На зимних болотах

Алексей Печкуренко

Посмотрите на карту Хабаровского края. Вы сразу же увидите, что от Хабаровска на север, вдоль Амура по левобережью его и почти до Комсомольска - на - Амуре, тянутся обширные болота, размеры которых колоссальны. Что до этих болот белорусским болотам, или болотам нашей европейской части России! Расхожее сравнение - на их площади уместятся некоторые европейские государства. И это так. На этих болотах, где не везде ступала нога человека, а если и ступала, то редко, настоящий рай для охотника и рыбака зимой и летом. По марям текут медлительные речки с черной торфяной водой. Речки берут начало на отрогах хребта Джаки-Унахта-Яна на востоке, весело прыгают по камням и перекатам, выбегают на бескрайнюю марь, потом матереют, становятся шире, полноводней, глубже, многозначительней, и через сотню километров впадают в Болонское озеро, как его называют, Нанайское море. Здесь на берегах озера живет древний амурский народ, нанайцы, живут, приспособившись к цивилизации за последние сотни лет, но так и не приняв её до конца.

Я проснулся рано утром. В землянке было еще тепло, но сорокаградусный мороз за стенами чувствовался изморозью, затянувшей целофан окна. Я хорошо отдохнул за остатки ночи, после вчерашнего длительного переезда на Буране, после поломок и ремонта катков на морозе, в застывающем вечере, в синем сумраке, у неохотно греющих походных костров, после утомительного поиска избушки в призрачном свете нарастающей луны на совсем одинаковых рёлках, после приступов легкого отчаянья. Или были плохи разъяснения по дороге, или сам что-то не понял. Скорее последнее.

До рассвета еще часа два, январское солнце ленивое, сонное, неохотно выползает на работу к девяти. А сейчас на востоке черное небо чуть чуть побледнело, отодвинув изморозь звезд. Большая медведица наклонила свой ковш, собираясь вылить воду, мороз явно стал еще крепче. Ветра нет, то и дело слышны щелчки и выстрелы спящих деревьев, ткань которых скручивает и сжимает равнодушная стужа, разрывая её длинными трещинами. Время идет неспешно, торопиться пока некуда. Я нежусь на нарах в тепле, обдумывая дневные планы и вспоминая ночной переезд.

От ближайшей нанайской деревни Джуен до этой землянки, около семидесяти километров, но проехал я гораздо больше, понадеявшись на рассказ егеря и хозяина этого участка и на свою, как оказалось, псевдоопытность. Было все просто: « Поедешь вон туда, на солнце, потом вот так, потом вот этак, выедешь на ровный лед, значит ты уже на Альбите, потом залазь в кусты, там протока, езжай по бурановскому следу, я там ездил три недели назад, его замести не должно, потом еще две рёлки пропускаешь, видишь геодезическую вышку, а за ней на высоком берегу Сельгона и избушка стоит. Это часа два езды, если ломаться не будешь. Дрова, восемь чурок толстых, за торцевой стеной, вода в проруби, но смотри, лед на речке очень ненадежный, зимой возникают сплошные промоины, будь осторожен, проще снега натопить». Таким было напутствие, которое сопровождалось созданием прутиком карты на снегу под нашими ногами в деревне и просьбой проверить капканы на Сельгоне.

илок и геодезических вышек, похожих друг на друга, стояло много и все они в колеблющимся морозном мареве и тусклом свете январского солнца второй половины дня были одинаковы. Так что не удивительно, что после озера Альбите, когда я по недомыслию свернул с замерзшего и припорошенного следа бурана, надеясь срезать кусок дороги, я через некоторое время понял, что еду не туда. Хорошо, что с собой имелась военная подробная карта, с обозначением на ней местоположения зимовья, а так бы ночевать мне на морозе под корягой на рёлке.

Бескрайняя зимняя равнина, уходящая за горизонт, куда бы ты не посмотрел, сереющие там и сям островки, поросшие редким лиственичником и хилыми дубками, называемые в Сибири и здесь рёлками, желтые проплешины высоких кочек, коричневые шишки рогоза, плотный наст утрамбованного ветрами снега. Такова была окружающая действительность, больше похожая местами на зимние степи Алтая чем на дальневосточную тайгу. Летом же в этих местах птичий рай; неисчислимое количество озер, озерков, проточек, мелких топей, релок, богатство водной растительности дают приют миллионам птиц и на весеннем пролете на север, и летом, и осенью, когда они с неохотой летят на зимовку. Труднодоступность местности, практическая непроходимость её летом, отдаленность от населенных пунктов сводит на нет охоту и массовое браконьерство.

