I am... Глава 4

Алексей Печкуренко

- Тебе, полезно иногда вспоминать, твои привычки, твои любимые блюда… Хотя ты сейчас, э-э-э- несколько не такой, каким был раньше, до прихода к нам, но все это может тебе пригодиться в различных, самых неожиданных ситуациях. Ты так же старайся не забывать чувства страха, ненависти, скуки, радости. Просто помнить, как это - бояться, скучать… Не прикладывая эти эмоции к своей сущности, не сливаясь с этим, а просто зная, что это есть, существует, где-то, далеко от тебя,- но делая так, что в любой момент, когда тебе это понадобится, ты сможешь, все изобразить, достаточно тонко и правдоподобно. Просто изобразить. Ведь после твоего появления у нас, и почти полной стерилизации твоего сознания, обновления всей твоей внутренней сущности, и естественно внешней формы, - тут куратор улыбнулся,- ты стал листком чистой бумаги, на котором мы хотим нарисовать и создать тебя, нового, нужного нашему пространству. Я отвечаю за тебя, и скажу прямо. То, что из тебя получилось,- ещё далеко от совершенства, но я надеюсь, что время, потраченное на твою лепку, испорчено не зря. Очень многие до твоего прихода, и после него, не выдерживали наших нагрузок и теперь занимаются более скучными и грязными делами, чем ты. В каждом мире есть разделение существ на разные группы, не избежали этого и мы… Но так как ты, можно сказать местный, из этого куска вселенной, то и работать тебе придётся в основном на этих планетах. Там где есть жизнь, везде есть эмоции, нам их создавать для вас, таких разных практически невозможно, если и получается, то совсем не по сути. Так что, в свободное время, форматируй в себе чувства, вспоминая давнишнее, хотя особо не увлекайся.

Куратор помолчал, поправляя набедренную повязку.

- Было в нашей практике несколько случаев, что после восстановления былых эмоций жители этой планеты, не желали воспринимать реальность своего настоящего бытия, и приходилось принимать меры.

Я не стал спрашивать, что это были за меры.

Так говорил мне куратор задолго перед моей отправкой за контейнером в мой город. Я и раньше старался следовать его советам, зная, что дурного, мне от этого воина в африканской боевой раскраске, ждать не приходится. Но всё, что было для меня моим, до моего ухода сюда, стало при возвращении, почти совсем чужим, и мне приходилось прикладывать не мало усилий, что бы припомнить вкус моего любимого блюда, недоумевая, для чего... Хотя с другой стороны, редкие облачка оставшихся чувств пролетали изредка в моей пустоте, напоминая о другой, прошлой моей жизни и о людях, с которыми я был связан, рождая воспоминания и очень похожие на те, которые я испытывал раньше здесь, занимаясь земными делами. Может это и есть дымная горечь моего небытия?

Знаю, что Я есть пустота, но знаю, что Я есть, хоть и в таком виде, что это все равно Я, не такой как раньше и очевидно не такой, каким мой Я, будет в будущем.

Мне вдруг вспомнилась моя отпускная планета, цепь зелёных островов вдоль экватора, бесконечные пляжи и вкус пойманной сырой рыбы. Мне захотелось очутиться там немедленно, постараться забыть всё и просто полежать на солнышке, грея материализованное тело.

Однако дело есть дело и теперь я висел посреди салона, приглядываясь к пассажирам, ожидая, кто заснёт первым. Я решил представить, что мне стало скучно.

Внешне это никак не может выражаться, ведь пустота есть пустота, и каких то видимых эмоций ждать от неё просто глупо. Когда скучно, то обычное существо пытается развлечься: на этой планете прилипает к экрану телевизора, читает книги, занимается сексом, копается в земле на даче,- в других местах существуют другие методы развлечения, которые местным жителям будут совершенно не понятны.

Я, например, работал как то, в одной звёздной системе, на одной из планет гигантов, где я ни разу не испытал ни одного эмоционального состояния, некогда было, а вот местные формы весьма красивой газовой жизни, развлекались тем, что при скуке, кристаллизовали себе подобных, проще говоря, убивали их.

Мы долго занимались планетой гигантом, перед нами стояло точное и ясное задание, с которым, до конца справиться, по не зависящем от нас причинам, не удалось и мы убыли оттуда, оставив её почти такой, какой она была до нашего прибытия. Всё равно немного позже эта система была уничтожена, другой многочисленной командой, специализирующейся на таких мероприятиях. Образовалась ещё одна большая кротовая нора, которой мы изредка пользовались, для своих целей и зачастую не служебных.

