Распадок Глава 4

Алексей Печкуренко

– Товарищ капитан! – Из внезапно открывшейся двери появляется монгол, в гимнастёрке, бриджах и комнатных тапочках, из-за колена выглядывает добродушная сейчас морда Рекса.

– Разрешите обратиться. Доктор хочет побеседовать с врагом народа и с вами. И покормить его хочет.

– Пусть приходит, да и мне чего-нибудь принесите, – не поднимая головы от бумаг, бурчит капитан, – ночь длинная, места в ней всем хватит.

Мне уже все равно, хочется спать. Я понимаю несуразность всего происходящего и знаю, что скоро весь этот кошмар кончится. Дремота кисеёй окутывает мозг, несутся обрывки воспоминаний, детали каких то событий причудливо сплетённых в сверкающий калейдоскоп. Я понимаю, что засыпаю и не хочу противится этому.Я уже пригрелся, лежать ничего не мешает, шевелиться совершенно не хочется. Мне даже не стыдно, что я валяюсь на полу в майке с кровавыми пятнами и трусах не первой свежести. Дверь снова хлопает, входят двое, доктор и монгол. Монгол несёт круглый поднос серого цвета, похожий на крышку от цинкового бака, на нем стоит чайник, видны тяжёлые куски хлеба. Я через узенькие щёлочки парализованных сном век наблюдаю за ними. Доктор в этот раз одет в чёрную гимнастёрку и бриджи, на ногах валенки. На груди блестят жёлтым и белым какие-то медали.

– Ну вот и мы, – басит доктор, – здравствуйте товарищ капитан!

Раздобреев улыбается, видно, что он доволен.

– Здравствуйте, здравствуйте Яков Наумыч, проходите, располагайтесь. Сейчас бумаги уберу только. Нигматуллин, принеси-ка нам пару табуреток, или лавку в канцелярии возьми, скажи, что я велел. Доктор уже около меня, смотрит доброжелательно.

– Вставайте, Владимир Николаевич, чай пить будем, форма одежды любая, надеюсь трусы и майка для чая не помеха.

Сон окончательно улетучивается, а жаль, так хорошо засыпал. Чай так чай. Ежели мне и суждено утром умереть, так хоть чаю напьюсь. В близость смерти мне не верится совершенно. Бред. Сейчас чайку, потом высплюсь и утром выйду с распадка на дорогу, здесь видимо не далеко. Монгол приносит два резных красного дерева стула, сделанных добротно и красиво. Ножки стульев стилизованы под лапы льва или тигра, по спинке ажурное переплетение лиан и гроздьев винограда. Очень красивые стулья. Красивые, тяжёлые, произведения столярного искусства… Хоть в музей.

Мы: я, доктор и капитан сидим вокруг стола, стаканы наполнены кипятком коричневого цвета, хлеб нарезан толстыми ломтями, на блюдечке белеют кусочки сахара. Капитан с шумом втягивает в себя кипяток.

– Ох, хорошо! Чаек заварился, похож на настоящий. Давайте наваливайтесь, перекусим, о делах поговорим. Ты, Гопченко, не стесняйся, время ещё есть. Сахар бери, давненько его у нас не было…

– Из моих запасов,– ухмыляется доктор,– последний, больше нет.

– Так я и поверил,– говорит Раздобреев,– у вас всегда последний. Вы евреи народ умный и хитрый, не даром вас нигде не любят, правда, Гопченко?

Я чуть не поперхнулся кипятком, чаем это назвать можно было с большой натяжкой.

– Слушайте, граждане начальники, давайте моего чая заварим, настоящего цейлонского. В котелке там баночка с ним. А насчет евреев не знаю, мне лично все равно, еврей или тунгус, главное чтоб человек хороший был.

– Чай мы твой пить не будем,– отрезает капитан,– ещё отравишь. Своим обойдёмся. Пьём молча, в тишине зреет какой-то конфликт, но тревоги на душе моей нет. Что будет, то пусть и будет.

– Раздобреев, я вот что пришёл, –говорит доктор.– Завтра утречком отведёшь нашего пленника на дорогу, со всеми его вещами. Начальнику дашь отчёт о расстреле, которого не будет. Справку о смерти – напишу. Надеюсь, ты все понимаешь.

Ну, вот и все, дурной сон кончается. Сейчас я проснусь и все будет хорошо. Капитан плюёт на пол, встаёт, обходит вокруг стола и с размаху бьёт кулаком по голове стоящего у двери монгола, тот качается, но не падает, стоит на вытяжку, рассматривая потолок. Рекс скалит зубы на капитана, поджав хвост. Лицо капитана злобно-напряжённое, скулы стали острее, гуляют желваки, глаза сузились и тени глазниц стали глубже.

– Ты что, сука, я же сказал, живо принеси мне с кухни тарелку, ты, что не слышал? – сдавленным голосом рявкает он. Монгол со своим псом моментально исчезают.

– Зря ты так Виталий Сигизмундович,– укоризненно качнул головой доктор,– пойдёт все расскажет, в конторе. Прибегут орлы и всех нас на дыбу.