Русло Сельгона, извилистое до шизофрении, представляло собой довольно глубокую канаву, шириной до десяти, пятнадцати метров, промытую вековым бегом воды. Берега высокие, глиняные с зияющими трещинами, с редкими кустами тальника на нечастых отмелях у берегов, белая полоса заснеженного льда с черными промоинами лениво струящейся воды.

Вечер набирал силу, красная полоса заката поспешно скатилась за горизонт, вспыхнули звезды, сначала крупные, потом робко затлели мелкие. Купол неба стал черным, глубоким. Затем горизонт посветлел, поднимая на плечах полукруг луны, вначале красной, а попозже она видимо нагрелась, и поднялась выше, пожелтела, освещая мне изменчивым, блуждающим светом дорогу. Но тепла от неё не было, наоборот ночной мороз глубоко вздохнул, потер руки, и стал массировать мне лицо шершавым встречным ветерком. У него появилась работа, все не так скучно ему одному бродить на заснеженной равнине.

Избушка стояла на высоком берегу, на мысу, в рёлке, слегка возвышавшемся над поверхностью снега острове, представляла собой полуземлянку, полуизбушку. Низкая двухскатная, крутая крыша, слой замерзшей земли на ней, несколько венцов нетолстых осин потемневших от времени, подслеповатое окно в торцевой стене, затянутое заиндевевшим целлофаном. Вокруг неё хороших деревьев уже не росло, их спилили на дрова и на строительство, а желтели корявые дубки, греющиеся не сброшенными железными листьями, дремало несколько лиственниц, шершавые стволы которых взлетели высоко в ночное небо и исчезали в нем. Осины и березы густым подростом указывали на то, что это все-таки лес, а не что либо еще…

Поздно ночью зимовье выпрыгнуло из морозного, сизого тумана внезапно, когда я, уже присматривая место для неуютного январского ночлега у костра, проверял эту очередную рёлку и геодезическую вышку, и, несмотря на свою неказистую внешность, очень обрадовало меня. Перспектива ночевать под корягой на сорокоградусным морозе, меня не радовала. Когда заходишь после обжигающего лицо мороза, обдирая лед с бороды, в избушку, оледеневшую за несколько недель, то несведущему человеку покажется, что нагреть её маленькой железной печуркой невозможно. Но это не так, через некоторое время, бодро щелкает пламя в печке, становится тепло, потом жарко и через час ты уже раздетый до трусов, напившись, чаю, спишь на нарах, а развешенная влажная от пота одежда сохнет на гвоздях в стенах. Зимой потеешь при тяжелой работе, так же как и летом, ну может быть несколько меньше.

Мне необходимо пройти по речке вверх, там, через несколько часов хода будет вторая избушка, по пути надо проверить капканы, которые егерь, когда ставил, пометил красными тряпочками висящими на прибрежных кустах. Все их я естественно не сыщу, так как не знаю конкретные места установки, но часть найду, сниму и повешу на сучки, а остальные проверит и приберет хозяин, когда появится тут после утряски семейных неприятностей. На обратном пути можно будет срезать кривуны речки и идти по мари напрямую, по ходу проверяя релки на зверя, так будет гораздо короче. В кармане лежит лицензия на лося, у нас его называют сохатым. Другого зверя на этих болотах зимой нет. Медведь давно в берлоге, изюбрь болота не любит, а сохатый кормится в таких местах зимой и летом, спокойно проходя на своих широких копытах и мощных ногах там, где никто и ничто не пройдет, не боясь ни топей летом, ни глубоких снегов зимой. Корма у сохатого на болотах достаточно, молодых осинок и вербы на релках много.

У меня впереди несколько дней полной свободы и одиночества. Ну и помочь мне здесь, в сердце болот, в случае чего никто не сможет. Вся надежда только на себя. По речке придется передвигаться на широких лыжах, которые лежат упакованные с остальными необходимыми вещами на нартах и ждут своего часа. Меня несколько раз предупредили о тонкости льда в любые морозы. На Сельгоне бьют теплые ключи, и лед толстым не бывает. На зиму вся рыба с пересыхающего Болонского озера заходит сюда. За века речка пропилила в болотной глине глубокое русло с бездонными зимовальными ямами, где и зимует карась с сазаном, гигантские щуки. Замора рыбы не бывает, тонкий лед, большое количество промоин снабжают воду кислородом.