У нас, исполнителей, времени развлекаться, просто напросто не было, мы все время чем-то заняты, если не считать коротких и редких отпусков.

Когда я внушил себе, что мне скучно, то я сразу пожалел, что не сжал пространство перед переброской, но теперь это делать уже поздно, - можно разрушить корпус самолёта, а за незапланированные действия такого рода, наказания были очень суровы. Потерплю. Никто спать пока не хотел, поэтому сны я рисовать не мог, а события моего недлинного периода натуральной материализации, жизни с Марьяной и другими женщинами, на этой планете, я обдумывал и вспоминал все, уже не на один раз, почти равнодушно. И если бы мне дали ещё один период здешнего существования, то тех ошибок, которые часто мешали мне жить, конечно, уже не было бы. Хотелось так думать. А вообще, кто знает, может быть, еще и хуже ,чего, наделал бы.

Хотя, что эти ошибки. Там впереди всё равно меня ждала автобусная остановка, сжавшая кулаком моё сердце, не давшая ему биться… Точно в то самое время, которое, приближалось с каждым шагом, как верстовой столб, приближающийся к одинокому путнику на пустынной пыльной дороге, виляющей среди жёлтых бескрайних полей пшеницы уходящих за голубой жаркий горизонт. Столб, который никому нельзя обойти ни с одной стороны.

Сегодня оставалось одно. Лететь долго, можно заняться воспоминаниями и мыслями пассажиров. Или членов экипажа. Это поощрялось нашими кураторами. В этом они видели восприятие чужого опыта существования, могущего пригодиться в самых внезапных положениях. У нас, правда, не часто, в одной из центральных звёздных систем, даже семинары на эту тему проводились, с лекциями и заумными выводами, которые почему то, в моей памяти, если её можно так назвать, практически не откладывались. Ведь лекторы были разных форм жизни, и чаще всего, то о чём они говорили и пытались нам внушить, нам, исполнителям из другого куска вселенной, даже представить было трудно. Слишком разные понятия и привычки.

Вот, например, один из лекторов долго внушал и расписывал о возможности поедания живой куракавы, не объяснив, что это такое. Как я понял, эта куракава, была довольно агрессивным существом, и поедать его мне ну ни как не хотелось, хотя ощущения вкуса куракавы я постарался запомнить. Нам эти ощущения передавались напрямую. Минуя вкусовые сосочки и прочие пищеварительные прибамбасы. Довольно вкусно, хотя, если прикладывать эмоции от формы куракавы, ещё и противно.

Сквозь меня пробежала молоденькая симпатичная стюардесса, она несла кофе в кабину экипажа. Её звали Катя. Екатерина Федоровна Кладова, двадцати двух лет от роду, холостая, хотя давно и не девственница. Штатных любовников нет, живёт с мамой и папой в двухкомнатной квартире на окраине Москвы, от Речного Вокзала ещё тридцать минут на автобусе пилить. Я на ходу по привычке осмотрел её состояние. Все в норме, хороша сократительная функция сердца, признаков атеросклероза нет, все параметры идеальны, гормональный фон на высоте. До месячных четыре дня.

Екатерина Фёдоровна, никак не могла привыкнуть к своему новому положению, её детская мечта летать недавно сбылась, благодаря её папе, старому лётчику гражданской авиации, который замолвил за свою дочь пару слов, там где надо. Теперь она старалась не ударить в грязь лицом, после краткосрочных курсов, обслуживая экипаж и пассажиров первого и бизнес классов. Сегодня- это её третий самостоятельный полет. Отношения с напарницами пока не сложились, но Катя надеялась, что со временем все уладится и утрясётся.

Екатерина Фёдоровна не блистала неземной красотой, но уже с первого взгляда привлекала к себе внимание живостью поведения, густыми русыми волосами, тихими глазами и ямочками на щеках, появляющихся при частых улыбках. Видно было, что эти улыбки ещё не профессиональные, а идущие от души, и что она действительно рада каждому пассажиру и собственному ощущению полёта.

Кроме того, она от природы обладала в меру широкими ягодицами, в то же время весьма пропорциональными, и поэтому, когда проходила между рядами кресел, то попадая в поле зрения любого половозрелого мужчины, вызывала, скажем так, у них крайне положительные эмоции, за что мужчины, сразу же получали толчок локтем от сидящей рядом жены, если они летели вместе.