– Нет, не расскажет, – тянет капитан, – и не прибегут, ты же прекрасно знаешь, что не расскажет. Рыло у него в пуху не меньше нашего. Все мы здесь одинаковы, надо держаться друг за друга. Кстати,– продолжает он несколько напряжённо,– ваше предложение вполне приемлемо и даже если бы вы его не высказали, я бы сделал точно так. Да и Начальник все прекрасно понимает и смотрит на нас сквозь пальцы. Главное что бы на бумагах было все тик-так, а остальное трын-трава.

По стене опять ползёт большой таракан, щели между брёвнами кажутся темнее и глубже. Наступает тишина. Про чай все забыли. Я ощущаю все кожей, что это уже происходило со мной и я уже когда-то видел эту комнату, этих людей, но, к сожалению, я не могу вспомнить, что происходило дальше. Чувство решённого вопроса и полусвободы, похожее на предчувствие человека стоящего в очереди у кассы за билетом на дальний поезд и знающего, что билет он точно купит, охватывает меня, я продолжаю сидеть на удивительном стуле, свободно откинувшись на спинку и покачиваясь на задних ножках. Хорошие стулья, домой такие бы.

– Володя, хочет такой стул с собой унести, – внезапно говорит доктор, – надо бы дать, пусть на память останется. Капитан согласно кивает головой, прохаживаясь вдоль дальней стены. Потом он подходит к сейфу, перелистывает серенькую тонкую папку с бумагами, небрежно кидает её в тёмное чрево стального ящика. Садится за стол.

– Все сделаем,– говорит он,– в лучшем виде. Только пусть Володя расскажет нам о себе, о жизни там, откуда он. Послушаем его? – Обращается он в пространство. Доктор издаёт короткий звук, наверное, это знак согласия или смешок. Что им рассказать, как им рассказывать, зачем? Ведь это сон или сумасшествие, которое необходимо лечить. А что может рассказать сумасшедший или спящий? Как начать, что можно говорить, что нельзя, как в этом сориентироваться? А может плюнуть на все и рассказать все как есть, пусть послушают. Не противиться сну? Ведь если этих событий в действительности не существует, то ничего и не случится. Пусть слушают. Да может и сам я узнаю побольше об этих людях и их конторе. А если это реальность? Такды всё равно конец. Эти мысли проносятся в голове гремя копытами.

– Хорошо, что знаю, расскажу, если смогу. Что интересует то?

– А всё,– отвечают они, едва ли не хором, переглядываются и отодвигают в сторону недопитые стаканы. – Основные события и детали.

– Вы мне сначала скажите, почему у вас Сталин с Дзержинским на фотографии в Париже, – киваю я на стену,– они же там не были. Это что?

– Были, ещё как были,– отвечает доктор,– в 25 году после смерти Владимира Ильича. Правда недолго, провели переговоры, решили вопрос по Польше и Эфиопии и вернулись обратно. Ваши историки этого ещё не знают.

Я, конечно, понимаю, что никто из этих вурдалаков в Париж не приезжал, но если здесь так принято, то пожалуйста, сделаем понимающее выражение лица. Видимо получилось хорошо, потому что Раздобреев несколько свысока посмотрел на меня, мол, знай наших!

– Сталин умер в марте 53 года, от инсульта,– начинаю я,– потом была небольшая драчка в верхах, Берия расстреляли в этом же году, за шпионаж, как объявили в газетах, а по всей видимости просто убрали конкурента.

Внимательно наблюдаю за лицами собеседников. Сидят спокойно, капитан отрешённо катает шарик хлеба по столу и между пальцами, доктор откинулся на спинку стула, рассматривает ногти своих пальцев. Абсолютное равнодушие, никакой заинтересованности.

– После этого правил Хрущёв, в 56 году он разоблачил культ личности Сталина, в обществе начались послабления. В шестьдесят первом начались трудности с продовольствием, Хрущёва года через два сняли, но не убили, отправили на пенсию, умер много позже, глубоким стариком. Стали править Брежнев и Косыгин. В стране всё постепенно приходило в упадок, все ресурсы шли на оборонную промышленность, в основном на ядерное и ракетное вооружение, - говорю монотонно, заученными фразами мне самому не интересно это и не вижу заинтересованности собеседников, ощущение, что всё это они слышали уже не раз и не два.

Я успокаиваюсь. Глубокое безразличие к своей судьбе, скука, усталость – все это стало похожим на коматозное состояние. Умолкаю. Голова доктора повисла, опирается подбородком на плечо, он спит и потихоньку всхрапывает. Капитан уже слепил фигурку лошадки из хлебного мякиша. Красивая лошадь! Несётся по степи, отбросив в сторону хвост и гриву. Я помню как летел табун лошадей по весенней прииртышской степи,отбивая по ветру желтую пыль и мы с отцом стояли на берегу реки наблюдая за этим. Нет уже давно родителей, нет тех лошадей.

Капитан отодвигает фигурку на край стола, чмокает губами и делает движение, как будто погоняет с места лошадь. Лошадь опускает голову, пытается двинуться с места, но не получается, одна нога почему то короче и она заваливается на сторону, пытается подняться, скребет задними ногами по столу, открывает пасть в беззвучном ржании.

