Давно это было…

Алексей Печкуренко

Медведей здесь, на задворках великой империи, бьют не так, как за Уралом. На западе, как у нас говорят. В принципе я знаю, как стреляют бедных медведей на западе только по книгам, я там не охотился и с охотниками с того региона не общался. Мне всегда представляется западная охота как шумное действо с большим количеством участников, какими-то загонами, егерями, хлопушками, трубами, собаками, водкой. И почему-то убитого зверя тащат два охотника на жерди. Даже в книгах фотографии над убитым зверем всегда публичные, охотники с оружием на показ, с суровыми лицами, зверь на земле, и много собак.

У нас на медведя охотятся в основном в одиночку, потому что охота эта случайная, и не всегда добытый медведь бывает в «жилу». Таскать надо, жир топить надо, со шкурой определяться, да и много всяких проблем возникает после удачного выстрела. Бывает и плюнешь с досады, что пуля - дура, полетела куда надо! Вариантов охоты немного. Вот про некоторые из них я и расскажу. Осенью, в ноябре, когда уже снег, а медведь еще не лег, (самые поздние следы я видел 21 ноября в один год и стояли 20-30 градусные морозы) и, увидев свежий след, при желании и наличии времени, можно попробовать хозяина проследить. Занятие это неблагодарное, медведь хоть и плохо видит и слышит, но обладает прекрасным обонянием. Вы только посмотрите на его ноздри! Большие, влажные, своеобразно вывернутые. Видно, что это есть рабочий инструмент. Это ноздри таежного дегустатора, который идет на запах весенней падали за много километров. Запах своего врага, человека, он ловит влет и сразу, бесшумно, а иногда и с грохотом уходит. С грохотом, потому что тайга у нас очень тяжелая. Богатство растительного мира, частые пожары, ветровалы, создают местами абсолютно непроходимые участки из упавших деревьев в разных стадиях тления, прикрытых густым подростом. При всем старании бесшумно ходить никому из лесных обитателей почти не удается.

В девяностом году я с товарищем охотился на таежной речке Гур. До событий на Даманском она называлась Хунгари, а потом, как и все китайское, была переименована. Речка в основном горная, только в нижнем течении, когда она впадает в Амур, течение становится более спокойным. Река нерестовая, и вся лесная живность с нетерпением ждет сентября, когда можно свободно, не прилагая никаких усилий, покушать вволю красной рыбы на икрометах и перекатах.

Нас завезли на двух лодках в конце октября, выгрузили на острове, где годом раньше мы проводили отпуск, охотясь по договору с коопзверпромхозом, и где уже было готово место для установки большой палатки, сшитой нами летом из бязи.. Лежишь потом зимой на жердевых нарах, почти голый от жары, потому что печка в тридцати сантиметрах от тебя пыхтит, и на луну сквозь крышу смотришь. Лодки ушли вниз, скоро стих шум моторов. Только протока журчала в нескольких метрах от палатки, пытаясь перекатить крупные голыши по течению.

Два дня прошло в заготовке дров, постройке небольшого лабаза, так как старый снесло весенней водой, обустройстве жизни на недолгих полтора-два месяца. Поведение собак изменилось, они так же чувствовали свободу и приход той жизни, для которой они созданы природой. А потом пришел циклон с Сахалина и долгих три дня мы сидели в палатке, скучая, мастеря правилки для шкурок, то и дело заваривая чай. Отдыхали, можно сказать. Сначала шел дождь, потом снегу ударило сантиметров 20. Ходить он не мешал абсолютно, легкий, пушистый снег лежал на пригнувшихся кустах черемух, на желтой траве, а когда циклон пролетел, и вверху остались только низкие, медленные тучи, то он, грязно-черное небо, стволы ильмов и тополей, а так же одинокая здоровенная елка, тень которой качалась в холодной даже на вид воде, просились на линогравюру хорошему художнику.