Если же старополовозрелые мужчины летели одни, то они на секунду, другую представив себе момент обладания этой женщиной, успокаивались, вспоминая о неотложных делах, старых жёнах, и сложности привлечения к себе внимания, со стороны стюардессы, у которой явно есть какие то шашни с кем то из членов экипажа.

Но они ошибались. Не было у Кати никого в этот период времени. Хотя командир и поглядывал на неё, прикусывая ус.

Я опустился в пустующее кресло рядом с иллюминатором и Галиной Ивановной Беланич. Она уже почти успокоилась.

Муж и дети остались далеко позади, под крылом самолёта проплывали дикие сибирские горы с виляющими между ними речушками и сверкающими на солнце снежными гольцами. Там внизу уже началась большая зимняя охота, избушки заряжены продовольствием, керосином, по вечерами железные печки раскаляются, ласково согревая замёрзших хозяев…

Позади остались и все домашнее заботы и хлопоты и у Галины Ивановны. Мерно свистели моторы самолёта, Галина Ивановна потихоньку с перерывами, задремала.

Она давно любила меня, молодого, здорового, с хорошей мускулатурой и чёрной бородой. Я шёл навстречу ей по пляжу моей планеты с куском длиной заострённой палки, изредка заходя в воду и пытаясь подколоть ею лениво убегающих в подводные джунгли разноцветных рыб. Я был её мужем. В хижине в глубине джунглей нас ждали дети, они ещё спали, местное солнце Эмма только поднялось из океана, не обжигая кожу, а разгоняя утренний редкий туман над большим заливом, который мы давно облюбовали для жизни. Галина Ивановна носила в этот момент другое, труднопроизносимое имя, которое после пробуждения она, естественно, забудет. Она собирала при отливе ракушки, напоминавшие наших мидий, но более крупных и более вкусных. Мы, всё добытое, съедали сырым. Наша семья огня не знала. Галина Ивановна в рисованном сегодня мною сне, очень походила на Марьяну; это ещё один изъян моего снотворчества, если я делаю сон с женщиной, то она почти всегда Марьяна, причём молодая, такая, какой она была в момент нашей первой встречи, в морге, когда что-то сразу пронеслось в моей душе сминая все устои и привычки. Потом она мне говорила о таких же своих ощущениях. Обманывала, наверное. Или просто успела придумать за время совместной жизни.

Мы встретились около высокого дерева похожего на кокосовую пальму, только с непривычным цветом листьев и несъедобными орехами. Одежды мы не носили и нисколько не смущались своей наготы. Галине Ивановне или Марьяне(?) хотелось погладить мою смуглую кожу, потрогать бороду, приласкать меня, а в принципе, время располагало к этим действиям, если бы не мой деловой вид. Мне только что удалось подколоть большую полосатую рыбу, которую я называл тигровой рыбой, и я аккуратно снимал её с заострённого конца, опасаясь наколоться на шипы у жаберных крышек. На моей планете только у этой рыбы были такие шипы. Она мне своими колючками напоминала амурскую ауху, китайского ерша, здоровенную рыбину широкую как поднос и большим весом. С очень вкусным бескостным мясом.

Галина Ивановна хотела мне сказать что-то ласковое, но говорить она не умела, я часто во снах лишал женщин этой возможности, что после пробуждения им очень не нравилось, и пересказывая мои сны своим подружкам или самим себе, они этот момент отпускали, придумывая диалоги и монологи.

В обычной человеческой жизни сны забываются сразу, после пробуждения, как бы не пытался его ночью запомнить. Редкие сны человек помнит долго, все, равно путаясь во всех деталях. Но мои сны я оставлял в памяти людей навсегда, в подробностях, красках, даже с запахами. В такие моменты я напоминал себе художника, только что закончившего большую картину, писанную маслом и знавшего, что эта картина долго будет красоваться на стене или музея или частной коллекции.

Зная заботы и мысли человека, можно через создание снов подсказать ему выход и ситуации или направление дальнейших действий. Хотя это не приветствовалось нашими правилами на этой планете. Вот, например всем известный Менделеев и его таблица. Кто из наших коллег скажет, что сон, подсказавший ему создание таблицы, не был сделан таким же, как я любителем такого дела? Вполне возможно.