– Сколько не делаю, никак не могу ноги ровными сделать, а переделывать нельзя,- огорченно замечает капитан прихлопывая ударом ладони фигурку и превращая её в серую лепёшку хлебного мякиша, который несколько секунд пытается изменить форму. Капитан следит за этим краем глаза

– Ты вот скажи мне дорогой товарищь...ь, - капитан тянет мягкий знак как Райкин в одном из своих выступлений,- скажи мне, что вы все, кто сюда попадает, одно и тоже несёте. Не интересно нам, что там произошло глобально, нас интересует, то что с вами, конкретно происходило. С тобой, твоими родителями, друзьями… Мы здесь сидим и работаем, анализируем все сведения поступившие, рекомендации вырабатываем, отсылаем… - Он помолчал, постукал по столу ладонью, нашёл спички, прикурил, - вот ты когда последний раз на могиле своих родителей был, а? Когда письма родственникам писал последний раз? Почему твоя собака старая на даче живёт и мёрзлой кашей питается? Почему ты в прошлый месяц на планёрке не доложил, что бумаги тобой составленные, ложные? Ты ведь понимаешь, что эти бумажки, как ты их называешь, выше пойдут, и пошла твоя маленькая ложь вверх, по пути обрастёт, обшерстится, заматереет. Станет как правда, к ней ещё ложь присоединится, другого такого же как ты, и вот на - веник лжи, уже не сломаешь, уже в отчёты правительства пошёл этот веник, на нем прогнозы и рекомендации разрабатываться будут.. Страна уже утонула во лжи, так нет, вы ещё и добавляете. Не стыдно?

– Нисколько,- отвечаю я наблюдая за синим тараканом на стене, он то высовывал усы из тёмной щели, то прятал их, - что стыдится? Все время так было, издревле, и не только у нас, везде королям да царям, лизоблюды подавали, то что хотелось королям слышать. Голова целее будет. От моей , как вы говорите лжи, худа никому не будет, да это и не ложь а просто другой взгляд на факты. А насчёт неточной отчётности мы должны у вас всех учится. Вы спецы великие в этом вопросе. Ведь за хорошую весть награждали издревле, а за плохую и башку могли на кол поставить. Если мы сейчас начнём с вами претензиями перекидываться, так ещё не известно, кто первый сдастся. Вот ваш режим старый, устойчивый, один человек во главе, все его слушаются, боятся. Вроде бы должен механизм государственный крутится, работать Он и работал, но не так как надо. Работал перемалывая таких как я, как мой дед, которого шлёпнули не известно за что в тридцать седьмом. И ещё миллионы вместе с ним. А ещё миллионы вдов и детей по миру пошли. Пол страны отдали в войну за пол года, потом четыре года её обратно отвоёвывали. И ещё миллионы в землю положили. В сводках о потерях во время войны, не стеснялись говорить. Есть потери, значит командир воюет, пытается; мало потерь, плохо воюет. Кто живой остался те хорошо знали механизм войны и отчётности. Вы думаете они, или их дети будут власть любить? Уважать? Ошибаетесь, ненависть передаётся на генетическом уровне, человек ни разу не видевший змею боится её и ненавидит до дрожи, ему сразу хочется её убить. Любая власть в России до совершеннолетия своего, вдвое, втрое больше времени прошагает, пока новую генетическую память создаст. Первым делом искупление, потом уже любовь. А какая к вам любовь, в окно посмотрите, что там….

В комнате осела тишина, легонько посапывает доктор. На улице где то далеко лает собака, мне кажется, что выйди и увидишь ночную деревню, с жёлтыми тусклыми огоньками в окнах, на фоне черно-синей, блестящей темени, услышишь скрип снега под подошвами, вдохнёшь морозный, запашистый озонной свежестью воздух с лёгкой горчинкой берёзового дыма.

У меня чувство выполненного долга. Вот когда машину дров летом переколешь, сядешь на последнюю чурку, закуришь. Перед тобой пахнущая разогретой смолой куча дров, а я знаю, что все; покурю, последний кряж развалю и можно складывать. Куча большая, в разные стороны торчат полешки светятся на солнце, куры поблизости слоняются, стараясь приглядеть жука короеда в пыли. Работа окончена. Так и сейчас, кучи дров нет, вроде бы не работал, а ощущение конца бреда уже рядом, он, конец, качается полуразличимым привидением.

Капитан видимо к этому привычен, посматривает на меня равнодушно, доктор продолжает спать, свет тускнеет, тени в углах сгущаются и там начинают шевелится домовые страхи. Полная тишина. Ни шума ветра, ни лая недавней собаки, ни шагов за стеной… Что то назревает, а ощущения опасности у меня нет. Мне потом казалось, что я на мгновение потерял сознание. Капитан и доктор постепенно исчезают в темноте, в голове нарастает пронзительный свист, начинает ломить темя справа, кто-то вкручивает туда винт саморез, длинный и ржавый. Боль становилась нестерпимой, я хватаю голову руками, открываю глаза. Все видно через красный светолфильтр, заляпанный грязью.