Началась охота. В первый день я пошел ставить капканы на протоку Дангосо, немного вверх по течению Гура. Товарищ ушел вниз. Вечером мы должны были встретится в палатке. Дело знакомое, прошлогодний путик зарос не сильно, и я шел не торопясь. Чара бежала впереди, четко по прошлогоднему путику, повторяя все его повороты. В отличие от других лесов в наших белка живет и в таких местах, где ей жить вроде бы и не положено, питаясь зимой ягодами и семенами шишек немногих островных елок и пихт. Чара волновалась, поглядывала на меня, временами хватая запах невыкунивших зверьков, но мелкашка оставалась в палатке, а на плече у меня болтался карабин Мосина. Белок я стрелять сегодня не собирался. А вот на редкие после ночного снега следы кабанов и изюбрей смотрел внимательно. Хотя с собакой охотиться на них поздней осенью трудно, надо её сдерживать, а это не всегда получается. Через пару часов мы с Чарой вышли на старый горельник. Он был такой старый, что деревьев уже не осталось, они растворились в почве, почему-то горельник не зарос чепурой и березняком, оставался большим уходящим к недалеким крутым сопкам полем. Слева виднелась прибрежная серая полоса тальников Хосо, которая здесь впадала в Гур. Вправо уходила узенькая извилистая проточка, с голыми берегами и небольшим кочкарником вдоль них. При желании проточку можно было переплюнуть, глубина воды в протоке была не более 20-30 см, но и прошлый год и этот она была полна отнерестившейся и уже недвижимой на дне кеты, и только что пришедших сюда влюбленных пар, которые растеряли за время долгого пути всю свою красоту и серыми тенями кружили около своих нерестовых бугров. Заметив мой силуэт рыба наполовину над водой старалась разбежаться, поднимая волны и брызги, но быстро успокаивалась, видимо чувствуя, что бояться нечего.

Здесь я и увидел след медведя. Он прошел недавно, пропечатав свой след на земле, прикрытой мокрым снегом. Большой мощный самец с длиной подошвы задней лапы сантиметров 30. Здешние медведи после североамериканских гризли и камчатских бурых самые крупные. Я представил его блестящую черную шерсть, переливающуюся волнами на бегу, неуклюже вскидывающийся кверху зад.

Я взял Чару на шворку, это очень неудобно, но просто необходимо. Медведь не торопясь шел по моему берегу, изредка забредая в проточку и лениво пытаясь выкинуть на берег кетину. Временами это ему удавалось, и на его тропке в тех местах валялась рыба с отжеванной головой. Метров через сто я перешел на другой берег, он был повыше, а в тайге выигрывает всегда тот, у которого обзор больше. Было полное безветрие, запах сырости, низкие тучи, белый снег, черная полоса проточки, желтые пятна кочек по берегам. Передвигался я почти бесшумно, снег был влажный, берег чистый и ровный, мои резиновые сапоги и Чарины лапы оставляли на снегу нашу длинную роспись.… Вверх по проточке обзор был метров на сто-сто пятьдесят, столько же - на противоположном берегу. Медленно проплывали старые выворотни, отдельные редкие кусты. Потом коряг стало больше, убитые когда-то давно ветром кедры уже истлели, но корневища их торчали черными лапами в разные стороны, прикрытые сверху беретами снега. Так продолжалось около часа. В конце концов мы оказались с Чарой у излучины проточки, где она круто поворачивала вглубь горельника, к этому месту воды в ней уже почти не было, и кое-где берега срослись кочкарником. Мы остановились. Острота преследования сгладилась, след на том берегу стал привычным как тротуар на другой стороне улицы. Он то исчезал, то вновь появлялся, но я знал, что он здесь. Чара лежала на снегу, безразлично посматривая по сторонам и не делая никаких попыток освободиться из ошейника. На противоположной стороне метрах в двадцати-тридцати, несколько коряг прикрывали вход на небольшую марь, дальше темнели кусты Донгосо, еще дальше виднелись силуэты крупных деревьев нашего острова.