Этот сон для случайной моей попутчицы я сделаю широкоформатным, цветным, но немым. Я так же буду молчаливым, и это будет наше обычное состояние.

Через полчаса местного времени сон был готов, в нём было всё и предсказания на будущее и намёк на ухудшающееся здоровье мужа, чью артерии потихоньку поражались склеротическими бляшками и невинные ласки на берегу бескрайнего океана с тем же мужем, но в другом, бородатом, обличье.

Галины Ивановну разбудила крепкая воздушная яма, куда наш самолёт провалился, создав у пассажиров ощущение состояния невесомости, кое-кто даже взвизгнул от неожиданности. Впереди по курсу причудливыми башнями и глубокими тёмными пропастями стоял облачный фронт.

Командир изменил курс и немного набрал высоту, пытаясь обойти зону турбулентности, но это ему не удалось и нас ещё приличное время кидало то верх, то вниз но уже не так сильно.

Керосин в баках самолёта почти закончился, когда мы приземлились в вечернем мокром Шереметьеве, маленьком и не изменившимся за двадцать лет аэропортом, с такими же недоверчивыми и неприязненно настроенными ко всякому обратившимся к ним служащими, с грязным полом, с горами сваленного в углах багажа и спящих на нем людей тщетно ожидавших свой опаздывающий рейс.

В Москве меня ждало небольшое дельце, перед дальнейшим передвижением на Запад. Мне необходимо посетить одну из новостроек мегаполиса, как гордо называли большие города жители планеты, не представляя по истинно микроскопических размеров их больших городов, и встретится с одним из наших. Он должен был передать мне ещё два контейнера.

На одной из центральных баз, в центре Вселенной, в одном из тех, не многих мест, где мирно уживались и сами жители планеты и мы, причём в разных формах и материализованных, и в форме пустоты, мегаполис представлял собой просто заселённую полностью сушу, дно океанов и рек. Сюда постоянно приходилось перебрасывать огромное количество продовольствия для местных жителей и материализованных исполнителей, что наносило значительный ущерб бюджету, на что указывал Верховный в своих регулярных посланиях, призывая местные власти более разумно относится к своим обязанностям, и так же привычно строя не осуществляемые планы расселения этой планеты по другим, не менее благоприятных по климату, но почему то не востребованных планет. Но эта база и давала сообществу бесценный материал для дальнейших исследований, по сосуществованию различных форм жизни, в одном месте. Это обстоятельство видимо удивляло Верховного, и он по слухам позволил этой базе развиваться, так как ей хочется, отмечая впрочем в грозных приказах все недостатки и недочёты службы курации и снабжения.

Сравнение того мегаполиса, с этой грязной каменной деревней с бегающими днем между покосившимися ларьками крысами, было бы не корректным и я, не стал сравнивать. Какое-то время заняло моё передвижение сначала над мутными, осенними, вечерними улицами, с силуэтами высоток в темнеющем вечернем сером небе, наполненном запахом сгоревшего горючего и гнили, а потом, для разнообразия, (ощущение скуки до сих пор не прошло), в туннеле метрополитена, где я летел перед головным вагоном, подгоняемый воздушной пробкой, смешиваясь с пылью десятилетий; потом пространство впереди светлело, все больше и больше и появлялась очередная станция, выложенная кафелем, или, наоборот, со скульптурами и красивой мозаикой. На перроне и в старых вагонах обычная толпа с серыми, усталыми лицами, с авоськами, в которых ждали своего часа не хитрые продовольственные покупки для скучного вечера у телевизора или у компьютера, или рядом с извечным развлечением в виде бутылки с прозрачной жидкостью, и убиванием времени в пустых разговорах о неисполнимом будущем.

Северо-запад города я знал довольно хорошо, бывая здесь в частых командировках в моем нынешнем естестве и много раз проходив курсы последипломного образования в моем прошлом бытии, маршруты автобусов и троллейбусов с годами почти не изменились, нумерация их оставалась прежней.

Скоро, уже в материализованном состоянии, под дождём, сыпавшем с чёрного неба, с близкими, неясными отсветами низко идущих туч, я то и дело, обтирал мокрое лицо холодной рукой. Шум города казался далёким и не принадлежавшим этому заброшенному месту. Передо мной высилось давно покинутое здание производственного объекта. Лет двадцать назад, по нынешнему времени, здесь день и ночь кипела работа, цех номерного завода, для космических программ, необходимо было сдать в срок, но его не сдали. Причин выросло внезапно очень много, неожиданное отсутствие денег, смена общественного хозяина на частного, смена власти и много чего дурного и мерзкого, всегда скрученного в неделимый узел с любой, даже самой тихой и ласковой революцией. Короче цех не достроили и он, теперь, чёрными провалами дверей и окон смотрел мне в лицо, изучая меня, оценивая и примеряясь ко мне.