Здесь я несколько раз бывал летом, на лодке, но в разные сезоны года местность выглядит по-разному и надежда на мою неплохую зрительную память мизерная. Но я уверен, что днем, осмотревшись, я смогу расставить в голове все по своим местам. Сегодня я, можно сказать, прогуляюсь, разомнусь, осмотрюсь. Я без собаки, старая Чара спит в городской квартире, и смотрит охотничьи сны, где она молодая и сильная хватает за ноги подранков или облаивает своих врагов-белок. Но это и к лучшему, по глубокому снегу она мне не помощница, да и охота на сохатого требует спокойствия и тишины. Хотя сохатый - зверь, несомненно, более самонадеянный, чем например изюбрь, который при малейшей опасности уходит. А сохатый иногда может подпустить охотника близко. При его мощи врагов в тайге у него немного и он считает, что может это себе позволить.

Наконец рассвет протер розовой ладонью целофан небольшого окна. Сборы были недолги и вот я на лыжах с прочной палкой в руках неспешно передвигаюсь по льду речки. Белая, ровно покрашенная полоса реки то и дело исчезает за очередным поворотом. Мороз чуть отпустил, небо постепенно выправилось, окрасилось в голубой цвет, редкие рваные облака зябко толкались в высоте, греясь на низком зимнем солнышке. Вороны черными точками нарезали круги над вершинами деревьев, перекликаясь между собой хриплыми сонными голосами. Стайка снегирей висела на тальниках, красными шариками перепрыгивая с ветки на ветку. Вдали мелькнул колонок, перескакивающий большими прыжками опасное чистое пространство. Вот он на секунду задержался у промоины, схватил валяющуюся здесь расклеванную воронами рыбью голову и мгновенно исчез в расщелине замерзшей стены берега.

Речку активно осваивали лесные обитатели. Следы выдры то и дело появлялись вдоль берегов, не отдаляясь от промоин. Чешуя карасей, сазанов серела по краю их. Здесь цепочки вороньих следов сближались межу собой, изредка образуя плотно утоптанные площадки с пятнами алой на морозе рыбьей крови. Зайцы пробили тропы в тальниках, очищая от коры тонкие стволы, усеяв свои тропы коричневыми шариками помета. Речка зимой кормит всех; если вода немного упала и вдоль берегов, подо льдом, появилось так называемое пустоледье, то там можно смело ставить капканы. Быстрая, как черная молния, норка зимой уходит под лед, там ей тепло и корма хватает. В хорошие годы несколькими капканами в пустоледье можно и план промхоза по пушнине выполнить. А мой участок горный, и норки там нет. Так что пойдем дальше, радуясь слабо греющему левую щеку солнцу, глубоко вдыхая чистейший мороженый стерильный воздух.

Поворот за поворотом монотонны, как звенья серебряной цепочки. Речка очень извилиста. Егерь, хозяин этого участка, иногда подшучивал над своими летними гостями. Когда он шел на своей легенькой дюралевой казанке за лодкой гостей, по реке, то, хорошо зная географию этих мест, зная, где кривуны отделены друг от друга буквально одним двумя метрами невысокого берега, дождавшись ухода лодки гостей за поворот, перебрасывал дюральку через перешеек и, покуривая папироску, неспешно спускался по течению, уже навстречу гостям, отделенный от них несколькими кольцами кривунов. И проходило в отдельных местах довольно значительное время, прежде чем их лодка с изумленными лицами пассажиров появлялась из-за поворота.

Красные тряпочки на кустах и на корягах вдоль берегов появлялись не часто, и к обеду я снял всего несколько штук капканов, в двух из них сидели уже ледяные ярко-рыжие колонки. Над краем берегов справа и слева регулярно появлялись вершины лиственниц и осин, растущих на рёлках, желтая прибрежная трава, согнутая снегом, нависала над руслом. Я шел по гигантскому окопу, противотанковому рву, созданными без участия человека, мощными, явно не видимыми, бесшумными механизмами природы.

Постепенно накапливалась легкая усталость, которую углубляло постоянное напряжение внимания; при хороших ударах палки в некоторых местах лед легко ломался, и куски его медленно уплывали по темной воде, исчезая под снегом. В таких участках я шел с опаской, осторожно передвигая лыжи, держась поближе к берегу. Скоро должна появиться и вторая избушка. Она стояла на высоком осиновом мысу, в ней я пару раз когда-то бывал. Летом на лодке. Собирал грибы, урожай которых в этих местах регулярный, независимо от того сухое лето или мокрое. Да и другие дела были.

