, помнишь, мы её на улице случайно встретили, а большего про тебя мне не известно. Знаю, что ты, из России, что ты не молод, знаю, что я тебя очень, очень люблю, не меньше, чем наших с тобой детей. Мне иногда страшно, что я живу с человеком почти без прошлого. Почему я не знала тебя раньше, почему я тебя никогда не встречала, до того автобуса? Это же предсказание. И ты про него и меня знал, а это не честно!. Ведь так? Я часто перебираю те ваши пятаки, что на сдачу, кинула нам злая кондуктор, пытаясь разгадать их тайну, а тайны то и нет….

- Моё прошлое совершенно не инетерсное, но оно настолько моё, что тебе в нем будет совсем не уютно. Вот видишь, ты услышала совсем небольшой рассказ, об одном охотничьем сезоне и тебе уже не по себе. А таких сезонов у меня были десятки, и еще были тысячи событий, так же происходящих с каждым человеком, которые делают его существом, единственным и неповторимым. Вот я такой и сделан. Ими. Этими событиями, встречами с людьми, зверьми, сделан жизнью, что я просто проживал, как мы проживаем её в настоящий момент. А тебе страшно, моя любимая….

- Как же мне будет не страшно,- она немного сердится,- если на столе передо мной лежит портсигар этого Раздобреева, к которому я ощущаю всегда непонятную брезгливость, дома стоят два ободранных стула с львиными лапами, которые я все хочу выбросить, а ты не разрешаешь… Дети под ними любят лазить. Я теперь буду бояться ночами спать, когда, ты находишься в отъезде по своим делам.

- А если я все это выдумал?- спрашиваю прищуривая глаза. Бармен зажег яркий свет, и пряча лицо за букетом с цветами...

- Тебя попугать?

Она молчит. На улице зажглись фонари, они цветут желтым цветом, а небо совсем темное - сумерки в этих местах быстрые, почти мгновенные, вот тебе день, а глазом моргнул и уже ночь. Слышен шелест вечернего прибоя. По улице идет разряженная праздная толпа отдыхающих, звучит разноплеменная речь, женский смех, гудки автомобилей, запахи жаренной рыбы, музыка и крики болельщиков из многочисленных открытых баров…

Она тихо плачет, опустив голову мне на плечо, острая жалость к этой женщине, связавшей свою жизнь с моим остатком, жгучей влагой накатывается мне на глаза. Я глажу её по волосам и шепчу на незнакомом ей языке несколько успокаивающих слов. Дома нас ждут дети.

- Вам еще пива?-, спросил, подошедший смуглый служитель. Я отрицательно мотнул головой. Деньги за ужин уже лежали в меню вместе со счетом, и он это видел.

- Нет, спасибо, - сказал я,- мы уже уходим…

КОНЕЦ