Прилегающая к цеху территория, поросшая сухим поникшим бурьянам, какие то железные заржавевшие конструкции, большое количество открытых, блестевших глянцевыми чёрными провалами канализационных люков, с давно украденными на металлолом канализационными крышками, не располагала к ночным прогулкам обычного, здешнего человека; даже последнее поколение местных мальчишек, после нескольких тяжёлых травм полученных сверстниками избегало мрачное и ярким солнечным днем место, найдя для своих игр более приспособленные участки.

Мы же облюбовали эту стройку давно, причём предложил её для встреч именно я, своему куратору, на небольшом совещании. Мы с ним посетили предложенную зону, так же осенью, несколько здешних лет назад и оно подошло по всем параметрам и условиям, которых было, уверяю вас очень немало.

Иногда наша деятельность напоминала мне шпионские боевики виденные мною много времени назад по местному телевидению или в переполненных душных кинотеатрах. Но что делать. Документов у нас в принципе не имелось, и гражданство наше не подходило к этим разнообразным территориям, но мы обходились без таможен и границ, не тяготясь формой своего существования и не обращая внимания на написанные не для нас законы, подчиняясь своим, испытанным в разных местах Вселенной неписанным железным ограничениям.

Самым важным из правил было одно, ничего существенного не предпринимать, без совета с начальством и его одобрения этому действию.

Вот и сейчас я доложил о своём прибытии на место, и получил указание подняться на второй этаж здания в шестую комнату направо по коридору, где меня уже ждёт один из наших посланцев, прибывший несколько ранее. Моё материализованное тело в промокшей одежде обрадовалось приказанию, предвкушая небольшое количество сухого места и отсутствие колючих капель дождя ощутимо бьющих по лицу.

Шестая комната была тёмным помещением, без окон, и готовилось проектом этого здания для хранения чего-то важного. Темнота меня не смущала, мы видели и ощущали в ней едва ли не больше чем при дневном свете. Ждущий объект меня очень интересовал, встреча с материализованными нашими была редкостью в моей деятельности. Я опять ожидал встретить бывшего Австралийского консула, однако ошибся.

Передо мной стояла женщина, по осеннему одетая, в драповое зеленоватое, приталенное длинное пальто, доходящее до средины икр. Женщина среднего роста с испачканными жёлтой глиной модными сапогами с какими то висюльками по бокам. Красный смесовый шарф закрывал ей горло и нижнюю часть лица, оставляя мне усталые глаза и небольшой курносый носик, то и дело шмыгающий. Мокрые длинные волосы не знали сегодня гребня или просто очень постарался дождь. Посланец, явно давно материализованный, успел подхватить местную инфекцию. Реальность материализации могла бы обходиться без этих досадных дополнений.

Мы молча разглядывали друг друга, судя по выражению её глаз, такие встречи как сегодня, у посланца так же были не частыми, если они вообще были. Она даже перестала шмыгать носом, впиваясь глазами в моё лицо. Я не стесняясь, и делал то же самое, ощупывая её взглядом всю, снимая с неё слои одежды; мы не полностью обладали способностью проникать в материализованный организм наших соратников, приходилось домысливать недостающие детали, по старой памяти.

- Меня зовут Анна,- сказала, приложив к красному, воспалённому носу смятый носовой платок, женщина, молодым голосом, выдающим её невеликие двадцать пять, тридцать здешних лет.

- Называйте меня Квэром.

Я ещё не знал, чего я хочу больше, знакомства с одним из наших, или наоборот. Взял контейнера и до свидания. Анна подошла поближе ко мне и потрогала рука моего мокрого чёрного пальто.

- Вы полностью промокли,- она секунду помолчала.- Да и я, признаться не суше вас. Очень плохая погода последнюю неделю, знаете ли. Не привычно. Уже успела забыть.

- Вы местная? - спросил я, не зная ещё, зачем это мне. Меня не должно беспокоить её происхождение, но почему-то вдруг очень захотелось это узнать. Видимо посещение бывшей жизни, незаметно сделало со мной больше, чем мне хотелось бы.