Осиновый мыс возник все равно неожиданно, серо-зеленой корой деревьев и паутиной скользящих в блеклом зимнем небе голых веток вершин он приветствовал меня, обещая скорый отдых. Солнце белой монетой, окруженной ореолом морозного сияния, висело над горизонтом, укутавшись в лохмотья хлопка редких, высоких облаков. Еще поворот и я по крутому берегу поднимусь наверх, затоплю печку в очень низкой старой избушке, благо наколотых дров, как мне говорили, здесь много. Чаю попью, осмотрюсь, отдохну. Предвкушение заслуженного отдыха греет мою душу, в голове бродят обрывки мыслей, какой то назойливый мотив песенки, какие-то слова, память выбрасывала их на поверхность и, рассмотрев, прятала обратно. Монотонность ходьбы сделала свое подлое дело.

Внимание рассеивается и через несколько метров я, вместе с треском ломающегося льда, погрузился в воду. С лыжами на ногах, карабином за спиной, рюкзаком. Погружаюсь как кнопка звонка, придавленная указательным пальцем, глубоко, с головой. Течения к счастью я не почувствовал и через мгновение оттолкнувшись ногами от какой то придонной коряги, я появился над поверхностью, судорожно загребая руками и стараясь не окунуться вновь. Полынья образовалась от моего купания приличная, край её почти касался берега. На поверхности воды плавает битый лед, лыжи, идет пар. До желтой стены берега несколько метров, но сначала их надо пройти. Плыть не удается, суконная куртка и брюки намокли, тянут в глубину. Пришлось хвататься за край льда и, ломая его, расширяя полынью, извиваясь всем телом потихоньку продвигаться к берегу. Всплывшие лыжи сначала мешали мне, но потом я выкинул их на лед и, опираясь на плотное дерево, ускорил свое продвижение к берегу. Не буду врать, что вода была теплой, но, учитывая температуру воздуха, скажу, что купание меня не шокировало; когда есть реальная опасность, мелких неудобств существования не замечаешь. Еще несколько усилий и я стоял у обрыва берега. Еще несколько судорожных прыжков и захватов за торчащие корни деревьев, и я уже наверху, на снежной проплешине с плотным снежным настом. Скорей на лыжи, ничего, что полозья мокрые, все легче, не так проваливаешься, и вперед к роще, к спасительной избушке. Вода струйками выливается из полунаполненного рюкзака в стороны, как из глаз клоуна в цирке, в олочах хлюпает вода, шапка мокрым блином притулилась на верхушке головы.

Через минуту, другую, мороз цементом сковывает мою тяжеленную одежду, передвигаться стало еще труднее, я кое-где глубоко проваливаюсь в снег, местами ползу на четырех конечностях, бросив лыжи; на куртке мгновенно глыбами намерзает снег, но рёлка все ближе и ближе и вот, наконец занесенная снегом дверь зимовья. Кажется, все обошлось. Избушка внутри в инее, хозяин не оставил дверь избушки слегка открытой, но ничего страшного; одежду я сбрасываю сразу, с трудом содрал с ног олочи и остался в одних мокрых трусах, пританцовывая голыми ногами по оледеневшей земле пола.

Немного сухих дров сложено внутри, спички на столе. Подожженный кусок бересты и сухая лучина живо охватили вьющимся пламенем поленья, они затрещали, выброс едкого дыма резанул глаза, но вскоре труба протянулась. Стенки печки постепенно накалялись сначала багровели, стараясь сдержать жар, потом сдались, покраснели, стали желтеть, изморозь искр плавала по поверхности печки, ровное тепло, не торопясь, наполняло зимовье.

Сушить одежду зимой в темной низкой избушке дело скучное. Но такие вещи бывают с каждым охотником и перспектива этого занятия меня не пугала. Хлеб в рюкзаке и кусок вареного мяса, завернутые в целофановый пакет, почти не пострадали, банка сгущенки всегда со мной, так что под треск сгоравших поленьев и шипение падающих на печку капель воды с одежды, я скоро утолил голод и еще долго лежал на нарах, греясь, изредка вставая, чтобы повернуть одежду другим боком к печке и хлебнуть горячего, жутко сладкого и крепкого чая, заварку которого я нашел на самодельной полке у дверей.