Если здесь мне перейти протоку и пойти вон к той дальней сопке, то через час-полтора на острове будет палатка. В первые дни на охоте устаешь быстро и мы с Чарой не были исключением. Вторая половина дня, пока то, се, пока дойду, перебреду несколько рукавов, вот и вечер. Я поправил котомку за плечами, но вдруг что-то привлекло мое внимание. Какое-то движение или несуразность. Коряги на другой стороне, обглоданные пожарами, чернели по прежнему, но что-то изменилось. Пространство сгустилось и застыло. Судорога волнения близкого выстрела сжала сердце. Одна из коряг не была покрыта снегом! Через мгновение коряга подняла котел головы и уставилась на меня, я видел даже отдельные пучки шерстинок на круглых ушах здоровенного медведя. Точно такого, какого я себе и представлял. Дальше все происходило так быстро, что пересказ занимает больше времени, чем сами события. Первым выстрелом я его зацепил, и он растерялся. Медведь выскочил на марь за корягами и начал бегать по ней большими кругами. Четыре оставшихся патрона я расстрелял прицельно очень быстро, а когда загнал в магазин следующую обойму и поднял глаза, все было тихо. Только далеко на той стороне бродили отголоски эха выстрелов. Не было медведя, только на мари полосами желтела трава, показывая места, где он пробегал. Он где-то здесь, или мертв, или ранен. Чара продолжала безразлично лежать, мне показалось даже что она вот-вот заснет. Я отстегнул поводок и осторожно перешел на другой берег. Вот здесь он стоял, вот он выкапывал какие то корешки из береговой грязи, вот несколько капель крови, клок выбитой пулей шерсти, вот вывернутые первым прыжком кочки. Все это я вижу боковым зрением. Основное внимание на марь, она небольшая, но кочка высокая и прикрывает меня почти до пояса. Здесь можно нарваться на крупные неприятности. Ощущение непередаваемое, как идешь по минному полю, и точно знаешь, что через мгновение или два прогремит взрыв. Шаги очень медленные. Каждый не тот оттенок местности привлекает внимание, я был готов выстрелить на бессознательном уровне. Но это не понадобилось. Посреди травы я через несколько секунд, или минут, увидел выступающую над поверхностью лапу. Я сначала подумал что это ухо, и чуть было не нажал на спусковой крючок, но потом мозг все расставил по местам.

Медведь лежал на спине, на небольшой проплешине среди кочек, раскинув лапы в разные стороны. Пришла Чара. Осторожно понюхала нос медведя и отошла в сторону. Это был её первый медведь, но со всеми последующими она также не была мне помощницей. Я лег рядом с хозяином, положил голову на его переднюю лапу, мои ступни не доходили ему до колен.

В палатку я пришел глубокой ночью. Весь мокрый, исцарапанный кустами, с куском мяса в котомке. Наутро мы вернулись, срезали сало, сделали лабаз, уложив на него мясо, которое забрали в конце декабря, приехав за ним на двух буранах с нартами.

А через несколько дней и я, и товарищ почти одновременно убили по небольшому кабанчику и ели их мясо с большим удовольствием, чем подванившую рыбой медвежатину.

А медведь этот был не первый у меня. Первым он был у Чары. То есть, она присутствовала первый раз на такой охоте и в дальнейшем подобные вещи у неё восторга не вызывали. По всему остальному она работала очень хорошо. Белок выискивала на самых высоких деревьях, подранков изюбрей и кабанов держала сколько надо, с волком даже раз столкнулась. Конечно, если бы не я в тот раз, то он бы собаку кончил… Меня всегда обижало её мнение, что все, что мы добыли, было исключительно её собственной заслугой. Видели бы вы её морду, когда она независимо и гордо лежала около дострелянного мною подранка, неважно какого. Это всегда было одинаковым. «Я вот работала, работала, изюбря в трех местах держала, в конце концов его загрызла! Мало ли что хозяин стрелял, он часто стреляет, да не всегда верно. Ну ладно, пусть освежует, а там и жирку с кишок подергаем!». По-моему, такие мысли проскакивали в голове у собаки. Ну, вот так. А с первым медведем история случилась не очень интересная.

Я приехал сюда в конце семидесятых, будучи достаточно молодым и самонадеянным человеком. Очень легко сходился с людьми, не чурался немного выпить, а в те времена это почиталось за достоинство, имел приличный охотничий опыт, правда, в абсолютно других условиях. Все это позволило мне уже через несколько месяцев, во второй половине сентября 1976 года, сидеть в одной из трех лодок вместе с группой штатных охотников зверпромхоза. Мы поднимались вверх по Гуру в дальние зимовья, напилить дров, проверить состояние избушек, кое-где заменить рубероид на крышах. Это был год Большого Пожара, когда погибли миллионы гектаров тайги, множество сел, когда по Совгавани, на улицах крутились снаряды от взорвавшихся военных складов, но все это произошло немного позже. А пока, уже привычная за лето синеватая дымка, с запахом гари, смазывала очертания крутолобых сопок, уходивших скальными обрывами в воду за очередным поворотом речного русла. Вода в тот год не поднималась высоко.