- Не совсем. Мне просто нравится внешность, здесь живущих, и когда я тут бываю, я становлюсь такой как сейчас. На Земле я всегда имею ваше тело и все остальное, почти как настоящее. – Она опять на мгновение сделала короткую паузу. - А у нас почти все время идут дожди, но они тёплые и ласковые…

Я молчал, прислушиваясь к плавно изгибающимся модуляциям её голоса. Я, наверное, волновался, забытое давно ощущение холодка надвигающихся событий пробежало там, где должно быть моё сердце.

В углу комнаты равномерно и равнодушно, падали на бетонный пол тяжёлые капли просочившегося через все верхние этажи, осенней темной воды. Это напоминало звуки метронома, только более редкие, но такие же безразличные. Местное время шло по своим законам, мы были вне его.

Вдалеке ржаво заскрипел, поворачивая по рельсам трамвай, сопение большого города доносилось и сюда, приглушённое расстоянием и толщиной стен. Мы в огромном здании находились одни, доказательств этого мне не требовалось.

- Да, кроме нас, в здании никого нет, не считая трёх кошек, но они в подвале охотятся на канализационных крыс, а четвертая кормит своих котят - подтвердила она, её голос стал мягче, я не видел её губ, но чувствовал, что она улыбается.

Я с трудом прошёлся по её мыслям, ощущая, что и она изучает меня с интересом. Ничего особенного, такое же любопытство, как и у меня. Может быть чуть больше специфического женского интереса. Встретились два незнакомых создания, сделанные не ведомо кем, не знаемо для каких целей, встретились в полностью не подходящем месте, времени, в не своей внешности, но встретились и с любопытством изучают друг друга, забыв наставления кураторов, лекции и практические занятия.

Существование в одиночестве хорошо на определённый срок, но если этот срок становится бесконечным вместе с самим существованием, то иногда может мелькнуть крамольная мысль - а зачем мне это? Хотя разве могу я мыслить? Разве это похоже на то, что я имел раньше, на этой планете? Нет. Все по другому. И мысли мои возникают в пустоте и уходят в пустоту, а если моё тело материализовано, то мысли все равно холодные, как и тело.

Я решил нарушить инструкции, я их нарушал уже не раз, зная, что за нами очень внимательно наблюдают, но если не поступает запрещающих знаков, то значит это делать можно. И в отчёте про эти поступки, или проступки, можно просто умалчивать. Только изредка, какое то слово, жест, или особое выражение лица куратора подсказывало мне, что он в курсе всего происшедшего, но не считает это каким либо нарушением, а скорее даже одобряет.

- Знаете что,- сказал я как можно спокойней,- давайте оставим вашу передачу здесь, никуда она не денется, а сами сходим, погреемся в одно хорошее место. Это не далеко. Две остановки на трамвае. Надо просохнуть, передохнуть. Мне кажется, что вы очень устали.

Хоть я и старался говорить равнодушно и спокойно, она уловила нотки моей глубокой заинтересованности, или прошлась по моим мыслям, и ответила раньше чем последний звук моей фразы стих мягким эхом в темноте брошенного здания.

- Я с удовольствием, но только, только… а что скажут нам нам потом? Эти вещи нельзя оставлять в этих развалинах, они должны быть при нас, вы ведь знаете. Но мы их унесём с собой, тяжесть небольшая. Да? Да и я такая не прибранная, что смотреть наверное страшно, - мне неловко. У нас это называется другим словом, но суть одна.

Она нервно пыталась левой рукой оттереть пятно на левом рукаве пальто.

- А у вас нет случайно зеркала? Ну что вы улыбаетесь, меня первый раз приглашают, куда то в моей жизни, может быть даже последний. Тут плакать надо. В таком виде где-то показываться страшно…

- Сапоги мы помоем у первой же лужи, пятно на вашем рукаве совсем не заметно, а в остальном выглядите вы вполне приемлемо… для здешней погоды, - я старался говорить уверенно и веско.

- Да и поверьте, в этом городе, никто никому не нужен. На нас просто не обратят никакого внимания. Не берите в голову. Все будет хорошо.