Зимний день короток и вот опять на улице совсем темно, опять луна смеется надо мной в небе, слегка покачиваясь на грязной вате одиночных сероватых ночных облаков. Таинственное свечение голубого снега, вдали темная муть деревьев и каких-то неясных силуэтов жути, медленно колеблющихся в застывающем воздухе, безмолвие, запах мороза…Одежда высыхала, я постепенно одевал её на тело, и почти ничего не напоминало мне о дневном приключении. Пришло время решать, идти мне в ночь домой, к бурану, или не ходить. Ночи светлые, луна без малого полная и когда я выхожу изредка на улицу перевести от жара печки дух, то там, откуда я вышел утром, я четко вижу кованый темный силуэт мыса, Летучим Голландцем угрюмо плывущим по белизне снега. Мне туда, где буран. Если сейчас выйти, и идти не по речке, то напрямую, по марям, между релками, здесь небольшое расстояние, часа два-полтора ходу. Лыжи давно уже в избушке, так что мне ничего не мешало двинуться прямо сейчас, что я и сделал.

С юношеских лет люблю бродить по лесу светлыми зимними ночами. Ветра нет. Полная тишина, нарушаемая только скрипом лыж под ногами. Яркий для ночи, ровный свет луны, черные стволы деревьев и бесформенные контуры кустов медленно проплывают мимо меня. Видно все хорошо, как через синий светофильтр, но расстояние скрадывается и далекое кажется близким, близкое - далеким. Дышится легко, морозный воздух освежает меня, дает силы. Чувствуешь себя молодым, могущим сделать все. Кажется, что будешь идти без усталости многие часы.

Дорога не тяжелая, деревья на этой релке стоят далеко друг от друга, подроста почти нет, лыжи изредка проваливаются в наст, возмущенно поскрипывая. Довольно быстро я вышел на заснеженную марь, огороженную со всех сторон темным, неровным забором деревьев, только на северо-востоке, куда я иду, виден узкий, голубой прогал, а дальше опять покачивающаяся, ровная синева заснеженной мари. Отдельные островки кустов торчат полупрозрачными пучками над поверхностью, мерцающие полосы света падают на снег между ними. Мороз сжимает тело невидимыми тисками, на бороде опять появляются сосульки и ледяные комки, а чувствую, что спина уже мокрая от пота.

Впереди темно-синяя, ровная, карандашная полоса, проведенная твердой рукой на снегу, уходящая в моем направлении, подсказывает, что это старый след бурана. Вот и все, приключения закончились. По оледеневшему, широкому следу бурана идти не в пример легче, чем по дороге, и очень скоро я буду дома. Можно не торопиться, время только 10 часов. Пойду потихоньку, волоча за собой лыжи на шворке, бурановский замерзший след хорошо держит зимнего путника. Снег равномерно поскрипывает под ногами, в голове снова завертелась назойливая мелодия песенки, и скрип снега становится аккомпанементом тромбонам и барабанам. Я опять улетел мыслями далеко, неожиданно вспоминая то, что казалось, давно забыто, иногда морщился, когда всплывали неприятные воспоминания, временами, наверное, улыбался, приходя в себя на частых остановках, когда нужно было осмотреться и послушать шепот мерцающих звезд.

Мой домашний мыс стал гораздо ближе, видны отдельные вершины лиственниц над ним, белеющие стволы берез; когда я напрягаю зрение, то мне кажется, что вижу светлое пятно бурана. До него по прямой не больше пары километров. Луна поднялась еще выше, построжала, навела макияж, на её поверхности хорошо видны темные пятна морей и кратеров, вокруг луны большое светлое кольцо, слега размытое, говорящее мне, что ветра завтра не будет, а стужа злится и свирепеет. Россыпь звезд организовалась в созвездия, млечный путь серебряной пыльной полосой пересекает небосвод. Вот семь ярких звезд Большой медведицы, я еще вижу добавочную, восьмую звездочку у второй звезды с краю; вот Полярная звезда, вбитая мелким гвоздем в центр небосвода, она всегда неподвижна, там север, звезды по кругу пританцовывают без устали вокруг неё. Сверкнул падающий метеор, давший мне шанс загадать желание, но я не успел, пока думал, что мне надо, время прошло, и след его исчез…