Подъем по горной речке вверх в малую воду, работа не из легких. На галечных перекатах, когда мотор начинает цеплять камни, одному из двоих в лодке, надо перескакивать на нос, садится на него и, просматривая в прозрачной воде дно, правой или левой рукой показывать рулевому направление движения, где глубже. Одному ходить в такую воду довольно опасно, немного не рассчитал, срезало шпонку на винте, лодку затащило под залом. Сам то ты, скорее всего, успеешь выскочить, а вот с грузом и лодкой иногда приходится распрощаться. А так второй лодочник, всегда придержит суденышко веслом, а то и сам выпрыгнет в воду, удерживая лодку за длинную веревку, всегда прочно привязанную к носовому рыму. Да мало ли что. Все тонкости такой работы приходят к человеку не сразу.

За первым же кривуном, у берега, посчитав, что достаточно мелко, и мы вот-вот зацепим прекрасно различимое в солнечных холодных зайчиках дно, я бодро плюхнулся в воду в броднях, рассчитывая сразу же встать на ноги, и, как мне помнится, был очень удивлен, погрузившись чуть ли не с головой. Порция добродушного мата моего ныне покойного напарника была хорошим довеском к мокрой одежде и полным воды сапогам.

Мы поднимались два дня. Много было распилено заломов в проточках, которыми пытались обойти обмелевший очередной участок основного русла, много было сожжено костров на косах, для кипячения бесконечного чая и сушки одежды, много было заменено срезанных шпонок на винтах. Но все обошлось. Дни стояли ясные, тихие, по ночам крепко подмораживало. Непросушенные с вечера сапоги утром стояли колом, покрытые изморозью…

Для меня почти все было новым. Непривычная растительность, пейзажи, красно-желто-зеленые сопки, раскрашенные веселым художником совершенно не экономящим краски, вызывающе прозрачная и вкусная вода в реке, горы перекрученных и спрессованных в туго звенящий под водой монолит стволов деревьев, принесенных течением сверху и поставленных ловушкой для зазевавшихся на поворотах и в узких местах речки, непривычный острый аромат горной реки, ила в заводях и свежей рыбы, с примесью горечи недалеких пожаров. Как это тогда я полюбил, так и люблю до сих пор.

К вечеру наша лодка прибыла на место, на протоку Ходери, где стояла одна из избушек. Остальные две лодки пошли выше, ребята должны были заехать за нами через день, утром, с тем, чтобы успеть по светлу, долететь по течению до города. Избушка, куда мы прибыли, стояла на острове с красноталом, лимонником, барбарисом, разросшимися среди ильмов, осин, елок, и одиноких корейских кедров с многорукой верхушкой. Остров с одной стороны был берегом основного течения реки, а с другой его ограничивала неширокая проточка, в которую впадало несколько ручьев, берущих начало на здоровенной мари, уходящей желтым полем к далеким прикрытым дымом сопкам. Но это я потом узнал.

Мы быстро перетащили вещи, пилы, бензин и рулон рубероида к избушке, крепко привязали лодку к стоящему на берегу пню. Солнце красным фонарем светофора склонилось к горизонту, но светлого времени было впереди еще один-два часа. "Так", -сказал Володя,- "я приберусь в избушке, помою нары от мышей, в общем наведу марафет, а ты бери мой карабин, иди вон туда". Он махнул рукой в сторону солнца: "метров через сто будет проточка, она нерестовая. Встанешь в воду или около неё, или залезешь на берег. Замри и смотри. Как кета начнет подниматься снизу, выбери хорошего самца и на мелкой воде пристрели его. Рыба эта тонет в воде, так что не зевай, хватай, пока течением не унесло. Потом волоки его сюда, пожарим, да на завтра ухи сварим. Ту кету, которая плавает кругами на икромете не стреляй, она скоро пропадет и невкусная. Смотри будь аккуратнее, на икрометах часто кабаны и медведи пасутся, жир нагуливают. Карабин на боевом держи, а то и передернуть не успеешь. Понял, доктор?".