Шарф, прикрывающий нижнюю часть её лица во время нашего совещания опустился ещё ниже. Теперь я видел все её внешность. В своих созданных снах я часто делал такие лица. Лик красивой женщины восточного типа, с небольшими изменениями в нашу, привычную сторону. Почти такие глаза, какие смотрели на меня много здешних лет назад, августовским утром в морге моего города. Тогда кого-то изнасиловали, и молодая следователь пришла за консультацией. На свою и мою бесшабашную голову.

- Вы всё время сравниваете меня с кем то,- опустив голову тихо сказала Анна. - Не надо. Мы ведь только кажущаяся реальность. Если вам не приятно, я могу изменить свой облик, но я уже привыкла к этому.- Она хотела добавить ещё что то о своей одежде, но почему то застеснялась и промолчала.

Я не знал, что сказать, обманывать не хотелось, да и мои мысли она видела гораздо лучше, чем я её.

- Да. У вас наружность одного, дорогого для меня в прошлом человека. Но это было давно и уже почти неправда. Да и внешность не главное, ведь так?- попытался я перевести разговор в другую плоскость.

Анна согласно кивнула головой. Она совсем замёрзла, прятала ладони в рукавах пальто. Может перемеситься не трамваем, а более быстрым способом, но нет, нельзя рисковать, не получится, параметры сжатия пространства у нас неодинаковые и мы можем оказаться в совсем разных местах.

Вагон был почти пуст, уныло громыхал, покачиваясь по рельсам, стесняясь своих ободранных дермантиновых кресел и грязных луж на полу. Женщина кондуктор уставшая за день, равнодушно качалась на своём кресле, предварительно обилетив нас.

При ярком холодном свете, я ещё раз внимательно осмотрел мою спутницу. Она блестящими глазами, не стесняясь, так же с интересом смотрела на меня, то и дело задерживая глаза на бороде. Мы держались руками за одну вертикальную никелированную стойку, наши ладони постепенно сблизились, встретились и безуспешно пытались согреть друг друга.

- У вас борода с сединой,- сказала она.- Это так задумано или само собой?

- Конечно, само собой,- сказал я, потрогав бороду и пытаясь в запотевшем окне трамвая, по которому снаружи били косые струи дождя, разглядеть её, бороду которой я раньше гордился, а теперь, вдруг, упоминание об её простом изменении окраски меня покоробило. Мы что так же стареем?

Анна улыбалась. Когда она создавала свою внешность, она постаралась и хорошо поработала над зубами. Теперь они оттенённые румянцем щёк, и несколько полноватыми губами, влажной белой ровной полоской, изредка выскальзывали наружу, делая улыбку, искренней и беззащитной.

Я провёл ладонью по влаге ночного стекла, стёр её и старался поймать отражения моей бороды, но, горящие жёлтым окна многоэтажных домов и фары проносящихся автомобилей, за окном не позволяли сделать это. Анна пыталась удержаться от смеха, наблюдая за моими ухищрениями, но, в конце концов, не выдержала и прыснула, зажимая рот рукой. Кондуктор коротко посмотрела на нас и отвернулась,- мало ли дурачившихся пар видела она за сегодняшний день?

Темнота нашей остановки с причмокиванием вытянула нас под дождь, а сверкающая голубыми электрическими искрами по рельсам светящаяся коробка трамвая исчезла за поворотом.

Небольшой уютный ресторанчик, скорее кафе, где я частенько в прошлые посещения этой дыры, утолял потребности материализованного естества, ждал нас за поворотом переулка, хорошо освещённого большими белыми фонарями. Как то совсем естественно, привычно, я взял Анну под руку, стараясь подогнать свои шаги под её и мне это удалось. Я хмыкнул, представив африканское лицо своего куратора, но Анна приняла это на свой счёт и возмутилась.

- Что вы смеётесь, я первый раз иду с мужчиной под руку. Думаете это легко для меня? Очень даже не легко, каблуки у сапог слишком большие, да и шагаете вы как-то не так, вразвалку… Я, конечно могу охарактеризовать ваше передвижение моими родным словом, но строение ваших языков и гортани не позволяет мне точно сделать это.

Анна дурачилась и одновременно волновалась. Ей и хотелось идти со мной в это тёплое и спокойное место, и было страшно, всё мыслимое и не мыслимое нарушено, и что будет впереди? Явно ничего приятного.

Она ошибалась. В недалёком будущем, вот буквально сейчас, вот только спустимся по эти ступеньками и откроем эту коричневую дверь с колокольчиком и будем практически одни, исключая внимательные глаза куратора наблюдающего за ситуацией.