Я простоял уже некоторое время, подсчет его в такие моменты затруднителен. Холодок ледяного восторга в груди от вида обнаженной, ночной Вселенной мешает оценивать земную действительность, время и пространство сливаются в одно целое, малозначительность и ничтожность собственного "я" подчеркивает спокойную колоссальность и могущество окружающей природы. Я здесь гость и мое присутствие или отсутствие не изменит течения времени, не остановит хода луны и звезд на черном абажуре неба, как парашютик одуванчика на рельсах не остановит стремительности бега мощного паровоза…

Я стоял в центре очередной мари, справа от меня полосой темнел лес следующей релки, слева прерывистая щетинка вершинок тальников на отмелях Сельгона указывала, что я иду правильно. Я уже было двинулся, но тут темное крупное пятно у релки справа, вдалеке, которое я сначала принял за черные коряги в кустах, явственно шевельнулось. Я замер, непроизвольно затаил дыхание. Пятно еще раз шевельнулось, изменило свое положение, стало меньше, потом опять больше, потом медленно, с остановками, бесшумно проплыло в тень релки и исчезло в ней. Это явно сохатый и не из мелких. Сейчас идти скрадывать его бесполезно… А в принципе, что изменится до утра? Ну, посветлее чуть будет, и сохатый будет спать, переваривая и пережевывая ветки осин и берез. Сейчас он кормится, хрустит, многого не слышит, подойти будет не трудно, а если и спугну, то только хрустом и скрипом лыж, ветра нет, а мой, страшный для любого зверя запах, белой замерзшей дымкой уходит вверх, в сверкающее небо. Решение принято.

Медленно и так же с остановками я подошел к релке. Вот следы зверя, он вытоптал здесь переплетающуюся в различных направлениях вязь, темно-синим строчками оттеняющую голубизну лунного снега. Вот заломанные верхушки стволы молодых осин, смятые стволики орешника, желтизна осенней травы освобожденной от тяжести снега, вот кучки дымящегося на морозе помета, а вот я и ощущаю густой запах зверя, плавающий в воздухе. Он был здесь явно долго и он рядом. Останавливаюсь, подсознание приказывает ждать и я подчиняюсь. Лес негустой, много высоких кустов группами и по отдельности, в любом из них, или за ними меня может ждать удача или досадный промах. Синий, холодный блеск снежинок на кустах становится беспощадным. Что-то назревает и вот-вот должно произойти. Я уже давно сбросил лыжи, так идешь бесшумно, осторожно погружая ноги в снег и нащупывая ступней поверхность почвы, нет ли там затаившегося сухого сучка. Но пока мне везет и ничто, кроме шелеста морозного пара дыхания и бешеного стука пульса в висках, не выдает моей охоты.

Это я так думал, но не сохатый, который внезапно возникает из снега слева от меня черной громадой, мгновенно разворачивается и иноходью несется вглубь релки, с треском сбивая сучки и ломая деревья. Четыре заполошных выстрела ударили ему вслед, карабин выплюнул далеко в сторону четыре горячих гильзы, сопроводил их лязгом затвора; запах сгоревшего пороха быстро растворился в воздухе. Все стихло. Бормотание далекого эха утонуло в сиянии ночи. Прошло некоторое время, судорога сдавленного развязкой охоты дыхания прекратилась, беспорядочно прыгающее в груди сердце успокоилось и снова начало мерно отсчитывать секунды жизни.

Сохатый иссиня-черным бугром выступал из голубого снега среди поломанного орешника метрах в пятидесяти от меня. Темные полосатые тени кустов перепрыгивали через него. Это был бык среднего размера с уже сброшенным одним рогом, шерсть его равномерно черная ночью тускло переливалась в струях лунного света. Он лежал на брюхе, подогнув передние ноги под себя, уткнувшись горбатой мордой в снег. Умер на бегу, не зная, что умирает. Для него все кончилось. А для меня только начиналось. В этом месте долго горел одинокий костер, выгоняя блестку искр в небо, освещая красный круг оплавленного жаром снега…

В избушку я пришел далеко за полночь, усталый, без мыслей и желаний. Кастрюля, заправленная кусками порубленной грудинки, почек, с небольшим количеством воды и морожеными головками лука, с перцем и солью, томилась на печке, ожидая пробуждения спящего повара, до полудня следующего дня. Меня разбудил приглушенный гвалт ворон, рассевшихся черными кляксами на деревьях вокруг замерзающего мяса, но не решавшихся опуститься туда из-за натянутых над кусками черных швейных ниток…

Через четыре дня я был уже в городе с обветренным красным лицом и прихваченными морозом ушами. Но это уже тема другого рассказа.