Долго меня уговаривать не пришлось. Через десяток минут я сидел на невысоком обрывчике берега и смотрел в воду, сжимая в руках старого Мосина. Проточка была почти со стоячим течением, только около устья её видна рябь переката. На галечных берегах валялось множество тушек кеты, частично поклеванных воронами, которые черными кляксами обосновались вдалеке на лиственницах мари, и перебранивались хриплыми голосами. Вода в проточке не скрывала ходящих бесконечными кругами там и сям крупных рыбин. Когда кета приходит к месту икромета, говорят, туда, где она родилась, то косяк уже разбит на пары. Самец и самка. Как и у нас, людей. И каждая пара строит себе, можно сказать, свой дом. Самка выбрасывает икру, самец поливает её молоками, все это зарывается в высокие бугры гальки, верхушки которых местами торчат из воды. Там икра должна зреть. Мама с папой поплавают, поплавают, поотгонят ленков да хариусов и приходящих постоянно конкурентов, да и умирают, оставаясь здесь же возле бугра серыми донными коряжками. Приходит другой косячок, где много женатых, а также и холостых, им нужно место для своего дома. Начинают драться, разрывать кучи своих предшественников и строить все по новой. Икра предыдущей пары уносится течением к устью, где тучами стоят на месте прожорливые хариусы, ленки, таймени. Стоят и уничтожают принесенную икру и друг друга. Круговорот жизни в природе. С тех пор я видел такую картину много раз и она никогда не была скучна. Как будто подглядываешь за чужой жизнью, сопереживаешь ей, негодуешь и радуешься вместе с её обитателями. Все как в модных сейчас телевизионных шоу. Но у людей это все гораздо скучней и примитивней. На мой взгляд.

Очередной небольшой косячок взбурлил воду у устья, я поднял карабин и замер. Выстрел прогремел хлестко и весело, отбросив эхо далеко в сторону. Через минуту хороший, килограмма на 3-4 самец, с еще не сильно оббитыми плавниками и в радужной брачной раскраске чешуи лежал на берегу, пуля пробила зубатую голову. Входная, выходная- отметило подсознание. Можно идти домой, а можно и посидеть, благо время еще есть.

Я опять обосновался на берегу, прилег на красный ковер листьев и прислонил карабин на боевом взводе к небольшой березке. Верх течения метрах в пятидесяти мне перекрывал от взгляда приличного размера мысок, за ним проточка поворачивала и исчезала. Было тихо. Слабые звуки скатывающейся воды и всплесков от дерущихся кетин не воспринимались как шум, а были необходимой составляющей окружающего меня спокойствия. Так прошло с полчаса. Пора идти. Я спустился к галечниковой отмели вдоль воды, загрузил самца в рюкзачок и решил пройтись вверх по течению до мыска, посмотреть, что за ним. Кета на икромете, увидев меня и услышав мои шаги, начинала метаться в разных направлениях иногда поднимая такие водовороты, что мелкая галька выбрасывалась из воды и падала на сушу. Тишины и спокойствия как и не было. Это и погубило небольшого медведя, который брел навстречу мне по той стороне мыска, не слыша моих шагов и наверное принимая плеск и шум за охоту другого медведя. Я его также не слышал. Мы увидели друг друга внезапно, одновременно, с расстояния 8-10 метров. Трудно сказать что могло бы произойти, если бы карабин не был у меня в руках. Медведь только успел остановиться и поднять голову. Как я выстрелил, не помню. Можно сказать, что прицелился, подумал что-то, возможно это и было, но, хоть убейте, не знаю. Помню хорошо запах сгоревшего пороха и звон отлетевшей и ударившейся о гальку горячей гильзы, помню гвалт испуганных вдалеке ворон. Медведь лежал ко мне головой. Пуля мощного патрона трехлинейной винтовки прошила его насквозь, через череп, вдоль позвоночника, порвав на всем протяжении аорту, и вышла у заднего прохода. Но это мы потом выяснили, когда при свете костра свежевали с Володей мою неожиданную добычу.

- Доктор сказал, что от кровопотери помер медвижишка,- объявил Володя через день заехавшим за нами ребятам,- пуля аорту порвала. Во как!

А самца кеты с простреленной головой мы поджарили и съели в городе. Естественно с водочкой.